Восстание в Нов-граде 5 page

— Приехал! — радостно молвила Ефанда, вскакивая с места.

Рарог вошёл, весёлый, возбуждённый недавней скачкой.

— Чудо конь, Ефандушка! — воскликнул он. — А как снегу-то радуется, чисто младенец! А, Ольг, ну, здравствуй, шурин! — крепко обнял он брата жены. — Как дела в Ладоге, что нового?

— Помощник мой Мишата с присущим ему тщанием «просеивает», как брашно сквозь сито, всех купцов и охоронцев, что возвращаются из Хазарии, и по их рассказам занятный получается расклад…

— И что ж по нему выходит?

— А то, Рарог, что, скорей всего, грядущим летом или осенью быть сражению большому с хазарами. Мало того, что у нас с ними было уже несколько стычек на пограничьях, в Итиле открыто среди хазарских беев и тарханов всё чаще ходят разговоры о походе на Новгород.

— Значит, пора, брат Ольг, принять меры к упреждению хазарской опасности. Не ждать, когда они к нам заявятся, а начинать подтягивать со всего княжества рати к Ростову, поближе к границе с Хазарией, чую, потом времени всех собрать не будет, ворог наш конный, быстрый. Как у тебя дела с подготовкой конницы?

— В порядке конница, только для схватки с хазарами маловато коней, — вздохнул воевода, — что могли, по окрестным землям собрали. Но у вепсов, сам знаешь, лошади под седлом ходить не привыкли, их в хозяйстве за помощников, как и коров, держат, а верхом садиться не принято. Прикупить бы добрых породистых скакунов, да дорого непомерно…

— Давай-ка, брат, соберём старейшин, бояр да купцов на совет, надобно убедить их выделить нужную помощь.

— А ну-ка, мужи важные, — шутливым тоном позвала их Ефанда, — за стол садитесь, свои речи государственные и там вести можете, остынет ведь всё!

— А мы завсегда готовы, — улыбнулся проголодавшийся после скачки по заснеженным полям и перелескам Рарог.

— Ещё какие вести? — спросил князь, когда они уселись за дубовый стол.

— Из Киева-града не менее занятные вести приходят, особенно про нашего давнего знакомца Скальда. Эх, жаль, упустили тогда лиса!

— Что ж, он полянам неплохую услугу оказал, вместе с дружиной князя Дира хазарских купцов и сборщиков дани в Киевграде покрошил как капусту! — усмехнулся Рарог.

— Вот-вот, рекут даже, что он женился на девушке из княжеского рода. Кияне его по-своему Аскольдом называть стали, точно так же, как тебя нурманы да франки не Рарогом, а Рюриком или Ререхом кличут, — кивнул воевода. — Потом Скальд взялся охранять купцов на Днепровских порогах, да, видимо, не устоял перед лёгкой добычей.

— Знамо дело, — опять мрачно усмехнулся князь, — почто ждать малую толику платы от тех богатств, которые купцы везут в Царьград и обратно, коли можно взять сразу всё! Никакой нурман не устоит перед таким искушением. На том и Лодинбьёрн с Гуннтором погорели.

— Верно, княже, здесь то же самое. Понятно, что народ киевский стал выказывать недовольство, подозрения пошли, слухи, а потом оплошность случилась: живым ушёл какой-то ловкий малый, когда охрана своих же купцов крошить начала. Ну, Скальд в ответ, мол, случилась ошибка, купцы сами виноваты, платить по уговору отказались, но я-то ещё что, а вот придёт варяг Рерик, будет тогда, хуже некуда!

— Вот песий сын! Кидается, где бы кусок урвать. Он и в нашу сторону хаживал, на Полоцк, да не по зубам орешек оказался! Кривичи путь в Варяжское море через Западную Двину крепко держат!

— Не только на Полоцк, но и, как оказалось, на Волжскую Булгарию, град их главный торговый Булгар тоже пограбить хотел вместе с Диром, да и тут вышло нескладно, наподдали им там.

— Выходит, певец из него славный, а воитель не шибко.

— То уже и Дирос уразумел, и когда наш Скальд собрался на Царьград войной идти, то не пошёл с ним.

— Я слышал, поход неудачный был?

