Судьбы теории Талкотта Парсонса в России 4 page

И благодаря всему этому, благодаря переводу Парсонса я вошел в социологию, преодолев барьер. Благодаря Парсонсу я приобрел ка­кой-то джентльменский набор социологических представлений. Это укрепило меня на пути занятий социальной психологией. Совсем не­давно я стал заниматься гуманитарной экспертизой, и мне очень по­могла та культура мышления, которая сложилась у меня под влиянием Парсонса. Потому что Парсонс открыл мне глаза на наличие у обще­ства сложной институциональной структуры. И даже термин «инсти­туциональный» я впервые прочитал у Парсонса.

Что лично вы считаете наиболее интересным в его концепции?

А. Хараш. Аналитичность. Структура у него кристальная. Он про-

опоставляет факторы. У него идет постоянное разграничение фак-

ров и воссоединение их в некую многоуровневую систему, расширя-

ЧУюся и по горизонтали, и по вертикали. Вот это у него интересно с

точки зрения методологии. Если бы я занимался работами Парсонс первое, что я бы сделал, — это выявил систему скрытых методолог ческих предпосылок, которые у него чаще всего не формулирую_тс но работают на полную мощность. В отличие от структурной лингви' стики, например, где сначала формулируются предпосылки, потом стро ится теория. Из-за этого она становится беспредметной. Точнее ест риск беспредметности. Потому что когда принципы построения теории важнее самого предмета и выходят на первый план, то предмет может оставаться в стороне. В математической лингвистике, в структурной лингвистике, между прочим, так оно и получается. Там язык выступает как повод для построения некоторых математических конструкций Булевых алгебр. Парсонс тоже где-то математичен. Но его математич-ность вытекает не из принципов, а из предмета. А что касается принци­пов, то они у него работают как двигатели, как моторы. Эти «двигатели» было бы интересно извлечь на свет Божий и посмотреть, что они собой представляют. И наверное, это легко сделать, просто у меня руки не доходили. Во всяком случае для методолога работ Парсонса извлече­ние из него этих презумпций должно быть наслаждением.

И вот что еще: иерархия значений, анализ специфики разных сим­волических репрезентаций культуры — это тоже для меня было очень

важным, это было для меня откровением. Я этим занимался. Парсонс

человек очень широко образованный и привлекает массу всего для сво­их работ. И вот он обращается к семиотике. В одном из своих очерков он выступает как семиотик. До него в социальной философии много было концепций, построенных на центральном понятии значения, или смысла. Например, Джордж Герберт Мид: символический интеракци-онизм и так далее. Но у Парсонса это в очень широком контексте — в институциональном и социетальном контексте, — том единственном контексте, который необходим для того, чтобы прояснить ключевые семиотические понятия. Скажем, у Мида средой, в которой функцио­нируют знак и значение, является группа, коллектив. Но это же поло­винчатое, недостаточное представление, потому что нельзя к этому сводить все. И об этом Алексей Алексеевич Леонтьев справедливо пи­сал: нельзя сводить социальное к каким-то индивидным, межличност­ным связям. То есть значение функционирует в гораздо более широ­ком контексте. Вот этот широкий контекст, в отличие от всех семиотических школ, для меня по крайней мере, впервые сформули­ровал Парсонс. Это я могу сказать точно.

Э. Быкова. Меня впервые познакомил с Парсонсом преподава­тель философии. Хотя он, конечно, такого намерения не имел. Это было в аспирантуре, где-то в 66—67-м году, на философском факультете.

— У тебя ведь базовое образование — музыкальное?

Э. Быкова. Базовое образование музыкальное, поэтому надо было в большом объеме сдавать философию. У нас тогда был на факультете философский наставник, который очень сильно критиковал Парсонс. и Мертона. Поэтому мне захотелось посмотреть, что же это тако,

ему его критикуют. В те годы все-таки стали уже появляться пере-

_ы эти сборники из американской социологии, которые стояли в

ьковской библиотеке в открытом фонде, что я знаю точно, так как

там приходилось работать. Я не помню, были ли эти переводы в

Л нинке. А в Горьковской тогда они были еще свободно. Можно было

без специальных оформлений допуска эту литературу смотреть.

_ до ты что-то посмотрела?

