Мальчик со множеством прозвищ 3 page

Из книги Дюкатильона молодой Гевара также выписал строки о Ленине, где тот назван необыкновенной исторической фигурой, человеком, который «жил, дышал и грезил» социалистической революцией, подчиняя этой цели всю свою жизнь. Эти слова поразительно созвучны с тем, что будут впоследствии говорить о самом Че Геваре его соратники-революционеры.

И все же, несмотря на весь свой интерес к социализму, пока что Эрнесто не проявлял склонности по-настоящему примкнуть к левым. В сущности, в университетские годы Гевара оставался политически нейтрален, он лишь размышлял, слушал, иногда спорил, но избегал активного участия в политической жизни.

К 1950 г. власть Перона в стране превратилась в популистско-националистическое движение, официально называвшееся перонизмом. Перон был его «руководителем», а молодая жена президента Эвита, вечно щеголявшая в роскошных нарядах, — его символом и вдохновляющей силой. У движения имелась своя социальная философия под названием «хустисиализм», конечной целью которой провозглашалось «организованное сообщество» живущих в согласии людей.

Однако, вступая в противоречие с этими возвышенными принципами, Перон начал репрессии против своих оппонентов. Несогласных с его политикой заставили замолчать — в стране были ужесточены меры наказания за десакато — оскорбление должностных лиц государства. Главными в стране официально почитались дескамисадос (безрубашечные), то есть рабочие массы, и их верность президенту была завоевана бесчисленными общественными программами, которые проводила Эвита, и градом подарков. Эвита стала «лицом» режима и президентом собственного «Фонда Эвиты Перон».

Место новой Аргентины в мировом сообществе Перон определял как «третью позицию», что означало оппортунистическую и намеренно двусмысленную политику балансирования между капиталистическим Западом и коммунистическим Востоком. По словам самого Перона, «эта идеологическая позиция означает, что мы находимся в центре, слева или справа в зависимости от обстоятельств. Мы подчиняемся обстоятельствам».

Цинизм Перона был абсолютно очевиден, однако было ясно и то, что его политикой движет желание создать новую Аргентину — суверенное, независимое государство. Демонстрируя своего рода смесь недоброжелательства и уважения к Перону, Эрнесто прозвал его Капо (Глава банды гангстеров). Однако по большому счету Гевара не выражал симпатий ни к Перону, ни к его противникам. Мало было привлекательного в том, чтобы вступить в ряды оппозиции. Основные политические партии Аргентины демонстрировали слабое понимание процессов, происходивших в обществе, и проявляли неспособность противостоять Перону. Коммунистическая партия была пока что легальной политической организацией, но поддержка ее профсоюзами и рабочей организацией «Всеобщая конфедерация труда» (ВКТ) значительно ослабилась, ибо Перон создал новые структуры, объединяющие рабочих. В ответ коммунисты вступили в союз с центристской Радикальной партией и группой менее значительных левоцентристских партий, сформировав стратегическую оппозицию Перону. Оппозиция эта тонула в трясине теоретических споров, у нее не было мощного лидера и серьезной поддержки в народе. Ну а поскольку ради выживания она объединилась с приверженцами status quo ante,[2]Эрнесто наверняка не считал ее силой, способной изменить что-то в обществе.

В университете действовал «Коммунистический союз молодежи» («Федерасьон хувениль комуниста»), и Эрнесто был знаком с некоторыми его активистами. Один из них, Рикардо Кампос, вспоминал впоследствии, что они вели ожесточенные споры о политике. Однажды ему удалось убедить Эрнесто прийти на собрание организации. Но в самый его разгар Гевара, к ужасу участников, торжественно удалился. «По некоторым вопросам у него были абсолютно четкие воззрения. И в первую очередь по поводу этики. В то время мне он казался скорее человеком этики, нежели политики».

Врат Титы Инфанте, Карлос, считал Эрнесто «прогрессивным либералом», интересующимся в первую очередь медициной и литературой. Они обсуждали работы Анибаля Понсе, аргентинского писателя-марксиста, но, когда речь заходила о Коммунистической партии, Эрнесто очень критиковал ее за «сектантство» и высказывал скептицизм по поводу роли коммунистов в политической жизни Аргентины.

