Типы метафор-символов в Русской литературе XI—XVII ВВ. 1 page

В русской литературе с XI в. метафоры „солнце" (с производными— „заря", „лучи" ит. д.), „месяц", „звезды" принадлежат кчислу наиболее распространенных. Эти метафоры русский книжник знал и по устно-поэтическому их применению, ипо широкому использованию их в библейсло-внзантийской литературе. Поэтому в каждом отдельном случае задача исследователя—выяснить по вторичным признакам, определяющим уподобление, и по словесной форме непосредственный источник этих метафор.

Метафора герой — солнце (в Слове о полку Игореве„молодая месяца Олег и Святъслав") в русскойисторической литературе сопровождает нередко с XI в. рассказы о князьях. Но лишь сравнительно редко эта метафораслужит для изображения славы героя при жизни. Так, в Словео полку Игореве она нашла место в параллелизме:

Солнце светитея на небеси,

Игорь князь в Русской земли.

Ср. вбылине:

Односолнпе на небе, один месяц, Один донской казак насвятой Руси Илья Муромец, сын Иванович.¹

Или в песнях и свадебных причетях светлое, теплое солнце — милый, отец, мать, любимаядевушка, жена, например:

Осветил ты меня, светел месяц, Отогрел, красно солнышко.²

Не красен день без красного солнышка,

Не красна свадьба без родной маменьки.'⁵

С этим же устно-поэтическимобразом греющего солнца связано и в Молении ДаниилаЗаточника его обращение к князю (в древнейшей редакции): „Вижю, господине, вся человеки яко солнцем грееми мнлостию твоею"⁴

Если в русских былинах князь Владимир имеет постоянный метафорический эпитет „Красное солнышко", то в украинских и белорусских песнях милый — „солнце";

Та за тучами громовыми сонечко не сходить, За вражнмн порогами мíй милий не ходить.⁵

В сербских песнях царь—„огреjано сунце".⁶ Таким образом, мы имеем в данном случае общеславянское поэтическое уподобление, которое не могло не отразиться ив языке книжной литературы.

Гораздо чаще, однако, русская литература, особенно в первые векаее существования, использует народный символ смерть—закат солнца. Этот образ широко известен в летописных рассказах о смерти князей. Уже в XI в. в Сказании о Борисе и Глебе Борис, оплакивая смерть отца, взывает к нему:«како зайде свете мой".¹ В XII в. летопись вырабатывает постоянную формулу, метафорически изображающую смерть князей. Так, неоднократно мы встречаем ее в Ипатьевской летописи.В плаче народа на смерть князя Мстислава Ростиславича (под 6686 г., стлб. 610): „уже бо солнце наше зайде ны" (эта формула повторяется без изменения в описании погребения князя Владимира Васильковича — там же, под 6797 г., стлб.. 920); митрополит Кирилл восклицает над гробом Александра Невского: „Зайде солнце земли Суждальскыя".²

Другая, более поздняя формула, представляющая смерть князя как заход солнца,-месяца и звезды, ведет свое начало от плача княгини Евдокии по Дмитрии Донском, вошедшего в „Слово о житии и преставлении"—памятник первой половины XV в.: „солнце мое, рано заходиши, месяц мой красный, скоро погибавши, звездо восточная, почто к западу грядеши".^:1 Эту формулу усвоили поздние редакции княжеских житий, после составления „Слова о житии" пополнявшиеся плачами вдов-княгинь. Ср. плач княгини Анны по князе Михаиле Тверском: „звездо восточная, почто скоро на запад пришел еси"; плач княгини Анны по князе Федоре Ярославском: „звездо восточная, чесо ради скоро к западу течеши"; царица Ирина оплакивает смерть царя Федора: „О солнце пресветлое, почто светозарная своя луча сокрываеши".⁴

Ниже будут рассмотрены отзвуки в русской литературе библейского, образа смерти — затмения солнца. Но следует отметить, что и в эту, несомненно книжную формулу включались иногда отголоски народной символики смерти. Так, в „Слове о житии" Дмитрия Донского есть плач народа, выполненный в книжной манере, но в нём рядом с библейскими образами— „солнце помрачается, луна облаком закрывается", также и знакомое по народной причети — „звезда сияющи всему миру к западу грядет".¹ В Казанском летописце снова в описании горя побежденных казанцев устно-поэтический символ— заход солнца — горе: „зайде красное солнне ото очшо нашею и свет померче".²