— Да, буря разметала их корабли, Скальд едва спасся. А греки сумели его убедить, что на защиту их встала сама Богородица Влахернская, и так окрутили Скальда, что он принял их веру. Хотя, добре зная певца, это ещё посмотреть надо, кто кого вокруг пальца обвёл.

— Вот тебе и Скальд, вот тебе и байки с побасенками совсем нешуточные выходят! — покачал головой Рарог. — Погоди, что же князь киевский Дирос на сии басни речёт?

— Так уже ничего не речёт, княже. Убил его недавно наш говорливый Скальд, сразу после Царьградского похода. Певец-то вернулся в Киев «просветлённый» тем, что нет, на самом деле, никаких русов, а есть только дикари, варвары, кровожадные звери, коих надо либо уничтожать, либо превращать в рабов. Скальд и сотворил первое благое дело: убил Дира. Занял освободившийся престол, сам теперь правит. Твоим, Рарог, приходом, люд простодушный пуще прежнего стращает. Дескать, идёт, идёт кровавый варяг Рерик, я для вас — единственная защита от него…

Рарог обхватил голову, поставив локти на дубовый стол.

— Значит, моим именем, — наливаясь гневом, будто мех водой, медленно молвил Рарог, — словно онучей смрадной машет сей подлый Скальд, грязные наветы по белу свету обо мне распускает. По Русской Правде такое не прощается! Смерти повинен разбойник и лжец! — князь с силой саданул кулаком по дубовой столешнице, аж подпрыгнула стоявшая на ней посудь.

— Коли б не хазары, пошли б хоть сейчас спросить с певца за дела его, — сокрушённо молвил воевода. — Да о другом сейчас думать надобно…

Волхв Древослав, оказавшись в Нов-граде, прежде всего отправился на Перуново капище к отцу Богумилу. И сразу почуял неладное то ли во взоре, то ли в мыслях верховного кудесника.

— Что стряслось, брат Богумил? — обеспокоенно вопросил изборский ведун.

— На днях весть от киевских волхвов пришла печальная, воины Ас-Скальда убили отца Хорыгу…

— Хорыгу? Убили? За что? — не веря собственным ушам, изумился Древослав.

— Аскольд, вернувшись из Царьграда и приняв там греческую веру, принялся насильно крестить киевский люд. Хорыга наш, само собой, на защиту людей и отцовской веры встал, за сие и поплатился. Светлая ему память!

— Брат Хорыга по-иному поступить не мог, он по сути своей не токмо волхв, но и воин, — вытирая повлажневшие очи, молвил Древослав. — Он всегда шёл по прямому пути. А как же его книги? — спохватился кудесник. — Брат Хорыга ведь летописание вёл о наших Родах от самых времён Семиречья до прихода сюда, к Ильмень-озеру. У него было много буковиц, бересты и кож…

— Того не ведаю, — отвечал Богумил. — Ежели Велесу будет угодно, он сохранит начертанное. Нынче в небесном войске Сварожичей прибавилось на одного воина Света. Пойдём, брат Древослав, помолимся о нём отцу Перуну да свершим в память малую тризну…

И волхвы направили стопы к Капищу.

— Что ж, бояре, купцы да старейшины града Нова и земель окрестных, — обратился Рарог к собранию городской знати в гриднице княжеского терема, восседая на месте деда Гостомысла. — Усмирили Новгород и Ладога неугомонных викингов, теперь они исправно провозную дань за товары в казну нашу платят. Однако соседи наши с полуденного восхода — хазары, подмяв под себя Волжскую Булгарию, обложив данью северян, полян, радимичей и вятичей, уже не раз стучались в новгородские пределы. Сходились в сече, пробуя силы северных словен. Один из сыновей старого Гостомысла свою голову в такой сече сложил. Но теперь мало того, что хазары многих наших купцов по пути в море Хвалынское грабят и убивают, стало ведомо, что замыслили они придти с воями многими, чтобы и Новгородчину заставить платить дань. Потому надо думать, как нам силы собрать, чтоб встретить ворога достойно, так, чтобы на ближайшие времена он всякую охоту к грабежам наших земель потерял.