В спорах с окружающими Эрнесто поверял идеи, почерпнутые из книг и особенно ему понравившиеся. Так, в 1951 г., на поминках дяди, у него произошел спор о политике и философии с двоюродным братом, Хуаном Мартином Муром де ла Серна. Эрнесто апеллировал к взглядам Маркса и Энгельса, тогда как Хуан отстаивал идеи французских католических философов. А приехав как-то в Кордову, Эрнесто крайне расстроил Долорес Мояно, раскритиковав в ницшеанском духе учение Иисуса Христа. Война в Корее стала предметом ожесточенных споров между сыном и отцом: Эрнесто осуждал американцев, обвиняя их в империализме, а Гевара-старший стоял на их стороне.

Именно в подобных спорах, а вовсе не в активном участии в аргентинской политике стали выкристаллизовываться взгляды молодого человека. Но никто из его друзей и родственников не назвал бы Эрнесто марксистом, да и сам он в то время не считал себя таковым. Его приверженность нонконформистским взглядам близкие относили на счет «богемного влияния» и непокорного нрава Эрнесто. Такое мнение подкрепляла и его привычка неформально одеваться, и «цыганская» страсть к путешествиям. Вероятно, многие из них думали, что с возрастом он откажется от этой «шелухи».

В сложной политической среде Аргентины его взгляды находили опору. Перон изобрел макиавеллиевскую формулу радикальных политических перемен: перемен вопреки могущественной оппозиции, состоявшей из консервативной олигархии, католического духовенства и части вооруженных сил. На примере Перона Эрнесто видел, как работает настоящий мастер политики, владеющий волшебными ключами от врат политического успеха: знанием настроения народа, знанием, кто тебе друг, а кто враг, и наконец — знанием, в какой момент нужно действовать. Вот какой урок преподавал Перон: чтобы достичь высот политики в такой стране, как Аргентина, нужно обладать мощнейшим умением повести за собой народ и быть готовым использовать силу для достижения своих целей.

Учитывая, что Эрнесто были свойственны националистические взгляды, ему наверняка пришлись по нраву попытки Перона укрепить политическую и экономическую независимость Аргентины. В этом смысле особенно показательной выглядит его увлеченность книгой Джавахарлала Неру «Открытие Индии» (1946). Он прочел ее с великим интересом, подчеркивая важные места и оставляя на страницах неразборчивые комментарии. Он с восторгом рассказывал о ней своим друзьям.

Трудно поставить рядом Перона и Неру, настолько различны были их взгляды на то, как следует руководить государством. Однако между борьбой Неру за освобождение Индии от колониальной зависимости и пероновской программой превращения Аргентины в экономически независимую державу было немало общего. Общим был и синдром зависимости, свойственный слаборазвитым странам. Перон и Неру сыграли важную роль в формировании взглядов Эрнесто. И хотя впоследствии они приобретут новые, радикальные, черты, нет сомнения, что именно идеями Перона и Неру были вдохновлены будущие призывы Гевары к странам третьего мира: освободиться от власти капиталистического империализма, провести скорейшую индустриализацию — и призывы к лидерам этих стран стать во главе революционных перемен.

И Перон, и Неру проводили быструю индустриализацию своих аграрных государств, считая ее важнейшим шагом на пути к независимости от могущественных держав — в первую очередь Великобритании и Соединенных Штатов, — по воле которых менялось их экономическое состояние. И Аргентина, и Индия сильнейшим образом зависели от импорта, особенно промышленных товаров, и сталкивались со сложностями экспорта своего сырья. У обоих государств не было собственного прочного промышленного фундамента.

Неру писал: «В современном мире ни одна страна не может быть независима политически и экономически, даже в пределах взаимозависимости государств друг от друга, если она не обладает высокой степенью индустриализации и не развила максимально свои энергетические ресурсы».

Эти идеи будто эхом отзываются в пероновской программе «социальной справедливости, экономической независимости и политического суверенитета», провозглашенной в то время, когда в основном Британия, но все больше и США имели контрольные пакеты акций в важнейших предприятиях транспортного, железнодорожного, коммунального секторов и отвечали за ввоз в страну большей части промышленных товаров. В первый год своего правления Перон начал амбициозную программу развития промышленности в целях «замещения импорта». А когда в 1947 г. он решил национализировать принадлежавшие иностранцам коммунальные и железнодорожные предприятия и выплатить внешний долг Аргентины, на карту оказалась поставлена та самая «экономическая независимость» государства.