Фольклорность приведенных литературных метафор становится очевидной при сопоставлении их с символикой аналогичных устно-поэтических произведений. Литературные плачи, как отражениенародной причети (см. ниже), сохранили и некоторые ее поэтические приемы, в том числе и образ смерти — захода солнца.В причети вдовы по муже:

Укатплося красное солнышко

За горы оно да за высокий,

За лесушка оно да за дремучий,

За облачка оно да за ходячий,

За часты звезды даподвосточныя,

Покидат меня, победную головушку.³

Или в причетях матери:

Вроде солнышко за облачко теряется,

Также дитятко от нас да укрывтется,

Как светел месяц, по утру закатается,

Как часта звезда сверялась поднебесная,

Улетела моябелая лебедушка.⁴

День к вечеру последнийкоротается,

Красно солнышко кс западу двигается,

Все за облачку ходячую теряется,

Мог дитё в путь-дорожку отправляется. ⁵

И в исторической песне о смерти царя Федора Ивановича тот же образ смерти:

Закатилось наше красно солнышко,

Не стало млада Федора Ивановича.⁶

Смерть — заход солнца не только в причети, но и в лирической песне:

Закатилос ь мое солнышко желанное,

Уж пал-помер мой сердечный друг.⁷

Но в лирической песне тот же символ обозначает вообще всякое горе. Поэтому и в свадебной причети невесты уход из родного дома, разлука с родными вызывают тот же образ:

Закатилося солнышко, закатилося,

Да бесчастная девушка уродилася,

Да куда ке пойду, млада,

Все лурят, бранят девушку...¹

И в причети невесты:

Закаталось красно солнце

Все за темные, темные леса.²

Символ смерти, горя, разлуки в народной песне также — скрывшийся месяц, звезда, например:

Светел месяц закатился,

Со мной миленький простился.³

Это представление о смерти как о заходе солнца (месяца, угасании звезды) — одно из весьма древних; с ним связан образ „закат жизни", который приводит Аристотель как пример метафоры.⁴ Жизненность этого типа метафор, уподобляющих человека с его настроениями, качествами и событиями его жизни — солнцу, донесла их и в повседневном языке и в поэтической речи до наших дней.

Наличие в художественном сознании древнерусского книжника образцов народно-поэтического применения метафор — солнце, месяц, звезда — облегчало ему и поддерживало усвоение аналогичных метафор книжного бнблейско-византичского литературного языка. Однако самый способ употребления этих метафор в панегирической по преимуществу литературе свидетельствует о том, что их непосредственным источником была уже не устная, а книжная традиция, притом ведушая своё начало в русской литературе от переводных образцов.

Русские князья, прославление которых приобрело церковный характер, в панегирической литературе, им посвященной, также изображаются с помощью разных вариантов метафоры „солнце" и родственных ей, но употребление здесь этой метафоры и ее стилистическая форма восходят к византийской житийно-гимнографической традиции. Нельзя, впрочем, не отметить, что русская литература уже с XI в. вносит нечто свое в метафорическое применение заимствованных извне образов.

В „Чтении“ о князьях Борисе и Глебе автор прославляет убитых братьев: „яко же бо солнецьныя луча сияюща, тако испущаета целебныя дары всем верным''; их тела „есть светьле неугасающии, солнца светьлейши, солнце бо от облак и нощи многажды покрывается, светиле же блаженою нощь и день,не оскудея свет, иосещають темьныя".¹ Автор отступил здесь от традиционного истолкования метафоры „солнце" и приблизил его к реальному образу солнечного света, который скрывается ночью, а иногда и днем облаком, а свет от чудес светит всегда. Такое же противопоставление славы святого скрывающемуся солнечному свету читаем в похвале княгине Ольге: „ныне сиаеть яко солнце, нъ солнце многащи съкрьшаеть свет свои, облакомъ заступающимъили рещи яко луна, ово егда растеть, ово егда охудеваеть нъли приложити те к лику звездному". Вариант византийской метафоры богородица — „утреньнее солнце" в примечании к княгине Ольге развит русским автором похвалы княгине, помещенной в Повести временных лет (под 6477 г.): «си (Ольга) бысть предтекущия христианстей земли, аки деньница пред солнцем и аки заря пред светом".

