Дедушкино ремесло

За все свои семьдесят с лишним лет дедушка никогда не нанимался на государственные работы. «Государственной» у нас в горах называлась любая работа с почасовой оплатой. Дедушка не выносил работы по расписанию. Он говорил, из этого только и выходит, что сплошная трата времени без всякого удовлетворения. И это справедливо.

В 1930 году, когда мне было пять лет, бушель [7]кукурузы приносил двадцать пять центов. То есть, это если найдется кто-нибудь, чтобы купить бушель кукурузы, — на что надежды было мало. Но даже если бы кукуруза продавалась по десять долларов за бушель, мы с дедушкой все равно не могли бы заработать на жизнь. Наш кукурузный участок был слишком мал.

Однако у дедушки было ремесло. Он говорил, каждый мужчина должен иметь свое ремесло — и гордиться своим ремеслом. Дедушка имел ремесло — и им гордился. В шотландской ветви его семьи ремесло несколько веков передавалось из поколения в поколение. Дедушка варил виски.

Если заговорить о варении виски с людьми, далекими от жизни гор, большинство об этом ремесле отзовется плохо. Но такие суждения пошли от преступников в больших городах. Преступники в больших городах нанимают в винокурню кого придется и ни капли не заботятся, хороший ли выходит виски, только бы его выходило побольше — и побыстрее. Такие люди кладут для закваски поташ или щелок, чтобы быстрее «обернуть солод», и вместо чистого металла берут для перегонки листовое железо или жесть, или радиатор от грузовика, — а в них есть всяческие яды, от которых можно умереть.

Дедушка говорил, что таких типов следовало бы вешать. Дедушка говорил, о любом ремесле можно составить плохое суждение и пустить дурную славу, если судить по худшему, что в этом ремесле есть.

Дедушка сказал, его выходной костюм и сейчас такой же отличный, как в тот день, когда он в нем женился, — пятьдесят с лишним лет назад. Он сказал, что портной, который его сшил, гордился своей работой. Бывают, однако, и такие, которые не гордятся, и все суждение о портняжном ремесле зависит от того, с каким из портных столкнешься. Так же и с виски. И это правильно.

Дедушка ничего не добавлял в виски, даже сахара. Сахар кладут, чтобы «растянуть» виски, и его выходит больше; но дедушка говорил, что если «растягивать», чистого виски не получится. А он варил чистый виски — без ничего, кроме кукурузы, в приготовлении.

Еще у дедушки совсем не было терпения, чтобы выдерживать виски. Дедушка говорил, он всю жизнь слушает, как разные умники болтают, что выдержанный виски намного лучше обычного. Он сказал, что как-то сам попробовал выдержать виски. Он сказал, один раз он взял немного свежего виски и оставил настаиваться неделю, и на вкус этот выдержанный виски оказался ни дьявола не лучше остального — нормального.

Дедушка говорил, что все пошло с того, что однажды виски передержали в бочках, так что он вобрал из бочек запах и окрасился бочечным цветом. Дедушка говорил, если какому-то проклятому дуралею нравится нюхать чертову бочку, пусть засунет в бочку голову и нанюхается вдоволь, а потом возьмет нормального виски и выпьет по-человечески.

Дедушка называл таких людей «любителями пахучих бочек». Он говорил, что если взять воды из трухлявого пня, налить в бочку и дать хорошенько настояться, можно потом таким продавать, и они будут пить и радоваться — потому что пахнет бочкой!

Все эти бочечные затеи возмущали дедушку до крайности. Он говорил, что, скорее всего, — если бы можно было проверить, — все это козни толстосумов и воротил, которые выдерживают виски годами и в ус не дуют, только знай себе выжимают последнее из маленького человека, который не может держать виски, пока он не пропахнет бочкой. Он говорил, они разбрасывают деньги направо и налево, только бы всучить свой пахучий виски под тем, значит, предлогом, что он лучше других пахнет бочкой, а всякие, у кого вместо головы кочан капусты, тут же развешивают уши и начинают думать, что только такой виски и надо пить человеку. Но, говорил дедушка, есть и здравомыслящие люди, которые не нюхают бочек, и потому маленькому человеку пока еще можно жить.