— Так разве мы против, реки, чего для такого дела надо! — выкрикнул кто-то из собравшихся.

— Реки, реки! — послышалось с разных сторон. Люди были довольны, что князь просит у них совета в важном деле.

— Добре, тогда слушайте, — молвил Рарог, оглядывая всех внимательным и строгим, совсем как у деда Гостомысла, взором. — Знаете, небось, чем войско хазарское более всего сильно?

— Конницей, знамо дело, хазарин без коня, что нурман без драккара! — послышались выкрики.

— Верно речёте, господа новгородцы, — согласно кивнул князь, — а потому непременно надо и нам добрую конницу иметь, чтоб на равных с хазарами биться. Опытных в пешем бою воинов, Варяжскому устою обученных, у нас достаток, а вот биться по Хазарскому устою, верхом значит, маловато для большой битвы. Потому решил я, как только откроется водный путь, отправить посланников к собратьям нашим, ваграм и ободритам, что лучших на всём Варяжском море коней растят и не хуже хазар в конном строю рубиться могут. Пусть воинов добрых сговорят в нашу конницу, а также коней отберут, сколько на двух-трёх десятках лодий торговых да кноррах оттуда привезти можно. Остальных коней можно у тех же булгар или печенегов прикупить, и ячменя да овса на корм. Да за всё, сами разумеете, плата добрая нужна, княжеская казна не вытянет.

— Ясно, княже, сколько собрать-то на конницу надобно?

— Большинство из вас, купцы, цены на коней и корма лепше меня ведаете, да и охоронцев из тех же бодричей не раз нанимали товар стеречь, считайте сами. Одно скажу, коней нам понадобится не одна сотня и не две… А воинов молодых обучать Хазарскому устою приступим нынче же.

— Так как же обучать, коли коней-то ещё нет? — послышались смешки.

— На то есть способы старые, то уже не ваша, новгородские господа, а начальников воинских забота, — оборвал смешки Рарог.

Когда были собраны деньги и товары, да ещё из казны взято, отправились по весне княжеские посланцы караваном лодий и кнорров в те самые места, где когда-то впервые встретились Ольг с Рарогом и ушли в совместное плавание, которое благополучно продолжалось и ныне.

А в дружинном городище молодые воины, зажав между ногами кожаные мешки с землёй и каменьями, учились, краснея от непривычной напруги на ноги, ходить по ряду промеж кольев с привязанными на них ветками и лозой и при этом рубить её мечом да топором. Тот, кто не мог пройти ряд и ронял мешок, должен был возвращаться и всё начинать сначала. А вот сотники и тысяцкие их были на конях и сидели в сёдлах ладно да привычно, потому как не один год постигали науку конных начальников под строгим оком воеводы.

Кузнец

После того как пришла весть о том, что сбираются на словенскую землю хазары большим войском, пришлось отложить новгородским кузнецам в сторону бороны, лемеха да корабельные скобы. Сам воевода заскочил по дороге к старому знакомому приладожскому кузнецу.

— Вот, дядька Кряж, — указывая на сани с привезённым из княжеских запасов железом, молвил воевода, — приспел твой час, доброе оружие надобно: мечи, топоры боевые и чеканы, наконечники копий, да что тебе речь, сам лепше меня ведаешь, что такое вооружение для воина.

— Вишь, брат Ольг, — теперь и мне, как отцу нашему Перуну, из мирного кузнеца в оружейника пришёл час перевоплотиться, — рёк мастер, придирчиво оглядывая с разных сторон крицы и железные заготовки.

— Помощников дадим, сколько надобно, — молотобойцев, волочильщиков, уголь древесный, — всего будет в достатке. Оплатой, само собой, обижен не будешь, заказ-то княжеский, — продолжил Ольг.