По образцу этих панегириков канонизованным князьям, автор летописной похвалы Владимиру Мономаху также прославляет князя, который „просвети Русскую землю, аки солнце луча пущая" (Ипат., стлб. 389).

В поздних редакциях княжеских житий, усиливших агиографический стиль, метафора „солнце" становится постоянной в применении к прославляемым князьям. Так, князь Михаил Черниговский и его боярин Федор „яко солнце просветистася", однако в представлении автора слава их все-таки неодинакова: князь – само солнце, а боярин — лишь его лучи - „солнца светлаго Михаила похвалим и лучю светлосолнечную Федора почтем^“.¹Житие Александра Невского в редакция Ионы Думяна, переработанной в духе ортодоксальной агиография, именуеткнязя „светозарное солнце".

К светскимгероям — и канонизованным и оставшимсявне церковного прославления — подобные варианты метафоры ″солнце" приурочены вслелза обычной житийной литературой. В русских житиях мывстретимся с ней, начиная с самых ранних образцов:Феодосии Печерский „яко солнце восиа на тверди иебесней, лучамипросвети весь мир" (в похвале).³ Авраамий Смоленский „въсиа… яко светлое солнце, радостно вселенную озаряя лучами"; „память"его „яко солнце златозарио лучами озаряя весь мир и тму нощи, злых дух от нас отгоняя", „въсиав якосолнце, гарямиоблистаеши" (служба).⁴

Иногда, по примеру византийской литературы, русские жития предпочитают вместо слова „солнце" более общее название „светило": Феодосии Печерский „светило в мире видимое проспавшее"; Антоний, Феодосий и Никон „светила три... разгоияща тму бесовьскую молитвою и алканием"; в статьях Киево-Печерского патерика монахи печорские „яко пресветлаа светила в Руской земли сиаху", „яко светила в Руси сияють", „яко светила светлаа осветиша всю Рускую землю святым креплением" и т. д.⁵ Отсюда и в Степенной книге „памяти" князей и царей „яко Светила в мире сияют".

В Казанском летописце лирическое описание встречи царицей Анастасией вернувшегося после взятия Казани Ивана Грозного использует этот образ царя — сияющего солнца: „яко красная денница пресветлое солнце на вселенную с востока в полати своя входяща узре, и по мрачны облак уныния и печали пребывше еи по нем, светлостию лица своего и веселым зрением на ню прогоняя от нея и невидим яко дым сотворяя“¹ Составитель Хронографа 1512 г. в «повести о взятии Царьграда", заключающей книгу, уподобил солцу Царьград: „сиаше во всех градех яко же великое солнце“ (гл 308, стр. 437). И автор Казанского летописца повторил эту формулу примеиительно к Москве, которая также „првосиявше… яко великое солнце в велицеи нашей Рустеи земли“^². В ″поэтической" повести об Азове (2 редакции) „государьтво московское многолюдно, велико и пространно сияет светило посреди паче всех иных государьств| и орд бусорманских персидских и еллинских, аки в небе солице“³.

Церковно-панегиричская литература древней Руси с XІв. усвоила и основную метафору христианской литературы — Христос, Христианство — солнце: у митрополита Иллариона христианство „солнце евангельское", „солнечная теплота", солнце восяавше", „заря благоверия", тогда как иудейство – свет луны", который „яко вечерняя заря погасе“^². Кирилл Туровский, именуя Христа вслед за своими вазантийскими образцами, „праведное солнце", разъясняет смысл такого уподобления: „солнце землю огреваеть"—Христос „верующая спасаеть“. В течение всего средневековья эта метафора сохраняется неизменно в церковно-дидактической и панегерической литературе.