Э. Быкова. Я посмотрела сборник «Социология сегодня» и еще борник Беккера и Бескова. Собственно, тогда я еще не думала, что буду заниматься социологией. Поэтому я не могу сказать, что я как-то легко входила в это. Во всяком случае у меня появилось желание про­читать, а потом вернуться еще раз и подумать, понять, почему это так: картина совершенно непривычная. И там была концепция. И естествен­но зародилось сомнение. Парсонса полагалось обвинять во всех гре­хах, что, мол, у него теория не такая, а сякая. Но потом я вернулась к нему позднее, когда занималась уже другим материалом.

Года через три, наверное, после аспирантуры, пришла в НИИ куль­туры. И там опять встретился мне Парсонс. Это произошло вскоре, хотя нельзя сказать, что прямо с первых дней. Во всяком случае, когда было решено, что я буду работать не в историческом секторе, а в сек­торе социальных проблем, нужно было начитывать, входить в эту про­блематику, изучая первые издания Института социологии, в частно­сти работы Ядова. Естественно, я уже немного по-другому вернулась к работам Парсонса, с прицелом на то, что надо делать нечто. Если в первый раз интерес был абстрактным и общим, не связанным непо­средственно с той темой, которой я тогда занималась (а занималась я музыкой), то здесь интерес был связан с тем, чем я буду заниматься и уже занимаюсь.

B. Чеснокова. Меня всегда, начиная с 60-х годов, интриговал воп­
рос: откуда берутся социологи? Образования специального долго не
было, а тем не менее они приходили из разных сфер и начинали зани­
маться социологией. Там были историки и экономисты, философы и
математики. Ну, про тех как-то более или менее понятно, как они при­
ходят к социологии. А вот как приходят в социологию музыковеды —
это даже как-то трудно понять. Сусанна Яковлевна, вы тоже изначально
были музыковедом. Расскажите, как получилось, что вы стали зани­
маться социологическими проблемами. И как вы вышли на Парсонса?

C. Матвеева. Меня интересовали социологические теории. Как
возможно общество? Как оно устроено, изменяется? Отличается ли
наше общество от других, и если отличается, то чем? Не сразу, правда,
^я к этому пришла.

Ьще в консерватории — а я училась в Одессе на музыковедчес­ком факультете — меня интересовали средства и методы познания. О оциологии я тогда ничего вообще не знала. Тему дипломной я приду-^ла какую-то совершенно фантастическую: «Фактура: тематичность фоновость» — и совершенно на ощупь пыталась отыскивать книжки,

которые помогли бы мне разобраться в функциях музыкальной ткани понять, почему что-то оценивается слушателями как главное, а что-т уходит в фон. Мне казалось, что нужно различить в этом психологи ческие, даже психофизиологические, социальные и стилистические (культуре как обобщающей категории я тогда тоже ничего не знала^ факторы, посмотреть, как они изменяются в историческом развитии музыки, как возникают те или иные типы музыкальной ткани, строит ся музыкальное произведение. Набрела на ежегодники «Системные исследования», на какие-то книжки о системно-функциональном под­ходе, по психологии восприятия, на монографию Тюхтина, посвящен­ную образу в структуре познания. В общем, пыталась что-то понять в структуре музыкального текста и функциях отдельных его элементов

После защиты диплома я получила направление в аспирантуру, _а в общем — в никуда, учитывая, что аспирантуры в Одессе не было и работы музыковедам тоже не было. Приехала в Москву и попала со­вершенно случайно в Институт конкретных социальных исследований, к Юрию Николаевичу Давыдову. Он занимался тогда франкфуртской школой, Адорно, вел семинары, и музыковеды там случались. Там я познакомилась с консерваторцем, учеником Назайкинского Витей Фоминым — теперь он среди ведущих специалистов Московской кон­серватории, — он интересовался социологией музыки, историей оте­чественной музыкальной социологии. Мне Юрий Николаевич подска­зал тему — музыкальный авангард. Надо было разобраться в изменениях, которые тогда там происходили. В частности, это каса­лось взглядов и фигуры Адорно и самих художественных произведе­ний, новых жанров, которые появились в конце 60-х годов в связи со студенческим движением, «новыми левыми», той борьбой, которая тогда велась между старой, послевоенной и новой волной западных интеллектуалов и художников. Фактически, как теперь можно оценить, речь шла о возникновении постмодернизма, мирового художествен­ного поставангарда. О Парсонсе речи не было, но вот Вебер, некото­рые важные его идеи стали мне тогда известны.

