ДЖОРДЖИ 2 page

По всей видимости, недостаточно быстро, на ваш взгляд... – возражает детектив.

Я не позволю издеваться над своим клиентом! – вмешивается Джо.

Чиновник поднимает вверх руки.

Замолчите. Оба. Я уже заработал конъюнктивит. Не хватало еще мигрени. Завтра в окружном суде вам будет предъявлено обвинение.

А как же мой отец? – настаиваю я.

И тут Джо тяжело наступает мне на ногу.

Вы что‑то сказали, мистер Уоррен? – спрашивает чиновник.

Я смотрю на него.

Ничего, – бормочу я. – Ничего.

ЛЮК

Охотиться с волками страшно – находишься всего в пятнадцати сантиметрах от клацающих челюстей. Для волков речь идет об обеде или его отсутствии, ведь чаще всего во время охоты волки не едят по нескольку дней, поэтому мы говорим о борьбе за выживание.

Если слишком сильно уклониться влево или повернуть не в ту сторону, волки дадут об этом знать – зарычат и укусят. Но в бешеном возбуждении, ослепленные яростью, они наносят сокрушительный удар, поэтому дисциплинарное предупреждение, от которого страдает неосторожный член стаи, не идет ни в какое сравнение с тем, что ожидает добычу.

Волки знали, что мне за ними не успеть, что на охоте я буду только мешать. Когда они гнали добычу, я не мог бежать достаточно быстро, не мог, как они, сбить ее с ног, и тонкая кожа не могла меня защитить. После того как выпал снег, тактика охоты сменилась – волки стали устраивать засады. В течение тех месяцев, когда полуметровый слой снега укрывал землю, меня не только приглашали принять участие в охоте, но и ожидали, что я буду сидеть в засаде.

Когда стая устраивает засаду, ей нужны тяжелые, крупные самцы. Иногда необходимо, чтобы добыча повернула и побежала в определенные кусты, откуда выпрыгнут остальные волки и окружат добычу, давая возможность охотникам убить ее.

Я сидел в небольшом углублении, вырытом в снегу, с переярками и альфа‑самкой, дожидаясь, когда крупный черный самец и взрослая волчица погонят на нас зверя.

Мы лежали неподвижно, потому что могли нарушить снежный покров и спугнуть добычу. Даже несмотря на окружающих меня волков, я мерз, поэтому, чтобы не заснуть, принялся размышлять. Волки были гениями маскировки. Они умели определять направление ветра и знали, как замаскировать запах. Разве олень не руководствуется инстинктами? Неужели он не знает из опыта поколений, что если волк гонит тебя на такой скорости в таком составе, то впереди ждет засада, а не охота на открытой местности? Разве он не понимает по резкой смене ветра, что впереди его ожидает опасность?

Все эти мысли вылетели у меня из головы, когда альфа‑самка начала есть снег. Молодой волк тут же последовал ее примеру, зарылся мордой в снег и стал его глотать. Молодая волчица подняла голову к ветке, на которой, как игрушка на рождественской елке, висела сосулька, отгрызла ее и принялась облизывать, словно леденец.

Я удивляюсь: зачем, черт побери, они это делают? За три дня, что мы находимся в этом подлеске, я такого ни разу не видел. Возможно, волкам нужно пошевелиться, потому что мы слишком долго пролежали без движения. А может, они просто захотели пить.

Но волки никогда не совершают ненужных поступков, а по‑скольку я жажды не испытывал, то и они, вероятно, тоже.

Я размышлял о том, что неужели лежание в глубоком снегу каким‑то образом вызвало у волков обезвоживание, когда альфа‑самка тихо клацнула на меня зубами и, сморщив морду, снова зарылась в снег. Я понял намек. Начал пригоршнями зачерпывать и есть снег, так, будто завтра уже не наступит.

И тут меня осенило: загоняемый зверь, бегущий на нас, может заметить засаду только по поднимающимся в воздух клубочкам пара от нашего дыхания. Но если держать на языке снег и лед – даже наше дыхание будет незаметно.

Через мгновение в подлесок вломился олень...

Каким‑то образом альфа‑самка узнала, что вот‑вот придется атаковать. С другой стороны, какая еще у альфа‑самки обязанность, если не сплотить семью, чтобы в самые ответ‑ственные моменты все ее члены делали то, что им сказано?