Семена упали в плодородную почву. В Аргентине не доверяли зарубежным капиталистам, причиной чему были экономические трудности, которые пережила страна из-за неоднократных падений цен на свою сельскохозяйственную продукцию в период двух мировых войн и в 20–30-е годы, во время Великой депрессии в Америке. При этом собственная промышленность Аргентины не могла предоставить достаточно товаров в ответ на повышение цен на импортную продукцию. Унизительный «Пакт Роки-Рансимена», подписанный в 1933 г. Вице-президентом Аргентины X. Рокой и британским министром торговли У. Рансименом и предоставлявший значительные торговые преференции Великобритании, а также пришедший ему на смену договор 1936 г. принуждал Аргентину покупать английские товары и гарантировал английским инвесторам концессии в обмен на закупки Британией аргентинской пшеницы, шерсти и говядины. Зарубежный капитал все больше становился символом иностранного вмешательства в дела страны и превращался в фактор, разжигавший националистические настроения.

Вмешательство янки достигло небывалых высот на выборах 1946 г., когда Сприл Брейден, непродолжительное время бывший американским послом в Буэнос-Айресе, а затем ставший заместителем секретаря Сената по Латинской Америке, открыто начал кампанию против Перона. Со свойственным ему изяществом Перон сумел использовать американское вмешательство в свою пользу, взывая к патриотизму народа. Он заявил, что выбор предстоит сделать не между разными движениями внутри Аргентины, а между Брейденом и Пероном.

Многие аргентинцы весьма саркастически восприняли новость о том, что администрация Трумэна пытается провести «договор о взаимной обороне» между США и латиноамериканскими странами. Тем не менее подобный договор, ставший частью объявленной незадолго до того «доктрины Трумэна», основой которой была бескомпромиссная политика сдерживания СССР, был подписан в 1948 г. правительствами западных стран в Рио-де-Жанейро. Подписание договора сопровождалось воспеванием на разные лады «нового» панамериканизма. Коммунисты Латинской Америки объявили это спонсируемое США «братство» вариацией на старую тему — доктрину Монро, отдавшую Латинскую Америку в руки колониалистов «с Уолл-стрит и капиталистическим монополиям». Фактически договор дал Вашингтону право военного вторжения в соседние государства, «дабы поддерживать свободные народы, сопротивляющиеся действиям вооруженного меньшинства либо внешнему давлению». Эрнесто оставил в своих тетрадях заметки о конференции в Рио-де-Жанейро, а также сделал отдельную запись о панамериканизме, где процитировал лицемерное, со словами о божественном промысле, определение этого понятия, данное одним из участников конференции.

Как вспоминает Долорес Мояно, в начале 1950-х годов Эрнесто испытывал глубокую враждебность к США. «По его мнению, у Латинской Америки были две беды: ее собственная олигархия и Соединенные Штаты. Единственным, что он любил в своей стране, были поэты и писатели; я никогда не слышала, чтобы он хорошо отозвался о чем-то другом. Эрнесто приводил в замешательство и националистов, и коммунистов, поскольку, явно выступая против Америки, тем не менее не принимал точки зрения ни тех ни других. Так как моя мать была американкой, я часто вставала на защиту США но всегда терпела неудачу. Мне никогда не удавалось убедить Эрнесто, что в основе внешней политики Соединенных Штатов чаще всего лежат неведение и ошибочные представления, а вовсе не заранее спланированная стратегия клики злодеев. Он же был уверен, что действиями США за границей управляют темные князья зла».

А доказательств в пользу таких взглядов в послевоенной Латинской Америке было предостаточно. Эрнесто достиг совершеннолетия в ту пору, когда США были на вершине имперского могущества и жестко преследовали свои экономические и стратегические интересы в регионе, мало заботясь о местных социальных и политических преобразованиях. В антикоммунистической атмосфере «холодной войны» поддержка Соединенными Штатами правых военных диктаторских режимов — Анастасио Самосы в Никарагуа, Рафаэля Трухильо в Доминиканской Республике, Мануэля Одриа в Перу и Маркоса Перес Хименеса в Венесуэле — в ущерб левым и открыто националистическим режимам объяснялась потребностями национальной безопасности.