Я ничего не знала о том, какие драматические события пережи­вал институт, — а было это осенью 1971 года, — и потому, когда меня не допустили к экзаменам в аспирантуру ИКСИ (мне объяснили, что у Давыдова не будет аспирантов), я оставила своих леваков-авангардис­тов, с их хэппенингами и претензиями к Адорно, и вернулась опять к музыковедческим сюжетам. Начала работать в Институте Гнесиных и продолжала интересоваться методами изучения музыкальных текстов. Как оказалось, тем не менее это было возвращением к структурно-функциональному анализу. Судьба свела меня с прекрасным специа­листом, старым петербуржцем, профессором Юрием Николаевичем Тюлиным. Он был одним из тех, кто развивал структурно-функцио­нальный подход в теоретическом музыкознании, имел по этом проблем много трудов, где анализировал элементы музыкальной ткани, их функ­ции, проблемы музыкальной фактуры. Тюлин поддержал меня, ска-

что есть такое деление музыковедов: аналитики, историки и мето-логи. Так вот я, по его мнению, методолог.

Вдохновившись, я собрала и издала в 1975 году коллективную боту «Методологические вопросы теоретического музыкознания», были представлены различные методы изучения музыки, музыкаль-_ых текстов, и среди них структурные и структурно-функциональные. Но важно то, что после своего кратковременного контакта с социоло-ами я уже никак не могла заниматься текстом как собственно музы­кальным: средства и формы музыки если и представали как результат, то промежуточный, за ним для меня просвечивал, стоял тот или иной социальный субъект, его ценности, понимание им мира, своих задач и

так далее.

Я стала искать и читать социологическую литературу. Сначала, как помню, Щепаньского, потом сборники переводов и там, наверное, впервые для меня — какие-то статьи Парсонса. Но это не стало перво­степенным. В музыковедении конца 70-х — начала 80-х годов был боль­шой интерес к семиотике, молодежь увлекалась идеями структурной лингвистики. Большим успехом одно время пользовались работы Вя­чеслава Всеволодовича Медушевского, теперь профессора Московс­кой консерватории, который сумел адаптировать семиотические идеи для музыковедения, развить семиотический подход в анализе музыки. Много интересовались работами Леви-Строса, Лотмана, Иванова. Спо­рили о том, есть ли в музыке специфические знаки и что есть музы­кальные значения, пытались разрабатывать понятия музыкального язы­ка и музыкальной речи.

Все это было интересно, но я чувствовала, что не могу больше заниматься музыкальными проблемами, ощущала какое-то беспокой­ство. Мне казалось, что что-то не так и не то происходит в нашем оте­честве, и когда Изольда Константиновна Кучмаева предложила мне стать ее аспиранткой в Институте философии, без колебаний вновь оставила музыковедение, теперь уже, наверное, навсегда. Но и это была еще не социология. Я оказалась в секторе философских проблем куль­туры, занималась полемикой сциентистов и антисциентистов, а значит и позитивизмом, противостоящими ему направлениями, постпозити­визмом, диалогом между ними в западной культурологии, философии и методологии науки. Так я опять встретилась с Парсонсом. В тех книж­ках и статьях, которые я теперь читала, он выступал большей частью объектом критики, как мне казалось, довольно однообразной. Это было в al-84-м годах и, как я понимаю, в отношении идей Парсонса царил негласный диктат научной моды.

Моя тема постепенно трансформировалась в «Образ науки в куль-

^тУре», сначала — в западной, а затем и в российской: как разные груп-

ы понимают и оценивают науку, какое выражение представления о

^1аУке получают в массовом сознании, в художественной культуре, в

^аУчном сообществе, как складывается и нарастает культурологичес-

^я волна в философии науки, где наука предстает как феномен и фор-

ма культуры. Соответственно меня занимала социология знания, Мал-кей, Кун, Фейерабенд и так далее. Все это, однако, требовало опоры на социологическую литературу, и постепенно мне стало ясно, что мои интересы сосредоточены как бы на стыке социальной и культурной антропологии и теоретической социологии.