КАРА

Возвращаясь домой, я ожидаю, что начнется Третья мировая война, и реальность меня не разочаровывает. Мама подбегает к машине Марии и начинает выдергивать меня с пассажирского сиденья, слишком поздно вспомнив, что у меня загипсовано плечо. Когда она хватает меня за руку, я морщусь, вижу, как Мария одними губами шепчет: «Удачи!» – и уносится прочь.

Будешь сидеть дома, пока... пока тебе не стукнет девяносто лет! Ради всего святого, Кара, где ты была?

Этого я маме сказать не могу. Поэтому отвожу взгляд.

Прости, – бормочу я. – После того, что сделал Эдвард... ну, ты понимаешь... мне пришлось оттуда бежать. Я больше не могла этого выносить, поэтому сбежала. За мной заехала Мария.

Внутри у мамы словно что‑то щелкает, и она бросается меня обнимать. Да так сильно, что я не могу дышать.

Ох, малышка, я так волновалась! Когда я вернулась, тебя уже не было. Охрана просто обыскалась... Я не знала, оставаться в больнице или ехать домой...

Открывается входная дверь, и на улицу выглядывают близнецы, напоминая мне о том: 1) почему моя мама все‑таки оказалась здесь, а не в больнице; 2) почему я никогда не поверю, что стою первой в списке ее приоритетов.

Элизабет, Джексон, возвращайтесь в дом, пока не заработали воспаление легких! – велит мама. Потом поворачивается ко мне. – Ты хотя бы понимаешь, как я испугалась? Я даже обратилась в полицию...

Держу пари, так и было. Это значит, что меньше копов будут заниматься твоим Эдвардом.

Мама тут же отвешивает мне оплеуху – я даже не успеваю заметить, как она замахнулась. Она никогда в жизни меня не била, и мне кажется, что она изумлена не меньше моего. Я отс какиваю, прижимая руку к щеке.

Ступай в свою комнату, Кара! – говорит мама дрожащим голосом.

Со слезами на глазах я убегаю в дом. На ступеньках сидят Элизабет и Джексон.

Взяла тайм‑аут? – спрашивает Джексон.

Я пристально смотрю на сводного брата.

Помнишь, я говорила, что никакого чудовища у тебя в шкафу нет? Я врала.

Я переступаю через них, направляюсь к себе в комнату, громко хлопаю дверью и падаю на кровать лицом вниз.

Захлебываясь рыданиями, понимаю, что плачу не из‑за пылающей щеки, – унижение ранит сильнее, чем сама пощечина. А у меня такое чувство, что я в целом мире осталась одна. Я не принадлежу этой семье; моя мать встала на сторону брата; отец витает там, куда мне не достучаться. Я совершенно – как ни ужасно это звучит! – одна, а это означает, что нельзя сидеть и ждать, пока кто‑нибудь все уладит.

И дело не в том, что врачи попытаются еще раз отключить папин аппарат, даже если Эдвард и не будет настаивать. Дело в том, что если я не придумаю, как отстранить брата, он пойдет дальше и добьется того, чтобы его назначили законным опекуном отца, – я им стать не могу, потому что мне всего лишь семнадцать лет.

Но это совершенно не означает, что не стоит пытаться.

Я беру себя в руки, вытираю слезы бинтом повязки и сажусь, скрестив ноги. Тянусь за ноутбуком, включаю его впервые за неделю и игнорирую шестнадцать миллионов писем от Марии, в которых она интересуется, все ли у меня в порядке, – должно быть, она послала их, когда еще не знала, что я в больнице.

Печатаю несколько слов в поисковой строке и щелкаю на первую же фамилию, выскочившую на экране.

«Кейт Адамсон, полностью парализованная в 1995 году в результате двойного инсульта в стволе головного мозга, была не способна даже моргать. Медперсонал больницы на восемь дней вытащил из Кейт искусственный пищевод, но позже, после вмешательства мужа, вновь подключил ее к питательной трубке. Сегодня она практически здорова – левая часть тела остается частично парализованной, но женщина в здравом уме и отвечает на вопросы».

Щелкаю по следующей ссылке.

«Пострадавший в автомобильной аварии, находящийся в вегетативном состоянии в течение 23 лет Ром Хубен на самом деле все это время пребывал в сознании, только не мог общаться. Врачи первоначально использовали шкалу комы Глазго, чтобы добиться реакции его глаз, голоса, моторных функций, и поставили диагноз «неизлечим». Но в 2006 году были изобретены новые томографы, которые показали, что его мозг полностью функционирует. Сейчас Ром Хубен общается посредством компьютера. «Достижения в области медицины догнали его», – говорит его лечащий врач, доктор Лорей, который уверен, что многим больным поставили неправильный диагноз «вегетативное состояние».