Тогда как Вашингтон был более всего обеспокоен укреплением СССР в послевоенной Европе, Центральное разведывательное управление (ЦРУ) к концу 1950-х годов было настолько озабочено исходящими от коммунистического режима угрозами Западу, что разработало секретный документ под названием «Возможности и намерения Советского Союза в Латинской Америке». «В отношении Латинской Америки, — говорилось в документе, — целью Советского Союза, по всей видимости, является максимальное уменьшение поддержки этого региона Соединенными Штатами, так чтобы стала возможна советизация региона, а его ресурсы можно было напрямую использовать для укрепления мощи СССР».

Особенно беспокоила ЦРУ возможность сотрудничества просоветски настроенных латиноамериканских компартий с Москвой, которое в случае начала войны между двумя сверхдержавами позволило бы им проводить подрывную деятельность и устраивать общественные волнения. ЦРУ констатировало способность СССР использовать антиамериканские настроения в регионе, отмечая, что в Аргентине «коммунисты, играя на аргентинском изоляционизме, нашли горячий отклик среди не-коммунистов, выступая против отправки аргентинских войск в Корею», а на Кубе они привлекли всеобщее внимание к произошедшему недавно инциденту, когда американский военнослужащий помочился на статую кубинского национального героя Хосе Марти, — «таким образом они серьезно, пусть и на время, уменьшили уважение народа к Соединенным Штатам». ЦРУ также обращало внимание на то, что Советы могут использовать «неприятие либерально-демократическими режимами одних стран диктаторских режимов других», что способствовало бы напряжению в отношениях между первыми и вторыми — лояльными к Вашингтону.

Эрнесто был на четвертом курсе университета, когда Перон, ссылаясь на коммунистическую угрозу внутри страны, начал атаку на левых. Во время этой «чистки» был арестован знакомый Эрнесто из Кордовы, его ровесник Фернандо Барраль, которого обвинили в «коммунистической агитации» и продержали под арестом семь месяцев. Барраль был испанским республиканцем, бежавшим в Аргентину, его отец, знаменитый скульптор, был убит при обороне Мадрида. Как иностранный гражданин, Барраль подлежал депортации во франкистскую Испанию, где его ждала неизвестность. Однако компартии Аргентины удалось получить от Венгрии предложение принять Барраля у себя в качестве политического беженца, и ему было позволено уехать туда.

Не считая случайных встреч, Барраль и Эрнесто мало общались с тех пор, как семейство Гевара переехало в Буэнос-Айрес. Барраль же тем временем влюбился в двоюродную сестру Эрнесто, Негриту Кордова Итурбуру. Хотя она и не ответила на его чувства взаимностью, Негрита и Барраль стали близкими друзьями. Возможно, Эрнесто считал Барраля соперником в борьбе за сердце кузины, хотя сам Барраль впоследствии высказывал мнение, что тот не любил его за «догматизм». Как бы то ни было, все время пребывания Барраля в тюрьме Эрнесто был безразличен к его судьбе. Он не посещал его в заключении (впрочем, он вел себя так и прежде — когда был арестован Альберто Гранадо) и не участвовал в попытках его освободить.

Один из друзей вспоминает, что слышал, как Эрнесто советует прислуге голосовать за Перона, так как его политика направлена на благо их «социального класса». Также, когда это было ему нужно, он пользовался институтами перонистской системы. По словам его двоюродного брата Марио Саравиа, Эрнесто вступил в молодежную перонистскую организацию, для того чтобы пользоваться ее богатой библиотекой, где было много книг, которые он не мог достать в других местах. А как-то раз, последовав шутливому совету Татьяны Кироги, он, собираясь в продолжительное путешествие по Латинской Америке, сочинил письмо щедрой супруге Перона, Эвите, с просьбой подарить ему «какой-нибудь джип». Татьяна участвовала в составлении этого письма и вспоминает, что они ужасно веселились за этим занятием, но от великолепной первой леди Аргентины ответа так и не пришло.

IV

В двадцать с небольшим Эрнесто казался окружающим личностью привлекательной, но чудаковатой, стоявшей особняком от других. Людям трудно было вписать его в свою систему координат. Да он и не поддавался никакому определению. Внешний вид Эрнесто был странен, но он не замечал насмешек. Молодые люди его круга носили безупречные галстуки, блейзеры, брюки со стрелкой и начищенные до блеска туфли, чтобы их не дай бог не приняли за детей рабочих-иммигрантов, а Эрнесто вечно ходил в грязной ветровке и старомодных ботинках, купленных в комиссионке.