В секторе большое внимание аспирантам, и мне в том числе, уде­ляла Эльна Александровна Орлова, которая пришла сюда из Институ­та социологии и диссертацию защищала там по сдвигам в западной те­оретической социологии. Она занималась методологическими проблемами, что мне было близко, социокультурной динамикой, струк­турой культуры. Она с большим пиететом относилась к Гоулднеру Шюцу, другим феноменологам. Но и Парсонс звучал, причем у меня сложилось впечатление, что практически в своей работе, по крайней мере той, что касалась структуры культуры, ее форм и элементов, ана­лиза переменных, в наибольшей степени в секторе использовались идеи структурного функционализма, хотя это и не афишировалось. Возмож­но, отчасти потому, что на западных ученых было принято ссылаться в критических жанрах, а не в позитивных разработках. Кроме того, это ведь был Институт философии и социологическая литература была как бы из другого ведомства. Хотя подозрение, что мы занимаемся не впол­не философией, время от времени возникало у сослуживцев. Может быть, не случайно, что в последние годы те люди, и я в том числе, кото­рые занимались в секторе проблемами социокультурной динамики, обозначили свой интерес к социологии более непосредственно, ушли из Института философии. И сектор этот больше не существует.

Орлова занималась социокультурной динамикой, и постепенно и я в это втянулась. Стала изучать методологические вопросы, а потом уже и отечественные материалы. В итоге я совсем переориентирова­лась на Россию: российские проблемы и социально-культурные изме­нения в России, культурная детерминация социальных отношений. Я думаю, что здесь роль сыграла подспудная тревожность всех, состоя­ние всего общества. Наверное, это не могло меня не волновать. Короче говоря, так или иначе, а я стала этим заниматься. Стала рассматривать этот стык: как культурные образцы, нормы — в общем, как сейчас го­ворят, ментальные элементы каких-то структур — каким-то образом переходят в человеческое поведение и в институты. Как это складыва­ется? Не только поведение и не только то, что люди думают, а какой-то стык того и другого. Что здесь происходит, в этом «ничто», и как оно, это «ничто» и «между», превращается в какую-то социальную жизнь, даже в относительно устойчивые формы социальной жизни или в такие формы, которые хотели бы быть устойчивыми. Мне казалось, что совершенно невозможно заимствовать все это из западных тео­рий, но нужно развивать свое понимание, как бы изнутри.

Вот здесь опять возник у меня интерес к мировой социологичес­кой мысли и мировой культурологической мысли. И к тому, чтобы то, что здесь у меня складывается, нарабатывается, поверялось тем, что

наработано в мировом опыте. Но при этом я все время интересо-

ась связью социальных и культурных изменений. Целый год я пы-

ась осмыслить возникающие у нас теории. И через это, а также че-

з литературу я пыталась делать какие-то важные для меня выводы.

Парсонс имел для меня прикладное значение. Не только Парсонс, о и дру^гие> ^{как я} У^{же г0В0}Р^ила> — Дюркгейм, Вебер, Леви-Строс. Я поняла, что все это надо читать и осмыслять. Мне хотелось, чтобы по тношению к тому, что я знаю от наших, отечественных специалистов, которые занимаются социокультурной динамикой, я могла бы иметь какую-то независимую точку отсчета. И вписать, может быть, то, что они делают, в какую-то мировую традицию. Я так понимаю, что меня это интересовало как науковеда. Структурно-функциональный анализ для меня был естественным, потому что в музыкознании им много за­нимались. Для того чтобы изучать, исследовать изменения, конечно, нужно было очень четко представлять себе структуру.

Ведь у Парсонса три системы: система личности, культуры, дей­ствия. В том, чем я занималась, больше были задействованы две социо-системы, если говорить о системах: культурная и социальная.

Я не слишком люблю слово «система» и могу сказать почему: в нем есть какой-то формальный оттенок, материал там как бы не учи­тывается. Система — она всегда система, не важно, из чего она созда­на, а мне хотелось именно ощутить качество. Мне казалось, что это наиболее важно, а отвлечение от качества дает системный, формаль­ный подход. Когда мы говорим просто о системах, мы можем многое терять.