И еще.

«Кэрри Куне, 86‑летняя старушка из Нью‑Йорка, целый год пролежала в коме. Судья удовлетворил просьбу семьи о том, чтобы вынуть искусственный пищевод. Однако она неожиданно пришла в сознание, стала есть сама и беседовать с окружающими. Ее случай поднимает вопрос о том, насколько точен диагноз «необратимые изменения», и с юридической точки зрения возникает вопрос: когда следует прекращать искусственное поддержание жизни?»

Я делаю закладки на этих страницах. Сделаю на компьютере презентацию, вернусь в контору к Дэнни Бойлу и докажу, что поступок Эдварда ничем не отличается от попытки приставить к голове отца пистолет.

Звонит сотовый, который включен в розетку и весело заряжается. Я тянусь за ним, решив, что звонит Мария, чтобы узнать, ныжила ли я после мамочкиного разноса. На экране высвечивается незнакомый номер.

Пожалуйста, не вешайте трубку, соединяю с окружным прокурором, – звучит голос Паулы, и секунду спустя на проводе уже Дэнни Бойл.

Ты на самом деле этого хочешь? – интересуется он.

Я вспоминаю несчастных Кейт Адамсон и Рома Хубена с Кэрри Куне.

Да, – отвечаю я.

Завтра в Плимуте заседание суда присяжных. Я хочу, чтобы ты явилась в суд и я мог вызвать тебя в качестве свидетеля.

Я понятия не имею, как попасть в Плимут. Не могу же я снова просить Марию прогулять занятия. Машины у меня нет, я фактически инвалид – ох, да я еще и наказана...

А вы не будете проезжать через Бересфорд по пути в Плимут? – как можно любезнее интересуюсь я.

Господи! – восклицает Дэнни Бойл. – Неужели тебя не могут привезти родители?

Мама намерена сделать все, что в ее силах, чтобы мой брат не оказался в тюрьме. Жаль, что меня не может привезти отец. Он слишком занят: именно сейчас он борется за жизнь в больнице Бересфорда.

Повисает молчание.

Диктуй адрес, – говорит мой собеседник.

Джо дома не ночевал. Оказывается, единственный способ уберечь Эдварда от тюрьмы – убедиться, что он под присмотром. К тому же Джо мудро решил, что это не очень удачная мысль – привезти брата туда, где он будет находиться в непосредственной близости от меня. Странно, что Джо не поменялся местами с мамой, которая могла бы остаться в своем старом доме с Эдвардом, хотя бы на одну ночь. С другой стороны, Джо считает мою маму светом в окне и сделает все возможное, чтобы ей не пришлось снова перешагнуть порог дома, где все будет на поминать об отце.

Это также означает, что на следующее утро, когда за мной заезжает Дэнни Бойл, мама в конце квартала ждет с близнецами школьный автобус и абсолютно не подозревает, что шикарный серебристый БМВ, со свистом пронесшийся мимо и свернувший за угол, остановится прямо возле ее дома.

Я сажусь к Дэнни Бойлу в машину. Он меряет меня взглядом.

Что, черт побери, на тебе надето?

Я тут же понимаю, что допустила ошибку. Хотела хорошо выглядеть в суде – а кто бы не хотел? – но самые модные платья у меня без бретелек. То, которое я надевала на весенний школьный бал, и ярко‑розовое, с накладными плечами, которое меня заставили напялить на ретро‑свадьбу сестры Джо в стиле восьмидесятых. Мама настояла подшить платье до колен, чтобы я могла еще его надеть. Хотя единственное место, куда, на мой взгляд, можно в нем явиться, – это костюмированный бал по мотивам подросткового сериала «Спасенный звонком».

Ты похожа на фанатку Пэт Бенатар, – говорит Дэнни.

Прямо в точку, – изумленно отвечаю я. Пристегиваюсь ремнем и закрываю лицо руками, когда мы проезжаем мимо мамы, стоящей на автобусной остановке.

Как я понимаю, твоя мама понятия не имеет о том, что ты задумала, – говорит он.