— За честь дякую, и за то, что не забываешь учителя своего, понимаю ведь, сейчас тебе и так дел невпроворот, шутка ли, дружину к встрече с таким ворогом готовить! В помощники мне нужно будет двух молотбойцев, двух волочильщиков, горнового опытного, да ему двух помощников, чтоб два горна, не останавливаясь, кочегарили… — вдруг очи кузнеца загорелись тёплым светом, он оглянулся и тихонько промолвил: — Отрок у меня появился в учениках, есть в нём чутьё к железу, коли будет стараться без устали да любить железное дело, большим мастером станет, только пока об этом ему ведать не надо, всё испортить можно. А ну-ка, Ростислав, поди сюда! — строго кликнул он чумазого нескладного отрока со светлыми, торчащими, как солома, волосами, в толстом кожаном переднике. — Вот этот кусок в горн положи, да поддуй не так, как в прошлый раз, гляди, в меру чтоб! — и поглядел ему вслед с теплотой. — А за оружие не сомневайся, воевода, сотворим, как положено, Перунову зброю, разве ж мы не дети его, худо будет от того оружия хазарину! Ах, зелена медь! Надо соседа кликнуть, чтоб помог сани-то опорожнить, железа много привезено, — озабоченно молвил кузнец.

— Никого, дядька Кряж, кликать не надо. Сему богатырю сани выгрузить, только члены размять, — кивнул воевода на своего крепкого возницу. — Давай, Сила, выгружай куда рукомысленник скажет!

Сила сбросил тулуп, повязал поверх рубахи кожаный фартук и, даже не надевая рукавиц, принялся носить заиндевевшие железины.

— Эге, чего он делает-то?! — воскликнул озабоченно кузнец. — Руки враз отморозит!

— Не отморожу, дядька Кряж, — улыбнулся бодрич, — вот, разве холодная рука? — он протянул ладонь, которая только что держала покрытую изморозью крицу.

— В самом деле, тёплая, горячая даже! И впрямь, богатырь! — дивился кузнец, глядя, как легко управляется могучий воин с тяжеленными заготовками. — На взгляд видно, что здоров, но чтоб настолько! — изумлялся рукомысленник.

— Он, дядька Кряж, подковы ломает и гвозди самые крепкие в узел завязывает, — улыбнулся Ольг.

— Эге, может, и ломает, да только не мои, мою подкову никакой силач не осилит, ни в жизнь! — гордо вскинул голову кузнец.

— Так чего, воевода, попробовать что ли, подкову-то? — закончив выгрузку, спросил у Ольга Сила.

— Попробуй, попробуй, — загорелся мастер. Он живо сбегал куда-то в свои «закрома» и вернулся с большой подковой. — Вот, держи!

— Хороша подкова, крепкая, — Сила повертел в руках, тщательно оглядывая кузнечную работу. Он помял её пальцами, не то приноравливаясь, не то по-своему «разговаривая» с железом, одним движением плеча сбросил только что накинутый бараний тулуп. Потом ухватил подкову поудобнее, положил себе на грудь и принялся тянуть в разные стороны. Подкова не поддалась.

— Ага, что я говорил, мою подкову не сломаешь! — торжествующе воскликнул кузнец.

Сила чуть присел, отставив правую ногу на полшага в сторону и, прижав железину, на сей раз к бедру, стал тянуть шуйской рукой к себе, а десной от себя. От напряжения на могучей шее и руках вздулись жилы, руки задрожали и… подкова нехотя стала «раскрываться», будто челюсти неведомого зверя. Ещё немного — и богатырь изменил направление усилий, разведя поддавшиеся концы в разные стороны. Рукомысленник с изменившимся ликом глядел, не отрывая очей, как гибнет его творение.

— Ты почто, зелена медь, добрую работу кузнечную испортил?! — закричал вне себя рукомысленник. — Я ведь её для дела ковал, а не для забавы пустой! — продолжал он сердито. — Силушку в полезное дело вкладывать надобно, а не в глупое ломание нужных вещей!

От яростного напора Кряжа Сила лишь виновато заморгал очами.

— Воевода, чего это кузнец на меня накинулся, — молвил богатырь, когда они с Ольгом отъехали, — сам ведь загорелся свою подкову попробовать, сам принёс… а теперь… неловко как-то вышло…

— Да это он от обиды, надеялся, что его-то подкову ты не осилишь… Ладно, давай в Ладогу возвращаться, а то что-то вьюжить стало, а нам ещё в ратный стан попасть нынче надобно. — Воевода привязал коня к саням на длинный повод, а сам уселся рядом на сено. — А скажи, Сила, откуда у тебя мощь богатырская, ведь статью только среди нурман выделяешься, а среди руси и незаметен, так, росту среднего, почитай, однако пару самых здоровых мужей одной шуйцей смести можешь, — спросил Ольг.