Древнейшие памятники переводной византийско-славянской литературы, с XI в. вошедшие в обиход русского книжника,познакомили его с этими разнообразными типами применения к Христу, святым и, наконец, к светским героям метафоры „солнце" и ее разновидностей.⁶.В византийской агиографии и торжественном ораторстве словосочетание Христос — солнце встречается то в виде метафоры, то в форме метафорического сравнения: „свет не мерцая слънце сам господь" (Изборянк Святослава 1076 г., л. 10 об.); „зайде бог слъньце под земью" (Супрасльская рукопись, л. 448); „солнцу сему хотящу явитися видимому", т. е. Христу.¹ Огромное количество примеров употребления этой метафоры в сочетании с разнообразными эпитетами находится в служебных минеях, начиная с древнейших, знакомых в русской книжности Новгородских Миней 1095—1097 гг.³ Часть этих эпитетов сохраняется и тогда, когда метафора „солнце" переносится на другие объекты, но некоторые возможны только в применении к Христу, например, „праведное", „незаходимое", „истиньное", „разумьное", „мыольное солнце".

Изредка метафора „солнце" встречается в гимнографии и в церковных панегириках в применении к богородице: она сияет „яко светло солнце";³ впрочем, в этой литературе добавился и эпитет, ограничивающий смысл этой метафоры, когда она относится именно к богородице—„утреннее солнце", т. е. солнце еще не в полкой силе, чем ставится грань междо уподоблением солнцу Христа и Марии.

Постоянное уподобление солнцу Христа, а свету, исходящему от солнца, — христианства, повлекло за собой распространение этой метафоры и на святых.Путь для такого расширения употребления этой метафоры был подсказан, вероятно, евангельским изречением: „Тогда (после страшного суда) праведницы просветятся яко солнце в царствии отца их" (Матфея, XIII, 43). В гимнографии. и в похвалах святой—проповедник христианства-света или мученик, умирающий за него, —солнце, которое просвещает землю лучами истинной веры. В песнопениях постоянно встречаются такие метафорические сравнения или эпитеты: „яко солнце велие, разгонящее мрак безбожия",⁴ „паче солнца сущим в тьме въсиял еси", „миру яко же солнце явися", „яко солнце богоразумия луча" испускает, „чюдесы сияя яко солнце"¹ и т. п. Из эпитетов к этой метафоре чаще других в применении к святым встречаются следующие: „светло", „тресветло" (реже „трисветло"), „светозарьно".

Евангельское изречение („праведницы просветятся яко солнце") не только содействовало расширению употребления метафоры „солнце" в литературе, посвященной святым; оно дало также толчок к образованию словесной формулы, обозначающей святость подвижника, у которого после смерти лицо становится „светлым, яко солнце" (ср. в легенде о преображении Христа – „просветися лице яко солнпе" – Матфея XVII, 2).

Византийская литература нередко заменяет в метафорическом применении наименование „солнце"—словом „светило". В служебных минеях 1095—1097гг. и в более поздних списках миней читаем и такие примеры: святой „светило пресветло", „светила, мрак разгнали еллинского нечестна", „светиле умьне", „светило неугасаяй церкви", „светила всесветныя от тьмы греховныя благоверныя избавляюще"¹ и т. п.

В византийской литературе воздействие церковно-паиегирического стиля на светскую литературу ввело метафору „солнце"—герой именно в ее церковно-стилистической форме в повествовательный и украшенный исторический стиль. Эпитет Девгения „о свете, светозарное солнце" — пример такого перенесения этой метафоры на светского героя, рано ставший известным в древнерусской книжности.² Так и в Хронике Константина Манассии царь Михаил „бе всеми добрыми лучами сиая" (Русский хронограф, глава 162, стр. 330); Мефодий великий „яко солнце облиста лучами чистого житиа... паче солнечных луч и звездных доброт" (гл. 165, стр. 337); мудрость приравнена к свету добродетелей: „дошед мужескаго возраста, егда мудростная заря человеком восиаеть" (гл. 174, стр. 353).