Мне кажется, что мама слишком занята тем, чтобы защитить моего брата, где бы он ни находился, и даже не заметит, как я покинула свою комнату.

Ты должна понимать вот что, – продолжает прокурор. – Именно ты настаиваешь на том, чтобы было предъявлено обвинение в покушении на убийство, а это значит, что оно должно содержать три признака: злой умысел, преднамеренность и намерение убить. Мы не должны доказывать это присяжным, но обязаны расставить точки так, чтобы они смогли воссоздать нею картину. Если этих трех признаков нет – это не убийство. Ты понимаешь, о чем я веду речь?

Я смотрю на него. Важно не то, что он говорит, а о чем молчит.

Я сделаю все, что потребуется, чтобы продлить жизнь отца.

Он бросает на меня удовлетворенный взгляд и кивает.

Можно вопрос? – спрашиваю я. – Почему вы передумали?

Вчера мне позвонила сестра. Она была очень расстроена происшествием на работе. – Он обхватывает руль рукой. – Оказывается, какой‑то мужчина взбесился в палате своего отца – в той самой палате, где она стояла у аппарата искусственной вентиляции легких. – Он смотрит на меня. – Она и есть та медсестра, которую оттолкнул с дороги твой брат.

Я ожидаю увидеть внушительный, облицованный деревянными панелями зал суда с высокой скамьей, на которой председательствует седовласый судья. И крайне удивлена, увидев, что присяжные – это группа обычных людей в джинсах и свитерах, которые сидят вокруг стола в комнате без окон.

Я тут же пытаюсь натянуть свитер на свое слишком модное розовое платье.

На столе лежит диктофон, от чего я начинаю еще больше нервничать, но потом, как и учил Дэнни Бойл, сосредоточиваю все внимание на прокуроре.

Это Кара Уоррен, – представляет он меня группе собравшихся. – Кто‑нибудь знаком со свидетельницей?

Люди у стола отрицательно качают головами. Блондинка со стрижкой паж (ее челка ниспадает наискось к подбородку) напоминает мою учительницу. Она встает и протягивает мне Библию.

Поднимите правую руку... – велит она и тут же понимает, что у меня правая рука в гипсе. Раздается неловкий смешок. – Поднимите левую руку и повторяйте за мной...

Эта часть совсем как показывают по телевизору: я клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, да поможет мне Господь.

Кара, – просит Дэнни, – назови, пожалуйста, свою фамилию и адрес.

Кара Уоррен. Нью‑Гэмпшир, Бересфорд, Статлер‑хилл, сорок шесть, – отвечаю я.

С кем ты живешь?

С папой. Жила.

Окружной прокурор указывает на мою руку.

Мы видим, что у тебя рука забинтована. Что произошло?

Мы с папой попали в серьезную аварию неделю назад, – объясняю я присяжным. – Я сломала лопатку. Мой отец до сих пор без сознания.

Лежит в коме?

В вегетативном состоянии, как называют это врачи.

У тебя есть другие родственники?

Мама. Она вышла замуж второй раз. И брат, которого я не видела шесть лет. Он живет в Таиланде, но когда папа пострадал, мама позвонила брату, и он вернулся домой.

Какие у тебя отношения с братом? – спрашивает Дэнни.

Какие могут быть отношения! – равнодушно отвечаю я. – Он уехал и не захотел ни с кем из нас общаться.

Как давно ваш отец в больнице?

Восемь дней.

И какие прогнозы делают врачи?

Еще рано о чем‑то говорить, – отвечаю я. Разве я не права?

Вы с братом обсуждали ситуацию с отцом?

Неожиданно в желудке поселяется пустота.

Да, – отвечаю я, и, помимо моего желания, на глаза наворачиваются слезы. – Мой брат просто хочет, чтобы все поскорее закончилось. Он считает, что конец один. Но я... я хочу, чтобы отец жил долго и доказал брату, как он ошибается!

Отец общался с твоим братом за эти шесть лет, что он жил в Таиланде?

Нет, – отвечаю я.

Он когда‑нибудь вспоминал твоего брата?

Нет. Они крупно поссорились. Поэтому брат и уехал.

А ты, Кара, поддерживала связь с братом? – продолжает задавать вопросы Дэнни.

Нет.

Я смотрю на одну из присяжных. Она качает головой. Интересно, она так реагирует на отъезд Эдварда или на мое нежелание общаться с ним?

