Глава 19. Эпидемиология туберкулеза: волна эпидемии про­катилась по Европе в 1780 году, во время промыш­ленной революции

Эпидемиология туберкулеза: волна эпидемии про­катилась по Европе в 1780 году, во время промыш­ленной революции, и достигла своего пика к началу XIX века. К 60-м годам XX века контроль над тубер­кулезом привел к изменениям демографического ха­рактера. Восемьдесят процентов больных туберкулезом были пожилыми людьми, и случаи заболевания сократились до 30 тысяч в год.

Холли распускает сопли на моей подушке, а я читаю главу о туберкулезе, пока строчки не начинают расплываться у меня перед глазами. В конце концов я закрываю книгу и, убедившись, что Холли спит, достаю толстую зе­леную тетрадь в матерчатой обложке, которую нашла среди старых маминых фотографий во время большой уборки. Это папина тетрадь. Если мама не хочет подроб­но рассказать мне, как они выбрались из страны, придет­ся узнавать все самой. Теперь это не имеет значения, я не нуждаюсь в ее помощи, и у меня есть новый источник све­дений, из которого я могу восстановить ту ночь, когда они сбежали. Мама думает, что я не умею читать по-венгерски, но она не помнит, как папа сажал меня рядом и объяснял фонетику, гласные, сочетания согласных, а по­том, через несколько лет, я точно так же учила Холли ан­глийскому. Прижимая язык к небу, я пытаюсь произно­сить слова, стараясь подражать выговору родителей. Nem erlem. Nagyon finom. Koszonom szepen. (Не понимаю. Очень мило. Большое спасибо).Может, она ду­мает, что моя память об этих словах затерялась вместе с тетрадью.

Просматривая старые, пожелтевшие страницы, я чувствую, как во мне вспыхивает что-то необычное, что же это? Понимание? Родство?

«Ну и что? Он научил тебя паре-тройке иностранных слов, когда ты была маленькой. Делов-то».

«Он старался».

Вооружившись новеньким венгеро-английским сло­варем, последние несколько ночей я по кусочкам складывала их прошлое из профессиональных и личных записей отца и документов старого мира.

«Ну и что?»

Действительно, ну и что? Зачем мне надо влезать туда? Зачем я мучаю себя? Если мама что-то скрыва­ет, то, скорее всего, она старается меня защитить. Что я хочу узнать о его большом глупом сердце? Какое очаро­вание могут таить для меня давнишние записи на забы­том языке об уровне сахара в крови? Его сердце никогда не подпускало меня к себе, когда он был жив, а потом вообще остановилось, когда мне исполнилось двена­дцать. Ну и что? Какое мне дело?

А такое, что я, словно какой-то старый упрямый сы­щик, убеждена, что есть улики, связывающие нас, меня и папу. Убеждена, что есть нечто конкретное, из-за чего он держался в стороне от меня. Так не бывает, чтобы человек проснулся однажды утром и перестал любить свою дочь, ни с того ни с сего, свою плоть и кровь, свою...

– Чего ты так настойчиво добиваешься? Почему ты просто не можешь согласиться с тем, что вы ненавиде­ли друг друга всем нутром?»

«Потому что так не должно быть».

Потому что сейчас мне не нужны ни он, ни его призрак. Мне нужны только слова его сердца, и сегодняшняя ночь не хуже любой другой годится для того, чтобы отва­житься и выполнить задание, которое нам дали в группе терапии, – написать о своей семье. Итак, долго пролазив по словарю и тетради взад-вперед, пытаясь произносить текстуру иностранных слов собственным языком, съев полусгнившее яблоко из Холлиного рюкзака, выкурив си­гарету и исписав каракулями три черновика, вот что я по­лучила в итоге:

ИСТОРИЯ ВАШЕГО ПОБЕГА

В благоуханную июньскую ночь 1971 года у дере­веньки на северо-западе Венгрии Томас берет Веслу за руку, ощущая прилив возбуждения от волны духов «Ша­нель» – одного из последних подарков Миши юной не­весте, – он думает. Он сует руку в карман пиджака и достает записную книжку и пачку денег. Наведя кое-какие справки, Томас понял, что чем получать фальшивые пас­порта, целесообразнее явиться на границу вообще без до­кументов. Он сжег их паспорта вместе с остальными документами, удостоверяющими личность, – теперь нельзя понять, откуда они взялись. Теперь мы, уничто­жив прошлое, купим себе свободу.

