О парфянском вооружении 7 page

Как бы то ни было, природа не наделила нас большими преимуществами посравнению с животными ни в отношении телесной красоты, ни в смыслеподчинения ее общим законам. И если мы как следует понаблюдаем себя, тоубедимся, что хотя и есть некоторые животные, обделенные по сравнению с намителесной красотой, но зато есть немало и таких, которые наделены богаче, чеммы, — а multis animalibus decore vincimur [1356], — даже среди живущих рядом с нами, наземных; ибочто касается морских животных, то (оставляя в стороне общую форму тела,которая не может идти ни в какое сравнение с нашей, настолько она отлична)мы значительно уступаем им и в окраске, и в правильности линий, и вгладкости, и в строении, точно так же мы по всем статьям значительноуступаем птицам и другим летающим животным. То преимущество, которое такпрославляют поэты, а именно наше вертикальное положение и взгляд,устремленный к небу, нашей прародине, —

Pronaque cum spectant animalia cetera terram,

Os homini sublime dedit, caelumque videre

Iussit, et erectos ad sidera tollere vultus [1357] —

есть всего лишь поэтическая метафора; ибо имеется много животных сустремленным вверх взглядом, а если взять шеи верблюда или страуса, то ониеще прямее, чем у нас, и более вытянуты.

У каких животных взгляд не обращен так же, как и у нас, вверх и вперед?А разве по положению своего тела животные не обращены так же, как и человек,и к небу и к земле?

Разве многие наши телесные свойства не присущи, как показывают Платон иЦицерон, тысячам других видов животных [1358]?

На нас наиболее похожи самые некрасивые и противные животные: ведь какраз обезьяны наиболее походят на нас и головой и всем своим внешним видом:

Simia quam similis, turpissima bestia, nobis, [1359]

а по внутреннему строению и устройству органов — свиньи. Действительно,когда я мысленно представляю себе человека совершенно нагим (и именно тогопола, который считается наделенным большей красотой), когда представляю себеего недостатки и изъяны, его природные несовершенства, то нахожу, что у насбольше оснований, чем у любого другого животного, прикрывать свое тело. Нампростительно подражать тем, кого природа наделила щедрее, чем нас в этомотношении, украшая себя их красотой, прятаться под тем, что мы отняли у них,и одеваться в шерсть, перья, меха и шелка.

Заметим, кроме того, что мы являемся единственным видом животных,недостатки которого неприятно поражают наших собственных собратьев, мыединственные, которым приходится скрываться при удовлетворении нашихестественных потребностей. Достойно внимания, что опытные люди рекомендуютдля излечения от любовной страсти увидеть безвозбранно желанное тело нагим,полагая, что для охлаждения страсти достаточно увидеть то, что любишь, внеприкрытом виде:

Ille quod obscoenas in aperto corpore partes

Viderat, in cursu qui fuit, haesit amor. [1360]

И если даже допустить, что подобное изречение высказано человеком,чрезмерно утонченным и пресыщенным, все же то обстоятельство, что привычкавызывает у нас охлаждение между супругами, является неопровержимымдоказательством нашего несовершенства. То, что наши дамы не разрешают намвходить к ним, пока они не будут одеты, причесаны и готовы показаться налюди, объясняется не столько их стыдливостью, сколько хитростью ипредусмотрительностью.

Nec Veneres nostras hoc fallit; quo magis ipsae

Omnia summo opere hos vitae postscaenia celant,

Quos retinere volunt adstrictosque esse in amore. [1361]

Между тем у многих животных нет ничего такого, чего мы не любили бы,что нам не нравилось бы; ведь известно, что некоторые наши лакомые блюда,самые лучшие духи и дорогие украшения изготовляются из их выделений или дажеиз экскрементов.

Эти рассуждения относятся, однако, только к обычному течению нашейжизни и не касаются — что было бы кощунством — тех божественных,сверхъестественных и необычайных красот, которые иногда, как звезды, сияютсреди нас в земной и телесной оболочке.