Дедушка сказал, поскольку он знает только одно ремесло, то есть вискоделие, а мне вот-вот исполнится шесть лет, пожалуй, хорошо будет и мне взяться за учение. К этому он присовокупил такой совет, что когда я стану старше, возможно, мне захочется сменить ремесло, но вискоделие я уже буду знать, и мне всегда будет на что опереться в трудную минуту.

Я сразу понял, что нам с дедушкой не миновать жестокой борьбы с воротилами и толстосумами, правдами и неправдами сбывающими виски любителям пахучих бочек; но я был горд, что дедушка берет меня в ученики — в свое ремесло.

Дедушкина винокурня была в самой глубине Теснин, там, где наш приток ответвлялся от большого ручья, среди зарослей лавра и жимолости, таких густых, что ее не нашла бы и птица. Дедушка ею очень гордился, потому все в ней было из чистой меди: и котел, и крышка с трубкой, и спиралевидный змеевик, который у дедушки назывался «червяком».

По общим меркам наша винокурня была маленькая, но нам и не нужна была большая. Дедушка делал только один заход в месяц, что всегда давало на выходе одиннадцать галлонов [8]. Девять галлонов мы продавали мистеру Дженкинсу, управляющему магазина на перекрестке, по два доллара за галлон, что, как вы сами видите, приносило за нашу кукурузу неплохие деньги.

На эти деньги покупалось все необходимое, сверх того немного откладывалось, и бабушка держала запас в мешочке от табака, заткнутом в кувшин для фруктов. Бабушка говорила, что там есть и моя доля, потому что я тоже усердно работаю и учусь ремеслу.

Остальные два галлона мы оставляли себе. Дедушка любил, чтобы у него во фляге всегда что-то оставалось для периодического принятия внутрь или угощения гостей, и бабушка расходовала немалую часть для своего лекарства от кашля. Дедушка говорил, что виски также необходим при укусе змеи или паука, помогает от трещин на пятках и многих других вещей.

Я сразу же понял, что варить виски — если все делать как следует, — работа очень тяжелая.

Большинство людей для приготовления виски берут белую кукурузу. У нас такой не было. Мы брали индейскую кукурузу — единственную, какая у нас росла. Она была темно-красная и придавала нашему виски легкий красноватый оттенок… подобного которому ни у кого больше не было. Мы гордились своим цветом. Все его узнавали, когда видели.

Мы лущили кукурузу, и бабушка помогала. Потом часть лущеной кукурузы складывали в мешок. Мешок поливали теплой водой и оставляли лежать на солнце, или, если была зима, у очага. Мешок нужно было переворачивать дважды или трижды в день, чтобы кукуруза не слеживалась. Через четыре или пять дней она пускала длинные ростки.

Остаток лущеной кукурузы смалывали в муку. Мы не могли себе позволить возить ее на мельницу, потому что мельник брал дополнительную плату, и дедушка соорудил собственную солодовую мельницу, состоявшую из двух камней, которые мы крутили за ручку.

Мы с дедушкой переносили муку в винокурню по ущелью и Теснинам. Там у нас был деревянный желоб, по которому мы подводили воду из ручья, чтобы она лилась в котел, пока он не наполнялся на три четверти. Тогда мы всыпали муку и разводили под котлом огонь. Огонь топили ясенем, потому что ясень не дает дыма. Дедушка говорил, вполне может быть, подошло бы любое другое дерево, но рисковать лишний раз незачем. И это правильно.

Дедушка смастерил для меня ящик, который мы ставили на пень у котла. Я взбирался на ящик и помешивал воду с мукой, пока они варились. Я не мог заглянуть через край котла и никогда толком не видел, что мешаю, но дедушка говорил, что я мешаю хорошо, и не было такого случая, чтобы у меня в котле подгорело. Даже когда у меня уставали руки.