Вчера ты рассказала мне кое о чем очень печальном, – говорит прокурор.

Да.

Можешь поведать присяжным, что же произошло?

Мы репетировали это в машине. Если честно, шестнадцать раз.

Мой брат принял решение отключить отца от аппарата искусственной вентиляции легких, не спросив моего мнения. Я случайно узнала об этом и побежала вниз, в палату отца. – Я отчетливо слышу, как будто все происходит прямо сейчас, как пищит аппарат, когда брат выдергивает штепсель из розетки. – Там находились врачи, медсестры, больничный юрист и какие‑то не знакомые мне люди – все сгрудились вокруг кровати отца. Брат тоже был там. Я стала кричать, чтобы они остановились, чтобы не убивали отца, – и все замерли. Все, за исключением моего брата. Он нагнулся, делая вид, что переводит дыхание, и выдернул штепсель от аппарата из розетки в стене.

Я замолкаю и обвожу взглядом стол. Лица присяжных напоминают воздушные шарики, такие же гладкие и непроницаемые. Я тут же вспоминаю, о чем говорил Дэнни в машине – о трех признаках убийства: преднамеренность, намерение убить и злой умысел. Ясно, что брат планировал это заранее, – в противном случае он не стал бы созывать врачей и медсестер. Также понятно, что он хотел убить отца. Камень преткновения – злой умысел.

Вспоминаю о том, что поклялась говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. С другой стороны, я же правую руку не поднимала. Рассуждая логически, и не могла поднять. Следовательно, моя клятва сродни невинной лжи маме, когда скрещиваешь пальцы за спиной: что ты почистил зубы, погулял с собакой, не засунул пустой пакет из‑под молока назад в холодильник...

Это на самом деле не является ложью, если цель оправдывает средства? Если благодаря этому у моего отца появится шанс поправиться? К тому времени, как выяснится, что я приукра сила правду, отцу будет подарено несколько часов, несколько дней жизни.

Он выдернул штепсель из стены, – повторяю я, – и за кричал: «Сдохни, ублюдок!»

При этих словах одна из присяжных прикрывает рот рукой, как будто это она кричала.

Кто‑то схватил брата, – продолжаю я. – А медсестра снова воткнула штепсель в розетку. Врачи до сих пор не могут определить, какой вред был причинен здоровью отца, пока он находился без кислорода.

Правильно будет сказать, что между твоим отцом и братом были натянутые отношения?

Абсолютно правильно, – подтверждаю я.

Кара, а тебе известна причина?

Я качаю головой.

Знаю, что они крупно поссорились, когда мне было всего одиннадцать. Настолько крупно, что Эдвард собрал вещи и уехал. И больше с отцом не общался.

Когда твой брат назвал отца ублюдком, он был зол, не так ли?

Я киваю:

Да.

У тебя нет сомнения, что он намеревался убить отца, верно? – спрашивает Дэнни.

Я смотрю ему прямо в глаза.

Ни капли! Я ни капли не сомневаюсь, что если представится возможность, то он повторит попытку.

ЛЮК

В неволе волки живут одиннадцатъ‑двенадцатъ лет, хотя я слышал о животных, доживающих до более преклонного возраста. В дикой природе, однако, волку повезет, если он доживет do шести. Объем опыта и знаний у волка незаменим, именно потому альфа‑самка большую часть времени остается в логове рядом с волчатами, отправляя остальных членов стаи нести дозор, охотиться и охранять. Именно поэтому, когда умирает альфа‑самка, так много стай распадаются. Как будто центральную нервную систему внезапно отключили от мозга.

И что же происходит, когда погибает альфа‑самка?

Можно подумать, что кто‑то из самой стаи – возможно, бета‑ или омега‑волк – займет место бывшего вожака. Но в мире волков по‑другому. В дикой природе начинается процесс вербовки. Одинокие волки слышат призыв, который дает знать, что в стае появилось вакантное место. Кандидатам устроят проверку, чтобы убедиться, что избранный является самым умным, надежным и способным защитить семью.

В неволе, естественно, такой вербовки извне не случается. Вместо этого животное, занимающее среднюю или нижнюю ступень, которое по природе своей является подозрительным и осторожным, берет на себя роль того, кто принимает решения. Что приводит к беде.