— Поначалу я был таким же, как все, — отвечал Сила, вглядываясь в снежную круговерть, чтоб случайно не потерять дороги. — Только на четырнадцатое лето моей жизни, аккурат за седмицу до праздника Великодня случилась беда, мама моя умерла. Любил я её очень, и стало мне худо. Близится праздник пресветлый, когда день с ночью равняется, а потом одолеваеттаки Яро-бог тьму зимнюю, а мне и жить-то не хочется. Не пойти на праздник — людей обидеть, а пойти и того хуже. Пошёл я к волхву нашему за советом. А волхв поглядел на меня внимательно так и речёт:

— Не в смерти матери дело, тебе, Мирослав, тесно стало имя твоё нынешнее.

— Как так тесно, это же не рубаха или сапоги? — изумился я столь чудному разговору.

— Бывает и так, — ведёт беседу дальше волхв, — что велико оно для человека становится, тогда тоже имя менять приходится…

Я же про себя ничего уразуметь не могу, имя-то мне в самый раз, все о том рекут. Я хоть и прошёл обучение воинское, клятву Перунову принял и не хуже других в строю рубился, а не шибко любил спором да кулаками дела решать, всё больше миром. Да волхв на своём стоит:

— Пойдёшь в ночь на Великдень на капище старинное, что на Белой скале у берега, и послушаешь, как море, земля и свод небесный беседуют меж собой, и то, что они тебе скажут, навеки с тобой останется. Ступай!

Пошёл я с закатом на древнее капище, Солнце-Сурью в его чертоги ночные проводил и уселся на скале слушать, как волхв повелел. А капище-то поставили ещё пращуры наши, что к морю Варяжскому привели наш род с Дуная синего. И приносились тут издавна жертвы Триглаву Великому — Сварогу, Перуну и Свентовиду. И ходили сюда только жрецы, а не простые люди. Зачем же старый волхв меня сюда послал? Даже боязно как-то стало. Что ж, сижу, слушаю, как море могучее о скалу твёрдую бьётся, аж содрогается от тех ударов камень, что подо мной. Тут сварга небесная звёздами чистыми раскрылась и глядит на меня, да так пристально, аж оторопь берёт, вспоминать начинаешь поневоле, что и когда не по прави свершил или хотя бы помыслил. Потом прилёг я на камень и стал слушать богатырскую песнь морских волн, и как та песня дрожью земною на голос моря откликается, а небо звёздное сверху тем чудным песнопением управляет. Долго глядел и слушал, пока вдруг почуял, как будто разделяюсь я: частью в небесную сваргу бесконечную улетаю всё выше, и от огромности той дух захватило так, что я не то дышать перестал, не то час земной для меня остановился. А другая часть меня в то же время с морем и скалой, на которой лежал, воедино срослась. Да так крепко, что и сам я стал частью музыки земли и моря. И вдруг почуял я, как из земли к небу пошли потоки незнаемые, и столь сильны они, что страшно стало, как бы, проходя сквозь меня, не разорвали они тело моё на клочки. Вспомнил я тогда легенду рода нашего про богатыря, прах которого, как рекут старики, именно с этой скалы был развеян над морем. Богатырь тот умер после лютой битвы с ворогом от страшных ран. Но рёк он перед кончиной, что Сила его с ним не умрёт, потому как не его это Сила, а самой земли-матери и отца-окияна, а потому бессмертна, пока они существуют. И ещё рёк тот богатырь, что всякий раз, как придут тяжкие часы и будет переживать род наш опасность смертную, передадут отец с матерью Силу ту новому богатырю. И чуял я, как крутит, рвёт моё тело та сила немереная, а мозг разрывается от ощущения огромности мира, что враз предстала мне в эту ночь. Не мог я более терпеть охватившей меня боли и жара, с великим трудом встал со своего каменного ложа, — каждый сустав, каждая жилочка моя так болели и саднили, что я хотел лишь одного — остудить тело холодной водой. Спустившись в темноте к морю, омыл дрожащими руками чело по-весеннему студёной водой, но жар не проходил. Тогда я разделся и окунулся весь в ледяную волну. Измученному телу стало чуть легче, и я поплыл. С каждым гребком уменьшалась боль, но тут, обернувшись, я испугался не на шутку: кругом только студёные волны и чернота ночи, где берег, в какой стороне? Я задёргался, стал грести чаще, тело стало быстро замерзать, и я подумал, что теряю последние силы. Вдруг слышу как бы весёлый смешок и голоса, вроде девичьи, только тонкие больно, и эхом над водою разносятся.