Когда варево было готово, мы сливали его в бочку через краник в наклонном днище котла и туда же добавляли размолотую проросшую кукурузу. Потом мы закрывали бочку и оставляли все это настаиваться, что продолжалось дня четыре или пять, но каждый день нужно было приходить и помешивать. Дедушка говорил, «оно бродит».

Через четыре или пять дней поверхность покрывалась твердой коркой. Корку надо было разбивать до тех пор, пока от нее почти ничего не останется, и тогда мы были готовы начать прогон.

Дедушка брал большое ведро, я брал маленькое. Мы вычерпывали из бочки «пиво» — как называл его дедушка — и переливали в котел. Дедушка закрывал котел крышкой, и мы разжигали под ним огонь. Когда пиво закипало, оно пускало пар через трубку в крышке, к которой присоединялся «червяк» — медный спиралевидный змеевик. «Червяка» мы клали в бочку, куда по желобу текла из ручья холодная вода. Она обливала «червяка», и пар, бегущий по спирали кругами, снова превращался в жидкость. Конец «червяка» выходил через дно бочки наружу, а там у нас был приделан фильтр из угля орешника гикори, чтобы отцеживать вредные масла, — иначе, если их выпить, станет плохо.

Можно подумать, что, проделав все это, мы должны были получить много виски… но выходило всего около двух галлонов. Эти два галлона мы откладывали в сторонку и сливали из котла «остатки» — не превратившуюся в пар часть варева.

Потом нужно было тщательно все вычистить. Два галлона, которые мы получали, дедушка называл «высокопробными». Он говорил, что они «более чем двухсотой пробы». Потом мы сливали «остатки» с «высокопробными» галлонами обратно в котел, разводили огонь и проделывали то же самое по новой, добавив воды. Тут и получались наши одиннадцать галлонов.

Как я уже говорил, работа была тяжелая, и я никогда не понимал, почему некоторые люди говорят, что виски варят только отъявленные лентяи. Кто бы ни был тот, кто это говорит, точно можно сказать, что сам он этого никогда не делал.

В своем ремесле дедушка был лучшим. Испортить виски гораздо проще, чем сварить хорошо.

Огонь нужно поддерживать так, чтобы котел никогда не перегревался. Если дать суслу слишком долго бродить, появится уксус. Если начать заход раньше времени, виски будет слишком слабым. Обязательно умение «прочитать пузыри» и оценить «пробу». Я понял, почему дедушка так гордился своим ремеслом, и учился прилежно.

Но кое-что у меня получалось неплохо, и о некоторых вещах, которые я делал, дедушка говорил, что никак не понимает, как он с ними управлялся до моего появления. После прогона он брал меня на руки и спускал в котел, и я его вычищал, — что всегда старался проделать как можно быстрее, потому что обычно там бывало довольно жарко. Я носил ясень для топки, а все время, пока нужно было помешивать варево, помешивал. Мы никогда не оставались без дела.

На все время, пока мы с дедушкой работали в винокурне, бабушка запирала собак. Дедушка говорил, что если кто-нибудь появится в ущелье, бабушка выпустит Малыша Блю и отправит по тропе. Малыш Блю, у которого самый лучший нюх, найдет нас по запаху и явится в винокурню, и мы узнаем, что на тропе появился чужой. Дедушка сказал, что поначалу он поручал это дело старому Рипиту, но старый Рипит взялся поедать остатки от прогона и от этого пьянел. Дедушка сказал, Рипит стал делать это регулярно и был довольно близок к пучине беспробудного пьянства, когда дедушка положил этому конец. Один раз он привел в винокурню старую Мод, но она тоже выказала горячительную наклонность. Тогда дело было поручено Малышу Блю.

Есть множество других вещей, которые должен знать хороший висковар в горах. После каждого прогона нужна самая тщательная чистка, иначе появится характерный запах перебродившего сусла. Дедушка говорил, что закон — точно как охотничьи собаки, и ему служат носы, способные учуять этот запах за много миль. Дедушка сказал, он так понимает, что как раз отсюда пошло выражение «псы закона». Он сказал, что — если бы можно было проверить, — они произошли от породы, специально выведенной королями и прочими типами в этом роде, чтобы, как собаки, выслеживать людей. Но, сказал дедушка, если мне когда-нибудь приведется встретиться с одним из таких «псов», я замечу, что у них тоже есть собственный запах… что отчасти помогает людям узнавать об их приближении.