Достав толстую пачку денег, которые скрупулезно от­кладывал несколько лет, он перекладывает их из правого нагрудного кармана. Это фруктовые деньги, сэкономленные в летние месяцы, когда ему было пятнадцать и он собирал черно-синие сливы и розовые персики с деревьев на дядиных полях. Заводские деньги: два бездумных года урочной работы, когда он формовал и смалывал таин­ственные летали на тяжелого металла в деревне с насе­лением в пятьсот человек, когда масло забивалось ему под ногти, которые потом становились похожи на берег с прибитыми черными водорослями. И наконец, самые большие дивиденды: деньги за кровь. Проведя множество бесконечных ночей в интернатуре крупнейшей городской больницы страны, где он не спал по трое суток подряд, он уступил и принял предложение друга, сосватавшего То­маса на легкую работу – решать медицинские проблемы высокопоставленных членов партии.

Он сует деньги, эти годы прошлой жизни, сложенные и пересчитанные. Весле в карман; там будет надежнее. Томас думает о решении не вступать в партию, как ду­мал почтикаждый день своей жизни.

Несколько лет спустя, в середине семидесятых, уже в Канале, коллеги, друзья и незнакомые люди на званых обедах будут с любопытством вглядываться в него и спра­шивать: «Почему вы уехали?» Он будет улыбаться им в ответ, застенчиво натягивая губу на желтые нижние зубы и проводя языком по верхнему ряду своих новых зубных протезов. Он будет отпивать коктейль, и улыбаться по­томкам британцев, которые помнят только черно-белые силуэты элегантно одетых женщин, держащих оружие во время венгерской революции, и рецепты паприкаша, но эти образы на самом деле выдраны из контекста. Никто всерьез не думал о его стране после Октябрьской револю­ции, да и после того, как в новостях показали русские танки, катившие по мощеным улицам. Он попробует объяс­нить им, что на успех в медицине, в любой науке, могли рассчитывать только те, у кого есть связи в компартии или деньги, или те. кто сам намеревался стать хорошим ком­мунистом. Он попробует объяснить, но язык откажется выговаривать слова. Мишино имя не слетит с его языка. Он никогда не скажет вслух таких слов, как «убийство» или «самоубийство». Вместо этого он будет облизывать гладкие зубы и говорить: «По экономическим причинам».

Он знал политиков достаточно близко, он видел, как желчь забивает артерии людей, которых он лечил. Обиль­ная еда, выпивка и сигареты: профессиональные заболе­вания высокопоставленных лиц. Он измерял их полити­ческое влияние по учащенному пульсу и, прислушиваясь к жирным сердцам в жирных грудных клетках, слышал эхо тысяч неизвестных стрессов; это был отзвук манифе­стов, великого уравнивания классов. По ночам он усмирял лязг их сердцебиения, ассистируя в нелегальном абортарии. Вычищая женщин и натягивая простыни на их бедра, он замечал их коллективное молчание, как нераз­личимый взрыв сердечного пламени унимал буйные сер­дца, отсчитывавшие его дни. И однажды он проснулся и подумал: «Это не я, это не моя жизнь. Моя жизнь где-то в другом месте».

Все эти пульсы, словно пачка денег в кармане зелено­го платья Веслы, сложились в непостижимый будущий миг его жизни, который настал здесь и сейчас.

Он сует руку в карман ее пальто, чтобы на один миг продлить спокойствие. И тут же в висках у него разда­ется раскат болезненного грома в стетоскопе, детский крик, женский стон.

Осколок боли заливает его сердце, на миг его парали­зуя. Вот на что это похоже, когда тонешь. Он отнимает руку от Веслы и прижимает к сердцу. Оно кажется твер­дым на ощупь, как стекло. В смятении он стучит костяш­ками пальцев по стеклу своего тяжелого сердца и понимает, что это полупустая бутылка водки в кармане, из кото­рой он пил перед тем, как встретиться с ней.

Покой закончился, Томас и Весла выходят из сана­тория рука об руку. Боль перешла в живот, прорезая его крест-накрест. Им нужно только пройти через горы и слаться на границе, Это просто: они заявят, что просит убежища, останутся в лагере, а потом подадут проше­ние на въезд в Канаду. Там не откажут врачу и медсес­тре; он слышал, что в Канаде нужны профессионалы.