— Глупый, чего испугался? Теперь тебе нет разницы, в какой стороне берег. С той Силой, что в тебе есть, и до Свейского берега доплыть можно… — и снова смех серебристый, будто звонкие капельки с высоты падают. Что это, русалки надо мной потешаются? А потом вижу — тень светлая прямо по воде идёт в платье струящемся и ласковым материнским голосом зовёт: — Сынок, за мной плыви, там твой берег, — указала мне путь, и растаяла. Чую, уже не холодно мне, плыву, и силы вроде прибавилось. Чем дальше плыл, тем более приходили в равновесие в моём теле и сознании все три стихии, что этой ночью, как я думал, рвали меня по частям. А вскоре узрел в темноте скалу и светлое пятно одежды на камнях. Как вернулся домой, не помню, помню только ощущение переполнявшей меня радостной силы, понимания, что всё едино в Сварожьем мире, — земля, море и небо, боги и пращуры, прошлое и грядущее. И когда ты с ними в единой цепи, ты получаешь такую Силу, которая может всё и которая никогда не умирает!

Как просохла земля и началась работа по корчёвке леса под поля злачные, дивиться все односельчане начали, рекут: аль подменили тебя, Мирослав, ты ж такие коряжины сворачиваешь, что и самому здоровому мужу не под силу. А я и сам диву даюсь: чем больше тружусь, тем больше силы во мне прибывает. Понравилось мне сие дело, все поработали — и отдыхать, а мне охота ещё какие тяжести потаскать, свернуть чего-нибудь. Выпросил у кузнеца нашего гвоздей крепких, и где бы ни ходил, куда бы ни ехал, всё их гну так и эдак, а потом приспособился несколько тех гвоздей в один узел завязывать. Стали ко мне приставать — покажи да покажи! Стали силу мою по-всякому испытывать. Коней двоих удерживал по одному в каждой руке, а их в разные стороны погоняли. Четверо сильных мужей большущий камень мне на грудь клали, а потом молотами разбивали. Тяжести всякие из рук в руки по три штуки сразу перекидывал. Вот так потихоньку и потерялось где-то моё прежнее имя Мирослав, а появилось новое — Сила. Только понял я, что не в руках и мышцах моя главная сила, а в душе, в сердце, в памяти, которую дала мне великодняя ночь озарения на Белой скале.

— Погоди, брат, а в чём та сила душевная проявилась? — закрываясь ладонью от дующего бокового ветра, живо спросил кельт, который и сам всегда интересовался тайной души человеческой.

— А в том, что понимать людей я стал лепше и мелочи всякие прощать, которые ничего-то на самом деле не стоят, а жизнь людям порой крепко портят. Доброта во мне появилась и любовь. Даже бывает сердит человек, а подойду к нему, речь о чём-либо заведу, и вижу — оттаивает его душа, а с глаз пелена сходит, искриться они начинают, играть, будто звёзды в небе. Ибо душа людская есть самое прекрасное сотворение, в коей таится весь мир Сварожий, сварганенный нашим великим Отцом!

— Погоди, Сила, откуда же тебе сие ведомо, ты ведь огнищанин, а не волхв? — искренне подивился воевода.

— Сам объяснить не могу, вроде как из земли самой идёт или с неба, а порой, кажется, из собственной души. Потому тесно мне в огнищанах стало, вот и пошёл с князем Рарогом в поход купцов охранять. В Испании, Галлии, на Сицилии побывал и понял, что нет мне места на чужой земле, невмоготу. Как в Вагрию возвернулись, каждый камень на берегу был готов целовать. Больше я в поход не ходил. Стал хаживать по торжищам, людям на радость силу человеческую показывать. Да самое главное рёк я землякам, что из-за их дбания о злате да наживе скудеет душа земли Славянской, да и других народов, у моря Варяжского проживающих.