Кроме того, нужно следить, чтобы ведро не ударялось о котел. В горах звон ведра, ударившегося о котел, можно услышать с расстояния миль, может быть, двух. Пока я не приспособился, мне стоило немалого труда проделывать всю процедуру бесшумно: наполнять свое ведерко из бочки, доносить до котла, взбираться на пень и ящик и выливать «пиво» в котел, до края которого я едва мог дотянуться. Но вскоре я добился того, что ведро у меня в руках никогда не ударялось о котел.

При этом нельзя было ни петь, ни насвистывать. Но мы с дедушкой разговаривали. Обычная речь далеко разносится по горам. Большинство людей не знает, — как знают чероки, — что есть такой тон человеческого голоса, который издалека похож на обычные звуки гор: шум ветра в кустарнике или в кронах деревьев, или, может быть, звуки бегущей воды. Так разговаривали мы с дедушкой.

За работой мы слушали птиц. Если птицы улетают и древесные сверчки прекращают петь — держи ухо востро!

Дедушка говорил, чтобы я не падал духом, если не могу запомнить всего с ходу, потому что в голове нужно держать разом слишком много вещей, но постепенно все придет само и станет для меня второй натурой. Как в конце концов и вышло.

У дедушки был особый товарный знак, который наносился на крышку каждого запечатанного кувшина. Дедушкин знак имел форму томагавка, и никто другой в горах не ставил на свой виски такого знака. У каждого вискодела был свой знак. Дедушка говорил, что когда его не станет, — а так, по всякой видимости, рано или поздно и выйдет, — этот знак перейдет ко мне. Он получил его от своего отца. Были люди, из приходивших в магазин мистера Дженкинса, которые не покупали никакого виски, кроме дедушкиного. С его знаком.

Дедушка сказал, если разобраться, теперь мы с ним, можно сказать, все равно что партнеры, и в настоящее время половина знака принадлежит мне. Это было первое, что мне принадлежало в жизни и что я мог назвать своим собственным. Я страшно гордился знаком и заботился не меньше дедушкиного, чтобы под этим знаком не выходило плохого виски. Чего не бывало никогда.

Наверное, один из самых страшных моментов в моей жизни случился во время работы в винокурне. Дело было в конце зимы, перед самой весной. Мы с дедушкой как раз заканчивали последний заход. Мы уже запечатали кувшины в полгаллона и теперь паковали их в мешки. Мы всегда подкладывали в мешки листьев, потому что так было легче сохранить кувшины и не разбить по дороге.

Дедушка всегда брал два больших мешка с большей частью виски. Я брал небольшой мешок с тремя кувшинами в полгаллона. Впоследствии я дошел до четырех кувшинов за раз, но в то время я мог нести только три. Груз для меня был порядочный, и на обратном пути мне приходилось довольно часто останавливаться, садиться и отдыхать. Дедушка тоже отдыхал.

Мы уже заканчивали паковку, как вдруг дедушка сказал:

— Будь я проклят! Малыш Блю!

Действительно, у самой винокурни лежал, свесив язык, Малыш Блю. Больше всего нас с дедушкой испугало, что мы его не заметили и поэтому не знали, давно ли он появился. Он пришел и лег — молча. Я тоже сказал:

— Будь я проклят!

(Как я уже говорил, мы с дедушкой время от времени бранились, когда рядом не было бабушки…)

Дедушка уже прислушивался. Все звуки остались прежними. Птицы не улетели. Дедушка сказал:

— Бери свой мешок и спускайся по тропе. Если увидишь людей, сойди с тропы и дождись, пока они не пройдут. Я ненадолго останусь, чтобы вычистить и спрятать винокурню, потом вернусь по другой стороне горы. Встретимся дома.