Время от времени показывают документальные фильмы, в которых волки низшего ранга каким‑то образом оказываются во главе стаи – омега получает пост альфа. Если честно, я в это не верю. Я думаю, что на самом деле те, кто снимает эти фильмы, изначально неверно определили роль волка в стае. Например, альфа‑волк для человека с улицы обычно видится самоуверенным, осуществляющим контроль и влиятельным.

Однако в мире волков такому описанию соответствуют 6еma‑волки. Более того, омега‑волка – находящееся на нижней ступени, робкое, нервное животное – можно спутать с волком, который держится позади стаи. Он осторожен, защищает себя, пытается увидеть всю картину целиком.

Другими словами: в дикой природе сказок не существует, нет никаких историй о Золушке. Омега‑волк, который, как кажется, занял высшую ступень в стае, на самом деле всегда был альфой.

ЭДВАРД

Когда я вхожу в кухню, Джо, стоя у кухонного стола, жует сухой завтрак и пролистывает спортивную страничку школьных новостей в газете. Он отрывает взгляд от периодики.

И в этом ты собираешься явиться в суд? – спрашивает он тоном человека, обманувшегося в своих ожиданиях.

Я, если честно, всегда обращал мало внимания на одежду; в этом смысле я не типичный гей. Вполне комфортно я чувствую себя в джинсах, которые носил еще в старших классах, и толстовке, настолько поношенной, что протерлись рукава на локтях. Разумеется, у меня есть накрахмаленные рубашки и галстуки, ведь я работал учителем, но сейчас они в коробке где‑то между Штатами и Чанг Мэй. Учитывая то, что в Нью‑Гэмпшир я прилетел спешно, с одной‑единственной сумкой, выбор одежды у меня ограничен.

Простите, когда я собирался, в голову не приходило, что мне придется прилично выглядеть в суде, – отвечаю я.

У тебя, по крайней мере, есть рубашка с воротником?

Я киваю.

Но она джинсовая.

Джо вздыхает.

Идем со мной.

Он отставляет миску и направляется в комнату отца. Я слишком поздно понимаю, что он задумал.

Можете не стараться, – говорю я, когда Джо начинает рыться в отцовском шкафу. – Когда я рос, у него не было даже галстука.

Но Джо ныряет в недра шкафа и вытаскивает белую рубашку. Она отглажена и упакована в полиэтиленовый мешок химчистки.

Надень вот эту, – велит он. – Галстук я тебе дам. У меня в багажнике есть запасной.

Она будет висеть на мне мешком. Отец здоровый, как Халк.

Джо едва заметно морщится.

Да, я заметил.

Он оставляет меня и отправляется за галстуком. Я присаживаюсь на кровать, стараясь удержаться от того, чтобы придам этому моменту больше символичности, чем есть на самом деле. В детстве я считал себя недостойным отца – он был огромен (и в буквальном смысле слова, и в переносном). Надев его рубашку, я буду походить на ребенка, который нацепил костюм, воображая, что занял место, до которого еще не дорос.

Я разрываю полиэтилен и начинаю расстегивать рубашку. Ког да это отец стал носить такие рубашки? Я не могу припомнить ни одного случая, когда он был в чем‑то, кроме фланелевых сорочек, термобелья, комбинезона и поношенных сапог. Разве станешь выряжаться, если двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю проводишь в вольере с волками? Надеваешь то, что может защитить от укусов, порезов, грязи и дождя. Неужели за то время, пока меня не было, он настолько изменился, что сумел так же плавно влиться в мир людей, как и в стаю волков? Неужели стал ходить в бары, на поэтические вечера, в театры?

Неужели отец, которого я помнил по бесконечным просмотрам домашнего видео, сейчас совершенно другой человек?

А если он изменился, как я могу быть уверен в том, что слова, сказанные за рюмкой виски, когда мне было пятнадцать, до сих пор соответствуют его устремлениям?

«Могу», – убеждаю я себя. Должен, потому что не могу по‑зволить себе оказаться перед выбором.

Я натягиваю через голову толстовку и пожимаю плечами, облаченными в отцовскую рубашку. Хлопок холодит кожу, на спине словно крылья вырастают. Я застегиваю пуговицу на воротничке и засовываю руку в накрахмаленный нагрудный карман, растопыривая ткань.

Когда я был еще крохой, отец обычно носил на работу клетчатую красно‑черную шерстяную куртку. На ней было два нагрудных кармана, и всякий раз, приходя домой, он велел мне выбирать карман. Если я угадывал правильно, то лез в карман и находил копеечные конфеты. Лишь спустя много лет я понял, что не было правильных и неправильных карманов. Конфеты были в обоих, я не мог не угадать.