Как в устной поэзии, наряду с символическим употреблением образа „солнца", появляется также символическое истолкование образов „месяца" и „звезд",—так и в книжной лите-ре солнцу, луне и звездам уподобляются близкие по чению объекты. Выбор одного из этих трех образов обычно определяется качественным соотношением объектов. Солнцу уподобляется высшая степень качества, луне и звездамнизшая. Поэтому, в летописной похвале княгине Ольге она, в отличие от просветившего Русскую землю христианством Владимира, именуется еще „луной": „во тьме" язычества она ″сияше аки луна в нощи" (Ииат. под 6477 г.). У старших русских авторов — митрополита Илариона и Кирилла Туровского луна — ветхий завет, в отличие от солнца — христианства, нового завета. Особенно полно развито это уподобление у Илариона: „отъиде бо свет луны, солнцю вьсиявшу, тако и закон, благодати явльшися".¹

Дети Владимира, князья Борис и Глеб, не всегда вжитийно-панегирической литературе уподобляются солнцу (см. выше). Иногда к ним применяется образ звезды: „светящеся якы две звезде светле посреде темных".² В похвале Феодосию Печерскому, где сам он именуется „солнцем", печерские монахи лишь „просиаша яко звезды на тверди небесней".⁸

Непосредственным источником таких метафор в русской литературе была традиция византийской житийно-гимнографической литературы: муж и жена здесь иногда — солнце и луна, например: „Красьное солнце Иаким примешаеться пресветьлей луне и Анна родила есть девьственую убо зарю" (т. е. солнце — Иаким, луна — Анна, заря — Иоанн Предтеча, предвозвестник солнца — Христа); „яко солнце пресветьлое с луною съвокуплься с Неонилою славный Терентий, родил есть звезды седьмочисленыя".⁴ Святые постоянно уподобляются звездам: „яко звезды светьлы на тверди", „яко светьлая звезда добродетели въсиал еси", „облистав на земли яко звезда небу светьлая" и т. п.⁵

Однако совершенно очевидно, что такие оттенки книжных метафор – солнце, луна, звезды в русской литературе были поддержаны и символикой народных песен, где месяц обычно – „ милдруг", жених, зять, вообще младший в семье мужчина: „что светел месяц взошел, ко мне миленький пришел"; Из за лесу месяц светит, зять к теще едет" и т. д. Звезды в устной поэзии обычно дети: „Цасты звездочки - малы деточки" (Виноградье), звезда-девушка: „Светила звезда она перед месяцем...стояла девица перед молодцем“ и т. п.

Если слава святого, вообще героя или государства - это свет солнца, луны, звезд, то смерть его, страдание или другое несчастье, а также бедствия государства - в книжной литературе-затмение светил небесных. Старшие памятники русской исторической литературы пошли,как показано выше (стр. 20), по пути, указанному устной поэзией, и представляли смерть князей как заход солнца. В Слове о полку Игореве,как затмение солнца предвещает поражение князей, может быть этот книжный образ не захода, а именно затмения солнца, как символ, несчастья, отозвался в выражениях „два солнца померкоста" -погибли два князя и „утрьпе солнцю свет“ -русские потерпели поражение. Но эти книжные припоминания скорее лишь присоединялись в данном случае к фольклорному в своей основе образу князь – солнце.

Однако с XV в., когда влияние украшенного стиля панегирической литературы отразилось и на исторических жанрах, появляется уподобление смерти или вообще бедствий не естественному заходу солнца, луны или звёзд, а их затмению. Так, например, смерть русских воевод - „померкшее солнце“ в плаче жен их в Задонщине: „Се уже обема нам солнце померкло в славном граде Москве"; в „Слове о житии и преставлении" Дмитрия Донского день смерти великого князя именуется „день тмы и мрака", когда „аер въсмутися и земля трясашеся" (Новг. IV, стр. 360); в Казанском летописце трагизм избиения русских татарами подчеркивается восклицанием: „о солнце, како не померкне, сияти не преста, а како луна не преложися“⁵, - которое представляет прямое заимствование из плача богородицы у креста Симеона Логофета и дает картину мрачных явлений природы, сопровождавших по евангельской легенде смерть Христа. В том же Казанском летописце горе царицы Анастасии, проводившей царя в казанский поход, представлено с помощью уподобления ее звезде, скрытой облаком: „возвратився... аки светлая звезда, темным облаком скорбию и тоскою Прикрывся" (стлб. 106).