Я схватил свой мешок и забросил его за плечи так быстро, что чуть не повалился на спину, и мне пришлось собрать все силы, чтобы, покачиваясь, как можно скорее восстановить равновесие. Как только мне это удалось, я побежал по Теснинам. Я был перепуган… но я знал, что это необходимо. Винокурня — прежде всего.

Жители равнин никогда не поймут, что значит отнять винокурню у человека гор. Это так же плохо, как был бы — для жителей Чикарги — пожар в Чикарге. Винокурню дедушка получил по наследству, и теперь, в его-то возрасте, было донельзя мало надежды, чтобы он еще смог ее заменить. Отнять ее значило не только, что мы с дедушкой окажемся не у дел, но, можно сказать, ставило нас с дедушкой в практически нестерпимое положение в смысле заработка на жизнь.

Жить на двадцатипятицентовую кукурузу было никак невозможно, даже если бы у нас было достаточно кукурузы для продажи — а ее у нас не было, и даже если бы ее можно было продавать — а продать ее было нельзя.

Дедушке не нужно было мне объяснять, как отчаянно важно спасти винокурню. И я побежал по тропе. С тремя кувшинами за спиной бежать было тяжело.

Дедушка отправил со мной Малыша Блю. Я посматривал на Малыша Блю, который бежал впереди меня, потому что он мог учуять на ветру запах задолго до того, как я что-нибудь услышу.

В Теснинах по обе стороны тропы горы поднимались почти отвесно, и места было так мало, что двигаться можно было только по тропе, у самого берега ручья. Мы с Малышом Блю уже проделали, может быть, полдороги по Теснинам, как вдруг снизу, из ущелья, донесся сильный шум.

Бабушка выпустила всех собак, и они с лаем и визгом бежали по тропе. Что-то случилось. Я остановился, Малыш Блю тоже. Собаки приближались, повернули в Теснины, к нам. Малыш Блю поднял уши и хвост и стал принюхиваться. Шерсть вздыбилась у него на загривке, и он вышел вперед. Он шел особой, пружинящей походкой. Теперь-то, что говорить, я оценил старину Малыша Блю по достоинству и был рад, что он со мной.

Наконец они явились. Они возникли — внезапно — у изгиба тропы, остановились и посмотрели на меня. Они казались целой армией, хотя, если теперь подумать, скорее всего, их было от силы четверо. Все они были, как мне показалось, огромнейшего роста, и на рубашках у них сверкали жетоны. Они остановились как вкопанные, уставившись на меня так, будто в жизни не видели ничего подобного. Я тоже стоял и смотрел на них. У меня страшно пересохло во рту, колени дрожали.

— Провалиться мне на этом месте! — воскликнул один. — Это же ребенок!

— Индейский ребенок! — отозвался другой.

Учитывая, что я был в мокасинах, штанах и рубашке из оленьей кожи, с длинными черными волосами — трудно себе представить, за кого еще меня можно было принять! Один из них спросил:

— Что это у тебя в мешке, мальчик?

Другой воскликнул:

— Берегись собаки!

Малыш Блю приближался к ним. Очень медленно. Он глухо рычал и скалил зубы. Малыш Блю не собирался шутить шуток.

Они тронулись с места и стали с опаской приближаться ко мне. Я понял, что мне их никак не обойти. Если я прыгну в ручей, они меня поймают, если побегу по тропе назад, то выведу их к винокурне. Это положит конец нашему с дедушкой делу, — а ответственность лежит как на дедушке, так и на мне: мы должны спасти винокурню. И я побежал вверх по крутому откосу горы.

Есть один способ бежать вверх по горе; если вам когда-нибудь придется бежать вверх по горе… надеюсь, что не придется! Дедушка мне показал, как это делают чероки. Бежать нужно не прямо вверх, поперек откоса, а вдоль, все время чуть забирая кверху. На бегу ноги почти не касаются земли, и это потому, что наступать нужно на корни и стволы деревьев и кустарника, что дает ноге хорошую опору, и вы никогда не споткнетесь. Таким образом можно продвигаться довольно быстро. Что я и делал.

Вместо того, чтобы побежать, поднимаясь по откосу, прочь от преследователей, что привело бы меня обратно, в глубь Теснин, я побежал в сторону ущелья — прямо к ним!