Как бы то ни было, даже те блага природы, которыми мы, по нашемусобственному признанию, наделяем животных, представляют большиепреимущества. А самим себе мы либо приписываем воображаемые и фантастическиеблага, ожидаемые в будущем и пока что отсутствующие, блага, которые независят от человеческих способностей, либо же по самонадеянности нашей ложноприписываем себе такие блага, как разум, знание, честь; животным же мыотдаем в удел такие важные, реальные и ощутимые блага, как мир, покой,безопасность, простота и здоровье; подумайте, даже здоровье, котороеявляется самым прекрасным и щедрым даром природы! Недаром философы, и дажестоики, утверждают, что если бы Гераклит и Ферекид [1362]имели возможностьпроменять свою мудрость на здоровье и избавиться путем этой сделки — один отводянки, другой от мучащей его ломоты в ногах, то они с радостью пошли бы наэто. Из другого высказывания стоиков также явствует, как они расцениваютмудрость, сравнивая и противопоставляя ее здоровью. Так, они утверждают, чтоесли бы Цирцея [1363]предложила Улиссу на выбор два напитка: один —превращающий глупца в мудреца, другой — превращающий мудрого в глупца, тоУлисс, наверное, предпочел бы напиток глупости, лишь бы не быть превращеннымв животное, и что сама мудрость должна была сказать ему так: «Оставь меня!Лучше расстанься со мной, но не вселяй меня в тело осла». Как! Неужели жефилософы расстаются с великой и божественной мудростью ради того, чтобысохранить свой земной и телесный облик? Значит, мы превосходим животных неразумом, не способностью суждения и наличием души, а нашей красотой, нашимприятным цветом лица и прекрасным сложением? И оказывается, что ради этогостоит отказаться и от нашего ума, и от нашей мудрости и всего прочего?

Что ж, я согласен с этим откровенным и искренним признанием! Онинесомненно знали, что наши преимущества, с которыми мы так носимся, — чистаяфантазия. Значит, если бы даже животные обладали всей добродетелью, знанием,мудростью и совершенством стоиков, они все же оставались бы животными и ихнельзя было бы сравнивать даже с жалким глупым и дурным человеком. Итак,все, что не похоже на нас, ничего не стоит. И сам бог, для того чтобы чтилиего, должен, как мы сейчас покажем, походить на нас. Из этого явствует, чтомы ставим себя выше других животных и исключаем себя из их числа не в силуистинного превосходства разума, а из пустого высокомерия и упрямства.

Но, возвращаясь к прерванной нити рассуждения, рассмотрим, какие благаприходятся на долю человека. Наш удел — это непостоянство, колебания,неуверенность, страдание, суеверие, забота о будущем — а значит, и обожидающем нас после смерти, — честолюбие, жадность, ревность, зависть,необузданные, неукротимые и неистовые желания, война, ложь, вероломство,злословие и любопытство. Да, мы несомненно слишком дорого заплатили за этотпресловутый разум, которым мы так гордимся, за наше знание и способностьсуждения, если мы купили их ценою бесчисленных страстей, во власти которыхмы постоянно находимся. Ведь нам нечего хвалиться, как справедливо указываетСократ [1364], тем замечательным преимуществом по сравнению с другимиживотными, что в то время как животным природа отвела для любовных утехопределенные сроки и границы, человеку она предоставила в этом отношенииполную свободу.

Ut vinum aegrotis, quia prodest raro, nocet saepissime, melius est nonadhibere omnino, quam, spe dubiae salutis, in apertam perniciem incurrere:sic haud scio an melius fuerit humano generi motum istum celeremcogitationis, acumen, solertiam, quam, rationem vocamus, quoniam pestiferasint multis, admodum paucis salutaria, non dari omnino, quam tam munifice ettam large dari. [1365]

Какая польза была Аристотелю и Варрону [1366]от того, что они обладалитакими огромными познаниями? Избавило ли это их от человеческих бедствий?Были ли они благодаря этому свободны от припадков, которыми страдаеткакой-нибудь грузчик? Способно ли было их мышление доставить им какое-нибудьоблегчение от подагры? Меньше ли были их страдания от того, что они знали,что эта болезнь гнездится в суставах? Примирились ли они со смертью, узнав,что некоторые народы встречают ее с радостью, или, например, с неверностьюжен, узнав, что в некоторых странах существует общность жен? И хотя оба онибыли перворазрядными учеными — один в Риме, а другой в Греции, — в порунаивысшего процветания наук в их странах, нам тем не менее неизвестно, чтобыони в своей жизни пользовались какими-нибудь особыми преимуществами;наоборот, Аристотелю, например, стоило немалых усилий освободиться отнекоторых возведенных на него обвинений.

Было ли кем-нибудь установлено, что наслаждение и здоровье доставляютбольшую радость тому, кто сведущ в астрологии и грамматике —

Illiterati num minus nervi rigent? [1367]

или, что он легче переносит бедность и позор?