— И что же люди, внимали твоим речам?

— Одни внимали, другие смеялись и рекли, что в богатстве их сила, и пока торг добрый идёт, ничего-то им не страшно. «Гляди, странный ты человече, — рекли они мне, — наши грады богаче всех во всей Европе, злата, серебра и товаров у нас со всего света полно, стены крепкие, домы роскошные, улицы мощёные, об чём печалиться? Смешной ты, право, брат Сила!» — А что же ты?

— А что я, больно становилось от тех слов люда незрячего, у которого вместо очей пенязи, и потому не может такой человек беды подступающей зреть.

— Погоди, Сила, ты же рёк, что решил более не ходить в походы, а сюда на Новгородчину пришёл, да ещё и не просто огнищанином, а воином? Отчего вдруг решение своё поменял?

— Ничего я, воевода, не менял, — мотнул головой богатырь, — Рарог-то сюда не за добычей пришёл, а чтоб Русь собрать, силу земли-матушки нашей сохранить! Как же я от этого-то в стороне буду, ведь сам про то людям толковал всё время! — с почти детской обидой воскликнул Сила.

— Гляди, как красно ты изрёк, брат: «Рарог пришёл не за добычей, а Русь собирать», лепше не скажешь! — воскликнул восхищённый воевода.

— Что ж, братья изведыватели, — молвил Ольг, собрав своих верных помощников по тайным делам, — чтоб лепше понять замыслы неприятеля, надлежит вам сразу по весне отправиться в Хазарию, рассказы купцов это одно, а свой глаз да смекалка — другое.

— Сколько людей пойдёт? Путь неблизкий, да и там неведомо сколько задержаться придётся, а тут службу тоже блюсти надобно, — рассудительно молвил Мишата.

— Верно речёшь, потому мыслю в Хазарию отправить двоих, пусть идут как охоронцы с каким-нибудь купцом.

— А коли купец и его охоронец? — предложил Айер.

— В первый раз, не ведая тонкостей торга и порядков в Итиле, да и по пути на таможнях можно загубить всё дело из-за мелочи. В Хазарии свои изведыватели, у коих опыт почище, чем у нас с вами, про то помнить всегда надлежит, — строго молвил воевода. — В Итиль пойдут Молчун и Скоморох. А тебе, Айер, коль сам вызвался, придётся стать мелким купцом, только не в Хазарии, а в Волжской Булгарии.

— Я один пойду? — спросил старый изведыватель.

— Одному негоже, у всякого купца помощники должны быть, — на миг задумался воевода, по привычке оглянувшись вокруг. Лик его озарился: — А дам я тебе помощника, который не менее десятка стоит, — он кивнул на Силу, что прохаживался вкруг саней с таким видом, будто собирался закинуть их вместе с впряженной в них вепсской лошадью на крышу небольшой рубленой бани. — Выведаете, что деется в сей подвластной хазарам стране, а главное дело, чтоб всё, что добудут Молчун со Скоморохом, быстро до Новгорода дошло. Вернее, мы к тому времени уже в Ростове будем, туда и донесения шлите. А ты, Мишата, с Хабуком и Сивером тут останешься. С варяжских земель много нового люда пришло, будем заниматься подготовкой и безопасностью дружины.

— Ты рёк, воевода, что из местных охотников надобно подготовить отряд добрых лучников, вот тут-то наш Ястреб и сгодится, — отозвался Мишата.

— Коль я купец, — молвил Айер, — товар мне нужен, лучше всего меха отменные, уж кому в них разбираться, если не нам, вепсам. Только на что взять, взаймы разве что. Я свой, мне вепсы под честное слово дадут…

— Не надо под честное слово, я у князя спрошу из казны глазков для обмена на вепсские меха, дело то государственной важности, — заключил воевода.

Вскоре небольшой санный обоз под водительством Айера, Хабука и Силы отправился к охотникам вепсам.