Большие двери со свистом закрываются, он думает о том, что не смог защитить Мишу. Миша, молодой и здо­ровый как бык, несмотря на это, жаловался на головные боли, приступы оцепенения. Томас записал в дневнике его диагноз и рекомендации уверенным докторским почер­ком: подвержен приступам. Направить на анализы. По тут его мозг резко захлопывается, как затвор фотоаппара­та. Он слышит щелчок в голове и поворачивается к Весле.

Она грустно улыбается и быстро шагает, чтобы ее туфли на толстой подошве не вязли в грязи. Он смотрит на нее, она тянет его за собой, как сонного ребенка, и его охватывает ее решимость преодолевать препятствия, бе­жать. Он думает о том, как постепенно расширяется ее тело под облегающим зеленым платьем, о ребенке, кото­рый родится у них через четыре коротких месяца, о том, что он станет отцом, о том, что она стала крепче спать, о том, как ночью она гладит его по голове и притягивает его к себе. Он вспоминает, как он удивился, когда три недели назад увидел ее на лестнице санатория с одним чемоданом и охапкой полевых цветов.

Когда они походят к опушке леса, он вынимает ком­пас и сверяется.

– На запад, верно? Мы идем на северо-запад.

Запад похож на картинки, которые он видел в книжных иллюстрациях в городе. Запад – это ковбои, свободно падающие волосы Джеймса Дина. Поля, засаженные деревьями, пшеница, озера, фермы. Тонкие белые бри­танские леди, тычущие мизинцами в небо, чайные чашки, взлетающие в воздух, словно крошечные, разрисованные золотом космические корабли. Север – трубы каминов, шкуры больших белых медведей. Запад – это перья ин­дейцев, покачивающиеся в пляске. Север – мокасины и бисер, нашитый на солнце августа, изношенный за влаж­ную зиму. Север, где цвет красный, белый, коричневый и желтый; как сепия может поблекнуть, пока ты в пути, пока ты движешься.

Они пускаются бежать наугад; теперь он тащит ее, и копыта цокают по листьям. Они бегут, подымая животных ото сна, сами становясь животными. Она кричит на него:

– Ты что? Зачем мы бежим, Томас, остановись! Но он бежит в другую страну. Он растерян, он думает,

сможет ли он продолжать идти, толкать, тащить ее за со­бой, они даже не заметят, как прибегут прямо во Фран­цию, а потом перепрыгнут через океан, как в сказке. Он может перепрыгнуть океан с женщиной на руках.

Он бежит и налетает на здоровенного австрийского офицера, тот хватает его и прижимает к земле.

Томас опускает голову и сдается, но он не знает, что будет потом.

– Такой был план, – говорит он.

– Какой план?! – кричит она. – Нет никакого пла­на. Господи, ты книг начитался. – Потом она умоляет его помолчать. – Простите, господин офицер, – гово­рит она на идеальном немецком языке. – Мой муж в последнее время много волновался, он чуть-чуть расте­рян, мы пришли из больницы, вот наши бумаги.

Она передает две трети сбережений Томаса в разор­ванном коричневом конверте и уверенно улыбается по­граничнику.

– Я уверена, что все документы в порядке.

Томас думает о своих будущих сыновьях, о том, что они никогда не будут носить униформу, никогда не бу­дут подкупать тех, кто имеет власть, или рисковать со­бой. Потом его тошнит. Тревога вместе со спиртным – слишком сильное сочетание для его слабого сердца и же­лудка.

(Он еще не знает, что сыновья у него не родятся, и единственное, что после этого путешествия он передаст мне, своей дочери, это крошечный высохший череп обе­зьянки. Обрывки этой истории я теперь вытягиваю из скудных источников, оставленных прошлой жизнью, из его дневника с какими-то медицинскими документами. Еще там есть фотография молодого мужчины, которую я сую между листками; я еще не готова к этой встрече. Пока я не могу на него взглянуть.)

Томас поднимает руки над головой и чувствует, как прохладная земля под ногами охватывает его колени. Его тошнит, у него болит живот, как от предательства. Потомему становится лучше, чем когда-либо за много лет, он побежден, прощен, разбит. Сердцебиение зами­рает, оставляя его разум в покое и тишине.

«Я прошел долгий путь, чтобы пасть ниц перед незнакомцем», – думает он.

Ему было тридцать один, он был испуган до полусмерти, одинок и болен от надежды, мой гордый, толстокожий отец: иммигрант, наконец-то.