Scilicet et morbis et debilitate carebis

Et luctum et curam effugies, et tempora vitae

Longa tibi post haec fato meliore dabuntur. [1368]

Я видел на своем веку сотни ремесленников и пахарей, которые были болеемудры и счастливы, чем ректоры университетов, и предпочел бы походить наэтих простых людей [1369]. Знание, по-моему, относится к вещам, столь женеобходимым в жизни, как слава, доблесть, высокое звание или же — в лучшемслучае — как красота, богатство и тому подобные качества, которые, конечно,имеют в жизни значение, но не решающее, а гораздо более отдаленное и скорееблагодаря нашему воображению, чем сами по себе.

Для нашей обыденной жизни нам требуется гораздо больше правил,установлений и законов, чем журавлям и муравьям для их жизни, а между тем мывидим, что они живут по строго заведенному порядку, не имея никакогопредставления о науке. Если бы человек был мудр, он расценивал бы всякуювещь в зависимости от того, насколько она полезна и нужна ему в жизни.

Если судить о нас по нашим поступкам и поведению, то гораздо большепревосходных людей (имею в виду во всякого рода добродетелях) окажется средилиц необразованных, чем среди ученых. Древний Рим, на мой взгляд, проявилбольше доблести как в делах мира, так и в делах войны, чем тот ученый Рим,который сам себя погубил. Если бы во всех остальных отношениях оба этих Римабыли совершенно сходны, то во всяком случае в том, что касается чистоты инравственности, преимущество было на стороне древнего Рима, ибо эти качествакак нельзя лучше вяжутся с простотой.

Но я лучше прерву здесь это рассуждение, которое могло бы завести меняслишком далеко. Добавлю только еще, что смирение и послушание отличаютдобродетельного человека. Нельзя предоставлять каждому человеку судить освоих обязанностях: ему следует их предписать, а не давать возможностьвыбирать по своему усмотрению. В противном случае мы способны по неразумию ибесконечному многообразию наших мнений прийти под конец к заключению, что мыобязаны, как выражается Эпикур [1370], поедать друг друга. Первейшейзаповедью, которую бог дал человеку, было беспрекословное повиновение; этобыло простое и ясное предписание; человеку не надо было ни знать ничего, нирассуждать, поскольку повиновение есть главная обязанность разумной души,признающей верховного небесного благодетеля. Из повиновения и смирениярождаются все другие добродетели, из умствования же — все греховные помыслы.Знание было первым искушением, которым дьявол соблазнил человека, первымядом, который мы впитали, поверив тому, что он обещал наделить нас высшимзнанием и пониманием, сказав: Eritis sicut dei, scientes bonum et malum [1371]. Ведь, согласноГомеру [1372], даже сирены, желая обмануть Улисса и завлечь его в своигибельные и опасные воды, обещали ему в дар знание. Бич человека — этовоображаемое знание. Вот почему христианская религия так настойчивопроповедует нам неведение, являющееся лучшей основой для веры и покорности:Cavete, ne quis vos decipiat per philosophiam et inanes seductiones secundumelementa mundi [1373].

Философы всех школ согласны в том, что высшее благо состоит вспокойствии души и тела. Но где его найдешь?

Ad summum sapiens uno minor est Iove: dives

Liber, honoratus, pulcher, rex denique regum;

Praecipue sanus, nisi cum pituita molesta est. [1374]

Право, похоже на то, что природа, видя нашу несчастную и жалкую долю,дала нам в утешение лишь одно высокомерие. Это и утверждает Эпиктет [1375],говоря: «У человека нет ничего своего, кроме мнений». Наш удел — лишь дым ипепел. Философы утверждают, что боги обладают подлинным здоровьем ивоображаемыми болезнями, человек же, наоборот, подвержен подлинным болезням,а все получаемые им блага — лишь мнимые. Мы вправе гордиться силою нашеговоображения, ибо все наши блага являются плодом его. Послушаем, как этожалкое и злополучное создание прославляет свое состояние: «Нет ничегопрекраснее, — заявляет Цицерон [1376], — занятий науками: с их помощью мыпознаем бесконечное множество окружающих нас предметов, необъятностьприроды; они раскрывают нам небо, моря и землю; наука внушила нам веру,скромность и величие духа, она вывела нашу душу из тьмы и показала ей всякиевещи — возвышенные и низменные, Первоначальные, конечные и промежуточные;наука учит нас жить хорошо и счастливо; руководясь ею, мы можем беспечальнои безмятежно прожить свой век». Уж не говорит ли здесь наш автор о каком-тобессмертном и всемогущем боге? Ибо в действительности тысячи самыхбесхитростных деревенских женщин прожили жизнь более мирную, счастливую испокойную, чем наш автор.