Как вспоминает Долорес Мояно, облик Эрнесто был излюбленной темой обсуждения среди друзей.

«Нужно знать, что такое провинциальная элита, чтобы понять, какой эффект производил на окружающих внешний вид Эрнесто. Все наши знакомые мальчики были крайне озабочены тем, как одеваются, и тратили кучу времени и денег, чтобы добыть прикиды по последней моде: ковбойские сапоги, джинсы, итальянские рубашки, английские пуловеры и тому подобное. А любимой одеждой Эрнесто в то время была нейлоновая рубашка, когда-то белая, но посеревшая от постоянной носки. Он всегда ходил в ней и называл эту рубашку семанерой,[3]потому что стирал ее раз в неделю. Брюки его были слишком широки и болтались на нем, и как-то раз я заметила, что они подвязаны бельевой веревкой. Стоило Эрнесто войти в комнату, где проходило какое-нибудь сборище, как все разговоры прекращались, при этом каждый старался казаться равнодушным и делал вид, что не замечает, как он выглядит. Эрнесто все это ужасно забавляло, он прекрасно понимал, что шокирует окружающих, и наслаждался этим».

Гевара был начисто лишен музыкального слуха и научился танцевать, только когда друзья обучили его шагам и ритму каждого танца. Перед тем как приступать к танцу, он спрашивал, что это: танго, вальс или еще что. Получив ответ, он приглашал девушку и, в уме отсчитывая ритм, неуклюже вел ее по паркету.

«Танцы ни в коей мере не интересовали Гевару», — вспоминал его близкий друг Карлос Фигероа. По его словам, в то время Эрнесто был «бесстыжим нахалом», бездушным и безжалостным соблазнителем, поэтому единственной целью, с которой он ходил на танцы, было подобраться поближе к жертве. Мало что могло остановить его в желании соблазнить женщину, а внешность и разница в возрасте были ему безразличны.

Лишь некоторые из друзей и родственников Эрнесто были посвящены в его похождения. Как сообщает его кузен Марио Саравиа, Эрнесто «за тарелку еды был готов на все». В качестве примера он приводит связь Гевары со служанкой его родителей, индианкой из Боливии. Звали ее Сабина Португаль, ей было под сорок, и в Буэнос-Айресе Эрнесто регулярно спал с ней. «Это была самая безобразная женщина, какую я видел в жизни, — говорил Саравиа, — но стоило Сабине позвать Эрнесто, как он шел к ней в комнату».

Эрнесто очень непринужденно общался с родителями, ласково называя их «старушка» и «старичок», и спокойно воспринимал шутливые прозвища в свой адрес. Особенно его веселила новая кличка Чанчо (Свин), потому что она вызывала дикий гнев его отца, беспокоившегося о мнении окружающих. Когда Гевара Линч узнал, что позорное прозвище придумал Карлос Фигероа, он яростно набросился на него, так как считал подобное проявлением неуважения к семье.

Несмотря на недовольство отца, а может быть как раз именно из-за него, Эрнесто благожелательно принял эту кличку и в основанном им журнале «Тэкл», посвященном регби и выдержавшем одиннадцать выпусков, подписывал свои статьи псевдонимом Чанг-Чо. В журнале этом Эрнесто разбирал матчи по косточкам, сочиняя статьи в энергичном стиле спортивного журналиста и сдабривая их специальной английской терминологией.

И если с отцом у него время от времени возникали конфликты, то к матери Эрнесто становился все внимательнее, причиной чему было ее слабое здоровье. В 1946 г. у Селии обнаружили рак груди, и она перенесла операцию. Эрнесто опасался рецидива болезни. Их «особенные отношения» были замечены друзьями семьи. Некоторые считали, что союз матери и сына так тесен, что прочие дети из него исключаются. Кое-кто, например, сочувствовал Роберто. Будучи лучше развит физически, хотя он и был двумя годами младше Эрнесто, Роберто в конце концов превзошел того в игре в регби. Но для семьи его успехи по-прежнему стояли ниже успехов старшего брата, так как считалось, что Эрнесто «перебарывает» астму. По словам родственников, у Роберто немало лет ушло на то, чтобы преодолеть чувство обиды, которое он с детства ощущал по отношению к брату.