Меня интересовал стык между культурой и социальными отно­шениями — это все находится в личности. А вторая модель, которой я пыталась пользоваться, это, конечно, социальный субъект, потому что над тем, чем я все время занимаюсь, должна быть социальная филосо­фия. Я же, в общем, не социолог. И получалось, что эмпирический ма­териал для меня доступен только во вторичной обработке. Допустим, у меня есть теории, а знание о процессах я беру только из каких-то готовых уже, чужих материалов, поэтому я могу строить только ин­терпретации, давать свое понимание. Материалом для меня были ис­следования других, я делала их обработки.

— Кстати, и сам Парсонс так работал. Он брал даже не эмпири­ческий материал, а теории, и с ними работал.

С. Матвеева. Это вроде науковедения. Этим я и занималась, хотя ^я не только на методологическом уровне пыталась понять... Вот в теме модернизации России — что это за модернизация России? Была ли она? книжку я в Институте философии делала как ответственный редак­тор и как один из авторов — о специфике модернизации у нас. Назва­ли мы ее «Модернизация в России и конфликт ценностей», долго она шла, но теперь наконец-то вышла.

Интерес к Парсонсу у меня в сильной степени был именно методо-гическим. Меня интересовало то, что у Парсонса, как я понимаю, есть

гармония некоторая между культурой и социальными отношениями Собственно, это есть не только у Парсонса — это вообще классическое положение западной социологии, социологической теории. Должна быть обязательно гармония между ценностями и социальными отношения­ми, социальным действием. Короче говоря, в основе социального порядка лежит единство ценностного представления и действия.

Мне казалось, что в России немножко не так. Вот и Беляева здесь говорила, мне показалось, о сходном своем ощущении. У нас между представлениями и социальным действием есть какой-то зазор. У _нас люди одно говорят и, может быть, даже думают, а получается у них совсем другое. По-черномырдински: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Между действиями и ценностями есть какой-то непонят­ный разрыв. И вот было удивление от этого феномена. Мне казалось, что да, значит мы какие-то другие, не такие. У нас почему-то это не так. Почему это не так, если это не так? Мне казалось, что вот эта гар­мония между идеалами, ценностями и поведением — вроде как аксио­ма для западной социальной мысли. И что же тогда у нас за общество? И является ли общим то положение, если у нас как-то по-другому? Или, может быть, у нас временно по-другому? Может быть, стоит успоко­иться на том, что дело в дюркгеймовской аномии? Или, может быть, я как-то не так понимаю? По крайней мере я пыталась об этом думать. Поэтому я и на модернизацию вышла: мне казалось, что следствие до­гоняющей модернизации — это то, что мы как бы думаем словами, а реальность у нас сама по себе.

Ну, может быть, я очень резко сказала, но проблема другого на­зывания, другого категориально-понятийного языка, иных проблем или переоценка либо недооценка значимости проблем, общих между за­падными обществами (каким-то определенным западным обществом) и нашим, грозит утратой понимания нашей специфики, ее части. Я по­нимаю, что это — острая тема, и часто от нее хочется отпихнуться ссыл­ками на плохое знание западной литературы отдельными работающи­ми специалистами и социологическими «массами» в целом, — но это было бы слишком легким ответом.

Мы достаточно много говорили об использовании современной западной социологической литературы с Александром Самойловичем Ахиезером. Он считает, что западная социология имеет дело с глубо­ко расчлененным, сложившимся обществом. Мы же здесь как социо­логи занимаемся обществом, которое лишь частично вышло за рамки синкретизма. Для понимания этого общества нужны особый язык и особые методы. Например, особое внимание следует направлять на изучение нравственных основ массовых процессов. В России эти осно­вы можно понять, лишь учитывая их синкретическую природу либо рассматривая их как попытку преодоления синкретизма.

Так что для меня Парсонс — это скорее то, от чего можно оттол­кнуться, это какая-то такая модель устойчивая, стабильная, красивая и очень удобная. А нам нужно думать и смотреть, можно ли принять у

такую схему или нельзя, и, может быть, нам нужна какая-то своя ема, и чем она будет отличаться. Конечно, все это надо было бы де­ть на основе углубленного изучения западных теорий, и Парсонса в числе. Но «на выходе», я думаю, должна была бы получиться не­кая социальная или социологическая теория для России, для незапад­ного, не вполне западного общества.