Я порывисто оборачиваюсь и заглядываю к отцу в шкаф, чтобы найти ту куртку. Сперва я ее не вижу, но потом обнаруживаю висящей за порванным комбинезоном фирмы «Кархартт».

Замечаю свое отражение в зеркале, висящем с тыльной стороны дверцы. К моему удивлению, рубашка не такая уж и большая. И плечи, и длина рукава именно такие, как у рубашек, которые я покупал для себя. Я вздрагиваю, заметив, что сейчас меня легко можно спутать с отцом: те же черты лица, тот же рост.

Я протягиваю руку за клетчатой курткой и надеваю ее.

Это дача показаний, – возражает Джо в продолжение спора, который он начал, когда я спустился в отцовской куртке. – А в суде не следует никоим образом злить судью.

Это куртка, а не показания, – отвечаю я. – На улице всего долбаных пятнадцать градусов. И мы в Нью‑Гэмпшире. Вы же не хотите сказать, что все обвиняемые носят «Армани»?

Мы прекращаем перебранку – в зал суда входит шериф.

Всем встать! – Он поворачивается к галерке. – Все, кто должен предстать в окружном суде, пересядьте ближе, отметьте явку, ваши дела будут рассмотрены. Председательствует ее честь Нетти Макгру!

Судья – похожая на крошечную птичку женщина с шапкой ужасающе желтых волос и острым носом. Воротник ее судейской мантии так изобилует кружевами, что мне на ум приходит сравнение с бешеной, пускающей пену собакой.

Стороны, – произносит она, – сейчас я рассмотрю все формальные дела по предъявлению обвинений, запланированные на сегодня.

Встает сидящий рядом со мной Джо.

Ваша честь, я готов представить дело Эдварда Уоррена.

Мистер Уоррен, выйдите вперед, – велит судья, и Джо рывком поднимает меня на ноги. – Секретарь, предъявите арестованному обвинение.

Мы выходим на авансцену, я называю свое имя и адрес – если уж точно, то адрес моего отца.

Мистер Уоррен, – говорит судья, – я вижу, вас представляет адвокат... Адвокат, назовите себя для протокола.

Джо Нг, ваша честь.

Мистер Уоррен, вы стоите перед судом, поскольку вам предъявлено обвинение в нападении второй степени на Маурин Куллен, медсестру больницы Бересфорда. Что вы можете сказать в свою защиту?

Мои пальцы сжимают манжеты отцовской куртки.

Я невиновен, ваша честь.

Я вижу, был установлен залог в пять тысяч долларов под собственную гарантию. Если подсудимый является добровольно, он может быть отпущен под залог на тех же условиях. Мистер Уоррен, я устанавливаю те же условия освобождения под залог, что установил уполномоченный по судебным поручительствам: нам надлежит получить освидетельствование психиатра. Никаких контактов с отцом, вам запрещено появляться в больнице Бересфорд Мемориал. – Она буравит меня блестящими черными глазами. – Вы понимаете, что если в течение десяти дней вы не посетите психиатра или придете в больницу навестить отца, то вас могут арестовать, и в ожидании слушания по вашему делу вы будете содержаться в окружной тюрьме без возможности выйти под залог? Вы понимаете сроки и условия вашего освобождения из‑под стражи?

Она просит меня поднять правую руку и поклясться, что я предстану перед судом через десять дней на слушании «вероятных причин, приведших к правонарушению» – что бы это ни означало.

Следующее дело, – провозглашает судья.

Все закончилось.

Вся процедура занимает самое большее минуты две.

Это все? – спрашиваю я у Джо.

Ты бы предпочел, чтобы это тянулось подольше?

Он выталкивает меня из зала суда.

Я иду следом за ним к машине.

И что теперь? – интересуюсь я.

Мои слова повисают в холодном воздухе. Я стою, притопывая, пока он отпирает дверцу.

Будем делать то, что велела судья. Пойдешь на освидетельствование к психиатру и будешь сидеть тихо, а я постараюсь замять это дело. – Он заводит мотор и сдает задом со стоянки. – Я отвезу тебя назад в отцовский...

Его прерывает громкая мелодия «Богемская рапсодия» в исполнении группы «Квин». Я испуганно пытаюсь прикрутить радио, но оно даже не включено.