— Ты, брат, мне не рассказывай про меха эти, я и без твоего вижу, когда ты зверя добыл и как, а вот помощник мой, Хабук, так он даже скажет, добрый ли у тебя был тауг.

— Да у меня самый лучший тауг, это тебе в нашей веси каждый скажет! — заявил с гордостью коренастый охотник.

— Давай, брат, если мой тауг самую толстую кожу, какую ты найдёшь, пробьёт со ста шагов, то ты эту шкуру мне отдашь и ещё две вот этих, а если нет, мы заплатим тебе двойную цену, идёт?

— Согласен, — сказал, заражаясь азартом, охотник. Тут же собрались другие жители веси, охотники, рыбаки, бортники. Одни были уверены, что тауг их земляка самый лучший, другие же сомневались, потому что у помощника купца лук был совсем не похож на привычный для вепсов тауг. Те, кем овладел азарт, как и охотником, начинали спорить друг с другом и биться в заклад на рыбу, шкуры, зерно, мёд.

Добровольцы тщательно отмерили сто шагов и обмотали ствол сосны двумя слоями лосиной шкуры, накрепко привязав её к дереву сыромятными ремнями.

Первым стрелял местный мечник. Его верная стрела попала в цель, но пробила только один слой шкуры и беспомощно повисла на ней. Затем натянул свой необычный тауг помощник купца. Его стрела с тонким калёным наконечником будто игла прошила шкуру и глубоко вошла в ствол, так что её долго не могли вытащить. Вепсы с удивлением рассматривали и вертели в руках невиданное оружие. Необычное очертание в виде большой летящей птицы, широкая середина и тонкие концы, удобная в руке круглая, чуть сплющенная рукоять и береста, которой был покрыт сверху диковинный тауг, теперь вызывали восхищение.

— То, что вы видели, это так, баловство, — молвил Хабук, — а вот у моего друга Силы настоящий русский тауг, он на таком расстоянии не только пробьёт любую доску, но и железную сковороду как простую ореховую скорлупу прошьёт! — Вокруг загалдели, все уже убедились, какой силой обладает загадочный русский тауг, но железная сковородка, это уж слишком… Да и не очень хотелось тем немногим, у кого были железные сковороды, рисковать столь ценной вещью.

— У меня есть сковорода, — забирая оговоренные в споре с местным охотником шкуры, улыбнулся купец Айер, — только и мне жаль её за просто так портить, вещь дорогая. Давайте так, если пробьёт её стрела, вы мне дадите каждый по шкуре, а остальные меха я у вас куплю. — Такое предложение понравилось всем, и весть об удивительном испытании быстро облетела всю округу, народу собралось больше половины поселка. Пришли даже женщины и, конечно, всезнающие мальчишки.

Когда Сила извлёк из берестяного налучья свой большой лук и уже собрался натянуть тетиву, Айер остановил его.

— Может, кто из вас сможет натянуть тетиву богатырского лука? Тот получит звание богатыря и дорогой подарок от меня, — объявил купец.

Вышел самый сильный местный кузнец, он старался изо всех сил. Всё селение переживало за него, и когда оставалось совсем немного до костяного наконечника, все, кажется, даже перестали дышать, но рука кузнеца задрожала и накинуть петлю на костяное оконечье лука ему так и не удалось. Тогда купец кивнул Силе, и тот, по-особому зажав лук, привычно и быстро накинул петлю тетивы на роговое оконечье. Затем, выставив вперёд одну ногу, богатырь пару раз попробовал упругость оружия и, приложив стрелу, не торопясь стал целиться, одновременно плавно натягивая тетиву. Снова все замерли, даже ветерок будто вдруг присмирел. В наступившей тишине было слышно, как почти одновременно резко щелкнула, послав стрелу, шёлковая тетива, тонко вжикнула стрела, и звякнул о железо сковороды её калёный наконечник. Целая толпа местных жителей бросилась к сосне. Увиденное поразило всех. Стрела, будто большой гвоздь, прошила сковороду, два слоя лосиной шкуры и, войдя чуть ли не наполовину в сосновый ствол, просто пригвоздила ценную посуду к дереву. Крики восторга, удивления, восхищения и необычным оружием, и русским богатырём раздались со всех сторон.