_ Вам пришлось что-нибудь по Парсонсу почитать?

С. Матвеева. Знаете, я должна, к своему сожалению, сказать, что
читала только то, что у нас было в каких-то сборниках, которые тогда
выходили. Там были отдельные работы Парсонса, главы какие-то были.
Это еще в начале 70-х годов я читала. И эти книжки до сих пор у меня
_{есть__} «Структурно-функциональный анализ в современной социоло­
гии», выпуски 68-69-го годов, «Американская социология» 72-го года.

_ А рабочие переводы до вас не доходили?

С. Матвеева. Рабочие переводы до меня никогда не доходили, но ведь я же не в Институте социологии была, я была в Институте фило­софии, и то с 1982 года. Там тоже интерес к этому был, но меньший. У нас были другие тексты и другие авторы. А у меня был интерес к Пар­сонсу такой вот личный. Очень много мне попадалось критики, какой-то вторичной, когда со второй половины 60-х годов всякие споры на Западе пошли, а затем они стали воспроизводиться в наших отечествен­ных статьях и книгах. Главу о Парсонсе в «Структуре социологичес­кой теории» Тернера я читала, еще что-то. Я тогда занималась сциен­тистами и антисциентистами, и они боком каким-то ко мне попадали: споры между понимающей социологией, структурно-функциональным подходом, взаимные какие-то претензии их друг к другу и попытки синтеза. Это тоже уже было довольно давно.

— Значит, вы все время имели к Парсонсу какое-то отношение. Он попадал к вам по мере выхода из печати?

С. Матвеева. Попадал, хотя это было действительно маргиналь­но и откуда-то как бы сбоку. Когда я модернизацией занялась, меня заинтересовали уже эволюционистские воззрения Парсонса. Ко мне попала статья, где он определяет различные типы общества, говорит об универсалиях. Там он, кажется, вводит десять универсалий. При­чем есть определенная последовательность этих универсалий, как они возникают по мере развития общества. И эта последовательность дей­ствительна для многих обществ. Помню, в инионовском обзоре Седо­ва я прочла, что какие-то двое американских социологов на основе анализа нескольких десятков обществ получили эмпирическое подтвер­ждение существования парсонсовских универсалий. Меня удивило, что, например, культурная легитимация важнейших социальных институ­тов складывается на относительно ранних этапах развития обществ. Мне казалось, что у нас в советское время относительно некоторых ажнейших институтов, частной собственности например, такой леги-мации не было, по крайней мере на уровне официальной идеологии, и в массовом сознании. Это тоже выглядело как свидетельство раз- •* Т. Парсонс

рыва между архаичностью культуры и внешне современными форма­ми социальной жизни, тем более что тогда считалось, что мы «впереди планеты всей».

А теперь и вовсе открывается для меня новая возможность при­общения к Парсонсу. Я занимаюсь сейчас социологическим анализом этнических и национальных конфликтов в Центре социологического анализа у Здравомыслова, и наконец-то в этом году (ведь у меня ни­когда раньше не было такой возможности) прослушала с большим ин­тересом вместе со слушателями Высших социологических курсов в Институте социологии его лекции о Парсонсе.

Забавно — и, возможно, в этом есть в общем-то необходимая логика осмысления предмета, — но мне сейчас пришло в голову, что те 25 лет, что я пытаюсь заниматься наукой, я продвигаюсь как бы в соот­ветствии с логикой работ Парсонса. Сначала интерес к структурно-системному подходу как методу познания и анализа социальной ре­альности, затем — попытки определить структуру, функции и динамику культуры, потом я сосредоточилась на теме «Социальное и культур­ное», их взаимодетерминации — это в связи с работой в большой теме Николая Ивановича Лапина в 1989-1990-м годах и в связи с работой над введениями в трехтомнике Ахиезера «Россия: критика историчес­кого опыта» в 1991 году. Наконец, моей последней темой как сотруд­ника Института философии была модернизация, ее специфика в России.