То есть пробежал над самыми их головами. Они бросились меня догонять, продираясь через заросли кустарника у тропы, и один чуть было не схватил меня за ногу, когда я оказался у него над головой. Он дотянулся до ветки, на которую я наступил, и был так близко, что я был уже уверен, что сейчас он прикончит меня на месте. Но Малыш Блю укусил его за ногу. Он взвыл и скатился вниз, на головы тем, кто был позади него, а я побежал дальше.

Я слышал Малыша Блю: он рычал и сражался. Наверное, его сбили с ног или пнули под дых, потому что я услышал, как он задохнулся ж взвизгнул от боли, — но тут же вернулся в бой. Все это время я старался бежать как можно быстрее… что было не особенно быстро, потому что мне мешали кувшины.

Я слышал, как позади меня люди карабкаются по горе, но в этот момент в бой вступили остальные собаки. Я ясно различал рычанье и вой старого Рипита и старой Мод. Все вместе, сливаясь с криками и бранью людей, звучало довольно жутко. Потом дедушка говорил, что с той стороны горы ему все было слышно, словно он стоял рядом, и гвалт поднялся такой, будто в Теснинах разразилась целая война.

Я бежал, сколько хватило сил. Через какое-то время мне пришлось остановиться. Мне казалось, я вот-вот разорвусь на части, но я простоял не очень долго. Я пошел шагом и шел до тех пор, пока не оказался на самой вершине горы. Под конец мне пришлось тащить кувшины волоком — до того я изнемог от усталости.

Я все еще слышал собак и людей. Они отступали по Теснинам, потом по ущелью. В воздухе стоял непрерывный пронзительный вой вперемежку с криками и бранью, будто огромный шар звука катился вниз по тропе, дальше и дальше, пока не закатился так далеко, что я больше ничего не слышал.

Хотя я не мог стоять на ногах от усталости, я был рад, потому что они не подошли и близко к винокурне, и я знал, что дедушка будет доволен. От слабости у меня подгибались колени. Я лег на мягкие листья и уснул.

Когда я проснулся, уже стемнело. Луна, почти полная, поднялась над горами и разлила свет в ущелье — далеко подо мной. Тут я услышал собак. Я понял, что дедушка послал их меня искать, потому что они лаяли не так, как когда шли по лисьему следу; их голоса звучали немного жалобно — будто они просили меня отозваться.

Они отыскали мой след, потому что свернули с тропы и стали забирать вверх по горе. Я свистнул и услышал, как они залаяли в ответ. Через минуту они обступили меня со всех сторон, лизали мне лицо и прыгали на плечи. Пришел даже старый Рингер; а ведь он был почти слепой.

Мы с собаками спустились с горы. Старая Мод не выдержала и с лаем и визгом бросилась вперед, чтобы рассказать дедушке и бабушке, что я нашелся. Нацеливаясь, как я понимаю, приписать себе всю заслугу, хотя и ни дьявола не чует носом.

Спустившись в ущелье, я увидел бабушку. Она вышла на тропу с зажженной лампой — которая сияла в ее руках, как путеводная звезда, указывающая мне дорогу к дому. Рядом с ней был дедушка.

Они не пошли навстречу, просто стояли на тропе и смотрели, как мы с собаками приближаемся. Я был счастлив. Мои кувшины были по-прежнему при мне, ни один не разбился.

Бабушка поставила лампу на землю и стала на колени, чтобы меня встретить. Она схватила меня так крепко, что я чуть не выронил кувшины. Дедушка сказал, что понесет кувшины остаток дороги.

Дедушка сказал, что и сам лучше не справился бы, хоть ему и семьдесят с лишним лет. Он сказал, что, скорее всего, я стану лучшим мастером в горах.

Дедушка сказал, очень даже может оказаться, что я превзойду его в ремесле. Я понимал, что это как нельзя мало похоже на правду, но был горд, что он это сказал.

Бабушка ничего не сказала. Остаток дороги до дома она несла меня на руках. Но я дошел бы и сам… скорее всего, дошел бы.