Отношение к телесному

Изменения затронули также отношение человека к самой его жизни, к его телу. Раннее средневековье провозглашало презрение к телу, его побуждения стремились обуздать, смирить. Тело считалось «мерзкой оболочкой души» (Григорий Великий). В XII—XIII вв. все изменилось. Тело стало признанной формой всякого одухотворенного существа, красота тела возвещала теперь красоту души. Как показали Элизабет Браун и Агостино Бальяни, даже в среде кардиналов и папской курии в конце XIII в. видно уважительное отношение к телу человека, в том числе и после смерти. Так, Бонифаций VIII запрещает расчленение тела умершего короля, хотя даже в 1270 г., после смерти Людовика Святого, эта процедура еще считалась обычной. Как отмечает Мари Кристина Пушель, тело становится «необходимой формой одухотворенного существа и отправной точкой в метафорах, обозначающих духовную жизнь»; понятие тела как «уродливой оболочки души» отступает перед видением тела как спутника души. По мнению Жака Россио, терпимому отношению к проституции способствовала эволюция концепций некоторых теологов XIII в. (в частности, Фомы Аквинского), до некоторой степени признававших возможность наслаждения в сексуальных отношениях. Христианство как бы вспомнило, что в свое время оно придавало особую важность догме о воскрешении тела. Отказ от былого презрения к телу чувствуется и по отношению к видениям, толкуемым как пророческие или назидательные. Традиционно церковь относилась к ним враждебно. Затем официальное отношение несколько меняется и некоторые видения считаются заслуживающими доверия.

Точно так же церковь раннего средневековья осуждала и даже относила к числу самых тяжких проступков христианина чревоугодие, обозначавшееся выразительным термином «Gula». Это был по преимуществу грех господствующего класса, который тем самым проявлял свое социальное превосходство. Отныне этот класс добавлял к хвастовству едой утонченность вкуса: простые радости застолья обогащаются специальным вниманием к нему, предвещающим рождение гастрономии. Это изменение, инициаторами которого, безусловно, были высшее духовенство и аристократия, подкрепляется практикой питания нарождающейся буржуазии. Появляются учебники по кулинарии, распространение которых в конце средневековья весьма заметно. По мнению польского историка Марии Дембиньской, самый древний из известных учебников средневековой кулинарии, вероятно, написан около 1200 г. для датского архиепископа Абсалона, у которого, по-видимому, был французский повар.

ОТНОШЕНИЕ К ЖИЗНИ

Я рассмотрю в качестве примеров три ряда свидетельств повышения в глазах людей XII—XIII вв. значимости и ценности земной жизни: эволюцию отношения к смеху, изменение концепции святости, перемены в отношении к посмертной памяти о себе.

Монашество раннего средневековья приучало христианское общество пренебрегать земным миром. Одним из проявлений этого пренебрежения было подавление смеха, самого постыдного из звучаний, которые могут издавать уста. Аристотелевскому определению человека как единственного живого существа, способного смеяться, ригористическая традиция противопоставляла совсем иную концепцию. Ее исходным пунктом была констатация того факта, что, по свидетельству Евангелия, Иисус в своей земной жизни ни разу не смеялся. Поэтому и человек не должен смеяться, но, напротив, по мере сил своих плакать (как это по призванию делает монах), оплакивая собственные грехи и самую свою натуру, испорченную первородным грехом. В XIII в. смех в большинстве его проявлений узаконивается. Так, в концепции крупного теолога-доминиканца Альберта Великого посюсторонний смех, по крайней мере в некоторых формах, рассматривается как прообраз райской радости. Это весьма характерно для процесса переориентации ценностных представлений и их преобразования из «небесных» в «земные».. Здесь, как и во многих других случаях, воздействие нищенствующих орденов было определяющим. Если в теории главная роль принадлежала крупным университетским теологам, доминиканцам и францисканцам, то в повседневной практике — и это очень характерно — важнейшим образцом выступал Франциск Ассизский. Его «Гимн Творений» — свидетельство важных изменений в системе ценностей. Франциск всегда предстает с радостным лицом; он советует своей братии проявлять ту же веселость (hilaritas). Молодые английские францисканцы вновь основанного оксфордского монастыря так ревностно следовали этим советам, что, по свидетельству Томаса Экклстона (см. его «De adventu fratrum minorum im Angliam», буквально заходились в приступах частого безумного смеха, вызывая даже беспокойство у руководителей ордена.

Любил посмеяться и Людовик Святой, очень набожный мирянин; он старался воздерживаться от смеха только по пятницам. О том, как относился он к жизни, говорит одно его высказывание, приведенное Жуанвилем. Отказавшись при угрозе кораблекрушения покинуть судно, он заметил: «Тем не менее нет никого, кто любил бы жизнь так, как я».

Эволюцию концепции святости в XII—XIII вв. прекрасно изобразил Андре Воше. Причисление к святым производилось, исходя из достоинств самой жизни и характера и количества чудес, совершенных «кандидатом» на сан святого. До XII в. провозглашение святым осуществлялось местными или региональными властями. На выбор канонизируемого (если он не был мучеником) влияли как народные настроения, так и настроения клириков из окружения того, кого желали провозгласить святым. С конца XII в. папская курия берет на себя право выбора святых, разрабатывая особую процедуру канонизации, через которую должен пройти «кандидат». Иннокентий III в начале XIII в. дополняет набор требований к канонизируемому лицу: отныне должны засчитываться лишь те чудеса, которые предполагаемый святой совершил после смерти; впрочем, эта рекомендация не всегда выполнялась. Это означало, что именно жизнь святого как таковая обретает большую значимость; сомнительные с точки зрения церкви чудотворные акты,

38
совершавшиеся святым, перестают учитываться; право на святость дает в первую очередь дободетельная и благочестивая жизнь, проявления глубокого благочестия. Чудеса выступают как дополнение. Они могут подтверждать святость, но выражается она не в них. Святойтрадиционно выступает в чуде не как автор, а как посредник; единственным творцом чудес остается Бог. Тем не менее божественное вмешательство в формирование святых отныне представляется меньшим, чем раньше. Святой в каком-то смысле созидает себя сам, он предстает как «self-made man». Это подтверждает и известный сборник житий — «Золотая легенда» доминиканца Якобо Ворагинского, архиепископа Генуи. Предназначенный для широкого читателя сборник, имевший с момента своего распространения во второй половине XIII в. действительно необычайный успех, отдает явный приоритет святости прожитой жизни перед числом и блеском чудес.

Изменения затрагивают и отношение людей XII—XIII вв. к посмертной памяти о себе. Попытки преодолеть забвение имели в это время разное выражение. Например, возвращаются к утраченной со времен античности практике завещаний. С помощью завещания умерший сохраняет возможность напомнить о себе не только благодаря посмертным молитвам, но и вследствие имущественных пожалований родным и близким.

Правом посмертного распоряжения своим добром сохраняется для умершего связь с бывшими владениями. Увеличение числа заупокойных месс было направлено как на то, чтобы увековечить память об умерших среди живых, так и на спасение души.

Вера в существование чистилища (как места очищения от грехов в период между смертью и Страшным судом) давала многим людям то, что Пьер Шоню назвал «сверх-временем», а Филипп Ариес — «дополнением к биографии». Ибо при признании чистилища небеса не сразу следуют за земным существованием, тем более что души, находящиеся в чистилище, имеют право вернуться на землю и явиться живым. Таким образом, попасть в чистилище еще не означает окончательно уйти из жизни.