В семье старались не замечать, что Гевара Линч и Селия не спят вместе. Со временем все уже привыкли к тому, что Гевара Линч приходит домой поздно вечером и, не обращая внимания ни на кого и ни на что вокруг, заваливается на диван спать. Так как ему были свойственны и другие странности, такое поведение казалось вполне естественным.

А надо сказать, что Гевару-старшего всегда отличала склонность к страхам и суевериям, которая со временем усугубилась. Он никогда не уходил из дома, не «забыв» там преднамеренно что-нибудь, например ключи, чтобы был повод вернуться. Не вернуться — это «дурной знак». Он маниакально следовал этому ритуалу. Если кто-нибудь за обеденным столом произносил слово «змея», Гевара Линч сразу же говорил «кабан» — своего рода противоядие, нейтрализующее зло, влекомое сказанным словом.

Селия тем временем по-прежнему старалась, чтобы ее дом был «салоном». Она часами раскладывала на обеденном столе пасьянсы, к которым — как и к курению — крепко пристрастилась, но всегда готова была принять у себя кого-нибудь из молодежи.

Что же касается бытовых сторон жизни, то Селия была выше них. Она понятия не имела, что происходит у нее на кухне, а когда у кухарки был выходной, наспех готовила обед из того, что оказывалось в холодильнике, не заморачиваясь рецептами. И совершенно не беспокоилась, если не обнаруживала в холодильнике вообще ничего.

Все гости дома замечали, что в нем не хватает некоторых предметов мебели, украшений, картин на стенах, но, с другой стороны, их поражало великое множество книг, которыми было буквально забито все вокруг. Имелись и иные интересные особенности: «по вине» кухонной плиты постоянно происходили замыкания и стены были «живыми», они одаривали электрическим током всякого, кто по неосторожности к ним прислонялся.

Так же как Эрнесто уходил заниматься в квартиру Беатрис или в библиотеку, где находил необходимую тишину и уединение, его отец стал удаляться в обретенное им недавно убежище: съемную квартиру-студию на улице Парагвай. У него появился новый деловой партнер, вместе с которым они организовали контору, сочетавшую в себе агентство недвижимости и фирму, занимающуюся строительными подрядами. Организация называлась «Гевара Линч и Фербрух». Вскоре они нашли клиентов в городе, но, как всегда случалось у Гевары Линча, предприятие на ноги толком не встало. Линчу фатально не везло с партнерами: как только дела пошли на лад, Фербрух вышел из бизнеса из-за трагедии в личной жизни, впав в глубокую и продолжительную депрессию. Впоследствии Гевара Линч нашел другого партнера, Росси. Их компания удержалась на плаву, хотя пережила как взлеты, так и падения, и просуществовала до 1976 г., когда после военного переворота Гевара Линч вынужден был бежать из страны.

В студии имелась спальня, но Гевара Линч поставил в ней письменные и чертежные столы, а потому продолжал ночевать на диване на улице Араос или в квартире своей сестры Беатрис.

Однако, поскольку дом на улице Араос был всегда переполнен, студия эта с неизбежностью превратилась в место занятий младших членов семьи и их друзей. «Старичок» Гевара сделал дополнительные ключи, и дети приходили туда, когда хотели. Эрнесто зубрил там билеты перед экзаменами, равно как и Роберто, учившийся на юридическом факультете. Селия-младшая и Ана Мария со своим приятелем Карлосом Лино (эти трое изучали архитектуру) регулярно работали там над своими проектами, а какое-то время студия служила редакцией недолго просуществовавшего журнала «Тэкл».

В надежде заработать денег, которых вечно не хватало, Эрнесто не раз затевал коммерческие проекты, которые были столь же малоосуществимы, сколь и оригинальны. В этих авантюрах как правило участвовал его старый друг Карлос Фигероа, который к тому времени стал учиться на юриста и тоже постоянно нуждался в наличных. Вдохновителем первого их предприятия был Эрнесто. Он пришел к выводу, что «Гамексан», инсектицид, применяемый против саранчи, можно успешно использовать для борьбы с домашними тараканами. Молодой человек провел испытания средства в своем квартале, посчитал результаты удовлетворительными и решил начать производство. Вместе с Фигероа и еще одним товарищем, пациентом доктора Пизани, они стали смешивать средство с тальком и упаковывать в коробки в гараже собственного дома.