В XVII в. в русской литературе сделана была попытка перевести в реальный план эту метафорическую библейскую картину смерти. В летописном сборнике конца XVII в.¹ читаем такую запись о смерти царя Михаила Федоровича: „В лето 7153 июля во 12 день на память преподобного отца нашего Михаила Малеина, потемне солнце посреде днеи не токмо земное, но и небесное, угасе свеща православия, померче свет всех Российских стран. Великий государь царь и великий князь Михаил Федорович московский и всеа России самодержец, смиренный и кроткий государь, на самый тезоименитый его аггела день приемлет нашествия облака смертного, оставляет царство временное и отходит в жизнь вечную... сотвори бог чудо преславно в день преставления великого государя... солнцу сушу в полудне в светлости иностасной и небу сущу ясну, яко ни единому облаку в небе быти; егда же он, великий государь, честную свою душу предаде царю царствующих господу и богу, и абие солнце обычное свое сияние отложи и в необычный вид претворися аки бы вид дно котла меднаго не бо облаку нашедшу над солнце, но богу сице повелевшу". В этой заметке, рассказывающей о „знатмении", возвестившем о смерти царя, есть и отзвуки традиционной метафоры („облако смертное", „потемне солнце земное"—царь), и описание действительного затмения, „чудесно" совпавшего с минутой смерти царя. Это описание подчеркивает дидактическую цель автора, который убеждает читателя, что затмение солнца было „чудом преславным", прославившим „доброго и кроткого царя" за его „добрые дела".

И в лирике XVII—XVIII вв. померкшее солнце — образ горя:

Спете, померкни, солнце, затворися,

Пред моима очима негди не светися.¹

Первоисточник этой метафоры (смерть, горе—затмение небесных светил) находится в Библии, где уже в ветхозаветной ее части рассказы о смерти иногда сопровождаются описанием необыкновенных явлений природы, которые или предсказывают несчастье, или выражают скорбь природы по поводу их. По ветхозаветной традиции и в евангелиях смерть Христа сопровождается сверхъестественными явлениями, в том числе и затмением солнца: „се завеса церковная раздрася надвое с вышняго края до нижняго, и земля потрясеся, и камение распадеся, и гробы отверзошася, и много, телеса усопших восташа" (Матфея, XXVII, 51—52); „и померче солнце и завеса церковная раздрася посреде" (Луки, XXIII, 45—46).

Этот евангельский рассказ дал повод Иоанну Златоусту сблизить два образа — „чувстьвенаго солнца" и „Христа праведного солнца": „Спасу на крьсте висиму, видев чувстьвеное солнце Христа праведнаго слънца досаждаема беззаконникы, нъ трьпя дрьзость, отбежа, омрачил земью".² Здесь затмение солнца представлено как реально бывшее. Но в XVI в. толкование на книгу пророка Иезекииля подчеркивало, как выше показано, что мрачная картина природы изображает лишь „тму, бывающую от печали и беды душам человеческам“ (см. стр. 18).

В дальнейшем христианская литература продолжала представлять связь смерти с лишением света: „Не веси бо, в кый день в полудне солнце омрькнет и луна не даст света своего, рекше живот кончается, и душа отъидет от тела".³

В позднем греческом романе тема смерти также связыватся с образами омраченной природы. Например, в романе о Дигенисе Акрите знатные вельможи, оплакивая смерть

Дигениса и Евдокии, взывают за сочувствием к природе: „поколеблись земля, восплачь вселенная, солнце, скройся за тучей"¹ здесь очевидны отголоски церконной литературы,

частности плача богоматери Симеона Логофета.

В византийской исторической литературе не только смерть, но и бедствия государства уподобляются затмению светил небесных. Так, в Хронике Константина Манассии читаем: „виде Византиа день свободен... и не темнеющ мужеубийстьвьным и мрачныим и мутныим облаком", „восхищение чести покрываше его, яко же звезду облак", „познавши луча нобеднаго дне, но... ненависть и злобный враг ехиднин, сиречь царицын и тоя чад и вражебный облак кесаря... таковый светлоукрашенный помрачи победы день".²