— Видите, как интересно. Вы, между прочим, из того поколения, которое пришло уже после нас, вы из следующей эпохи. А мне каза­лось, что в этом поколении никто Парсонса уже не читал и им не инте­ресовался. Но оказывается, что читали и использовали. Вот и Сергей Александрович Белановский — он из еще более позднего призыва, и тоже читал. Вы когда пришли в социологию, Сергей Александрович?

С. Белановский. Я еще застал семинары, на которых он фигури­ровал, а именно, я имею в виду семинар Эрика Григорьевича Юдина. Там мне хорошо запомнился один доклад. Выступал человек, мне было тогда года 24, а ему, я думаю, лет сорок, столько, сколько сейчас мне. Я не запомнил его фамилию, но потом я его встречал в Институте со­циологии, хотя не знаю, работал он там или нет. Уже в разгромленном Институте социологии. Это был конец 70-х годов. И, как я сейчас по­нимаю, он сделал весьма толковый доклад по Веберу, о чем его и про­сили. И Парсонс там упоминался. И что-то уяснив для себя, я запом­нил имя — Парсонс — и запомнил, что работы Парсонса преемственно связаны с работами Вебера. У меня возник интерес и к тем и к другим. А потом я вышел на Валентину Федоровну Чеснокову и как-то счел совершенно естественным, что она знакома с обоими авторами, что у нее есть тексты и того и другого, даже в некотором изобилии. А теперь я понимаю, что это было совершенно случайное попадание.

Я хочу вспомнить здесь в этой связи Эрика Григорьевича Юдина. Я был еще совсем молодым человеком и у него спросил: я учусь в хими­ческом институте и получу диплом химика, но я хочу стать философом

(тогда я хотел стать философом. Социологом я стал потом) — как мне тать философом? И он ответил: вы должны начать с того, чтобы про-гть несколько учебников по истории философии, обязательно раз-[X И еще добавил: только не читайте какие-то специфичные точки пения. Вот, скажем, Рассел. У него очень специфичная точка зрения, не надо его читать. Когда-нибудь потом. Так что надо ориентировать­ся на таких авторов — здесь я затрудняюсь подобрать слово, хотя я очень хорошо его понял и мне это кажется очень важным, — типич­ных, солидных, в русле классической традиции, без выпендрежа. Это какой-то незаконченный ряд характеристик, который мне с ходу труд­но продолжить. Какие-то хорошие, добротные работы, без претензии на оригинальность. Вот так он сказал. И обязательно все-таки разные.

_ И вы начали читать Парсонса? Что именно?

С. Белановский. Во-первых, это «Структура социального дей­ствия», отдельные главы, к тому времени переведенные. Как я пони­маю, это у Парсонса первая крупная работа. Я лично ее очень ценю, потому что она является переходным звеном между социологами пер­вого поколения, включая и Вебера, и социологами второго поколения. Социологи первого поколения — европейцы, социологи второго по­коления — американцы. Так получилось. Еще была работа «Новый аналитический подход к теории социальной стратификации» и, воз­можно, некоторые другие — «Мотивация экономической деятельнос­ти», что-то еще, что я не запомнил.

Я тогда был молод, и, конечно, все тексты были трудными, но тем не менее разница ощущалась. «Структура социального действия» была, в общем, понятна, и даже до такой степени понятна, что можно было чувствовать некий интерес, некий вкус к этому тексту. Я, безусловно, его чувствовал. «Мотивация экономической деятельности» тоже была понятна, но где-то на пределе моих умственных возможностей. По­зднее я перечитывал ее с большим интересом, на тогда какую-то глав­ную мысль в процессе чтения я, может быть, усвоил, но пересказать я не взялся бы, потому что сама мысленная работа по преодолению слож­ного текста, вживанию и пониманию его как бы затмила все. Но я счи­таю, что это, конечно, необходимый этап в социализации каждого про­фессионала вообще, и в данном случае — социолога. Социолог должен в мучениях читать сложные тексты, учиться их понимать, осваивать таким образом понятийный аппарат, видеть их структуру, смысл и, я бы сказал, красоту. «Новый аналитический подход» — это работа о теории социальной стратификации. Это работа, которую я до конца не понимаю до сих пор. Правда, я ее давно не читал, не перечитывал. Но я должен сказать, что, читая и ее, я косвенно чему-то научился, и, может быть, даже немалому.