Эрнесто хотел зарегистрировать порошок под торговой маркой «Аль Капоне», но ему сказали, что в этом случае нужно будет получить согласие семьи Капоне. Тогда он придумал название «Аттила», по имени предводителя гуннов: идея была в том, что средство «убивает все на своем пути». Однако выяснилось, что продукт с таким названием уже существует. В итоге Эрнесто остановился на названии «Вендаваль», что по-испански означает «мощный ветер, дующий с юга», и получил на него патент. В восторге от успехов сына, Гевара Линч предложил познакомить его с потенциальным инвестором, но Эрнесто, у которого уже сформировалось предубеждение против деловых партнеров отца, отказался со словами: «Папаша, неужели ты считаешь, что я позволю твоим друзьям меня сожрать?»

Семья сколько могла терпела фабрику «Вендаваля» у себя дома, но от нее шла ужасная, всюду проникающая вонь. «Отвратительный запах стоял по всему дому, — вспоминает Гевара Линч. — За обедом нам казалось, что мы чувствуем во рту вкус «Гамексана». Но Эрнесто невозмутимо продолжал работу». Однако конец бизнесу пришел довольно быстро: сначала его товарищи, а потом и сам Эрнесто почувствовали себя плохо, и дело было прекращено.

Следующий проект был порождением смелой мысли «Гордо» Фигероа. Молодые люди надумали закупить оптом большое количество обуви, а затем продать ее по более высокой цене, обходя дома и квартиры. Казалось, идея неплоха, но, успешно купив на аукционе большое количество туфель — невиданное дело, — они обнаружили, что перед ними куча поношенного хлама, причем пары зачастую не совпадают. Разобрав покупки, друзья нашли не слишком много полноценных комплектов. А когда продали их, стали продавать пары, туфли в которых были просто похожи!

В конечном счете у них осталось множество туфель только на правую или только на левую ногу, не составлявших никаких пар, и они продали один ботинок человеку без ноги, жившему на той же улице. После этого случая друзья и родные стали шутить, что им следует отыскать как можно больше одноногих инвалидов и распродать остаток товара. Воспоминание об этой истории сохранилось потому, что некоторое время сам Эрнесто — несомненно получавший удовольствие от обращенных на него взглядов — носил ботинки разных цветов, оставшиеся от этой партии.

Не ограничиваясь этими предпринимательскими авантюрами, Эрнесто стал проводить у себя дома медицинские эксперименты. Некоторое время на балконе его комнаты в клетках жили кролики и морские свинки, которым он вводил препараты, вызывающие рак. Ставил он опыты, правда не прибегая к столь смертоносным средствам, и на своих друзьях. Карлос Фигероа как-то раз по наивности позволил сделать себе укол, и, когда в результате он весь опух, Эрнесто радостно воскликнул: «Вот! Именно такой реакции я и ждал!» — и сделал ему другой укол, чтобы снять симптомы.

Товарищ Эрнесто по медицинскому факультету вспоминал, как однажды они с Геварой проехались в буэнос-айресском метро, везя с собой ампутированную ногу. Они выпросили ее у ассистентов в анатомическом театре, чтобы «попрактиковаться» на ней дома, завернули в газету и сели в метро. Вскоре пассажиры, заметившие, что приятели пытаются скрыть в своем довольно неаккуратном свертке, стали бросать на них ошарашенные взгляды. Эрнесто наслаждался зрелищем охваченных ужасом пассажиров, а к тому времени, когда они добрались до дома, он уже просто умирал от хохота.

Так медицина, спорт и путешествия автостопом предоставили Эрнесто новые возможности для выходок, на которые он был мастер с самого детства. Некоторое время его желание изведать неизведанное удовлетворяло увлечение планерным спортом, которым он занимался по выходным на летном поле в пригороде Буэнос-Айреса вместе со своим вольнолюбивым дядюшкой Хорхе де ла Серна. Хорхе был младшим братом Селии и весьма яркой личностью. Он любил бродить по стране путешественником-одиночкой. Его очень любили в семье — Эрнесто его просто обожал. Однако дядюшка был не вполне в своем уме и по меньшей мере один раз лежал в психиатрической клинике, откуда вернулся с обритой головой и одетый в кожу.