Если усвоение русской литературой перечисленных библейско-византийских метафор („солнце, луна, звезды") было поддержано аналогичными образами устно-поэтической символики, то и книжная метафоричность данного типа в свою очередь не прошла незамеченной некоторыми жанрами устной русской поэзии. В духовных стихах повторяется картина мрачных „знамений", сопровождавших, по евангельской легенде, смерть Христа:

Тово ли ты, мати, не анаеши:

Мене ради солнце померкла,

И луна в кровь претнорися,

Небо и земля почреесся,

Завеса церковная раздрася.³

По аналогии с этой картиной духовный стих изображает радость природы при воскресении Христа:

Меня ради, мати Мария,

Солнце и луна, матерь, воссияет,

Небо и земля возрадуется.⁴

Ср. другой вариант:

У бояшей цгркви у царских дверей

Завеса надиое рпзднралася,

Древа по дубравам преклонялнея,

Камение надвое рлеподалися,

Рыдания и слезы услышал господь,

Начали трястяся небо и земля,

Солнце и месяц не стали светить...¹

В причитания вошел эпитет „праведное", который, согласно книжной традиции, добавлялся к метафоре „солнце" только в тех случаях, когда эта метафора относилась к имени Христа.² В причитании, обращенном к солдату, ушедшему на чужбину:

И я буду просить красно солнышко...

У:к ты, солнышко мое красное,

Солнце праведно, умоленное…"'

„Завоенный плач":

Умолено красно солнышко,

Уж ты солнце мое праведное.*

Украинское похоронное причитание:

Сонечко мое праведнее,

Одкотилось ти од мене,

Одвалилось мое сердечко,

Замобялоеь мое сердечко

По тебе, мíй синочек…

„Противоположение тьмы и света, (дня и ночи) и весёлого и грустного настроения духа", обобщение „понятия света, как чего-то желанного, черного как признака печали, объясняет, по наблюдениям акад. А. Н. Веселовского, прочные метафорические эпитеты: „черная тоска", в русской и украинской песнях - „белый царь“, „бíлий молодець", „бьел сын', „бíла“; латышское „белая матушка“ (в значении милая), „белые“, т.е. счастливые дни и т.д.

Это уподобление „желанного" и высшего качества - свету, „печального" или враждебного — тьме нашло свое выражение в метафорических эпитетах Повести временных лет: Владимир „сътворяше праздьник светъл"; „сести па постели светле“; „ оружьи светьле"; „пресветлый клирос", „праздноваша светлый той праздник" и т. п. В Слове о полку Игпреве — Игорь „свет светлый", солнце „светлое", но „черная" паполома". Ср. в поэтической повести об Азове казаки молятся Иоанну Предтече и Николе: „али мы вас, светов, прогневали... на вас мы, светов, надеялись... по твоему, светову, изволению..."² „Светло светлая земля Русская" в „Слове о погибели Русской земли" и в „Житии" Аввакума—„светлая Россия"³ и т. под этим пониманием света и тьмы связано и представление об опасности, враждебном войске, всяком несчатье. Ср. изображение несчатной судьбы Даниила Заточника, лишённого милостей князя: „Аз хожу во тьме, отлучен день и нощь свете очию твоею“^². Оригинальное применение такой антитезы находим в применении в Слове о полку Игореве, где русское войско свет, половцы – тьма, и изображение русского побеждённого войска напоминает картину солнечного затмения: „Темно бо бе в тъ день: два солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста и с ними молодцая месяца Олег и Святослав тьмою ся поволокоста…“; „На реце на Каяле тьма свет покрыла“.

Дальнейшим развитием этой метафоры, уподобляющей тьме – отрицательное, враждебное начало, является представление его в образе «тучи», также нашебшее выражение в метафорическом языке Слова о полку Игореве, где „чрьныя тучи съ моря идуть“ – наступает половецкое войско. Эта метафора сохранится и в Задонщине, но уже в расширенном понимании туча-всякое войско: „сильнии тучи съступалися… съступалися русскии сынове с погаными татары“; ещё яснее это понимание всякого сильного войска, как грозной тучи, выражено в Казанском летописце: русские войска „приидоша... яко грозныя тучи с великим громом" (стр. 154); в „исторической" понести об Азове: казаки идут, „и бысть аки великиа туча грозная восходила".¹