Deus ille fuit, deus, inclute Memmi,

Qui princeps vitae rationem invenit eam, quae

Nunc appellatur sapientia, quique per artem

Fluctibus e tantis vitam tantisque tenebris

In tam tranquilla et tam clara luce locavit. [1377]

Таковы были возвышенные и прекрасные речи великого поэта, но, несмотряна эту божественную мудрость и божественные наставления, достаточно былоничтожной случайности, чтобы разум этого человека померк и стал слабееразума самого простого пастуха [1378]. Тем же человеческим высокомериемпроникнуто обещание, данное Демокритом в его работе [1379]: «Я собираюсьсудить обо всем», и чванный титул, которым наделяет нас Аристотель,именующий нас смертными божествами, а также суждение Хрисиппа, заявлявшего,что Дион был так же добродетелен, как бог. А мой Сенека признает, что богдаровал ему жизнь, но что уменье жить добродетельно исходит от него самого.Это вполне соответствует утверждению другого автора: In virtute veregloriamur; quod non contingeret, si id donum a deo, non а nobis haberemus [1380]. А вот ещеодно суждение Сенеки [1381]в том же роде: мудрец обладает мужеством, неуступающим богу, но наряду с человеческой слабостью; в этом отношениичеловек превосходит бога. Подобные безрассудные утверждения весьма обычны.Все мы менее возмущаемся сравнением нас с богом, чем низведением нас наположение других животных: настолько более мы печемся о своей славе, чем ославе нашего создателя!

Но необходимо ниспровергнуть это безрассудное высокомерие и разрушитьте нелепые основания, на которых покоятся такого рода вздорные притязания.Пока человек будет убежден, что сам обладает какой-то силой и средствами, онникогда не признает, чем он обязан своему владыке; он, как говорится, всегдабудет раздуваться в вола, и следует его несколько развенчать.

Посмотрим на каком-нибудь наглядном примере, что дала человеку егофилософия.

Посидоний [1382], страдавший от тяжкой болезни, которая заставляла егокорчиться от боли и скрежетать зубами, желая обмануть свою боль, кричал ей:«Можешь делать со мной все, что тебе угодно, но все же я не скажу, что ты —боль». Он испытывал такие же страдания, как и мой слуга, но старался, чтобыпо крайней мере его язык оставался верен наставлениям его школы; однакоразве это не пустые слова? Re succumbere non oportebat verbis gloriantem [1383].

Аркесилай [1384]был измучен подагрой. Однажды, когда Карнеад пришел егонавестить и, весьма огорченный, уже собирался уходить, Аркесилай позвал егои, указывая на свои ноги и грудь, сказал: «Знай, что ничего из ног неподнялось сюда». Это, конечно, было неплохо сказано: хотя Аркесилай терзалсяболью и рад был бы от нее избавиться, все же эта боль не сломила его сердца,не обессилила его. Посидоний, боюсь, сохранял непреклонность скорее насловах, чем на деле. А Дионисий Гераклейский [1385]под влиянием мучительнойболезни глаз был вынужден совсем отречься от своих стоических принципов.

Но даже если наука действительно, как утверждают философы, сглаживает ипритупляет остроту испытываемых нами страданий, то не происходит ли это сеще большим успехом и более очевидным образом при отсутствии всяких знаний?Философ Пиррон [1386], будучи застигнут разразившимся на море сильнейшимштормом, указал своим спутникам как на образец для подражания на спокойствиеи невозмутимость находившейся с ним на корабле свиньи, которая переносилабурю без малейшего страха. Уроки, которые мы можем извлечь из философии,сводятся в конечном счете к примерам о каком-нибудь силаче или погонщикемулов, которые, как правило, несравненно меньше боятся смерти, боли и другихбедствий и проявляют такую твердость, какой никогда не могла внушить наукачеловеку, который не был подготовлен к этому от рождения и в силуестественной привычки. Разве не благодаря своему неведению дети меньшестрадают, когда делают надрезы на их нежной коже, чем взрослые? А развелошадь по этой же причине не страдает меньше, чем человек? Сколько больныхпородила одна лишь сила воображения! Постоянно приходится видеть, как такиебольные делают себе кровопускания, очищают желудок и пичкают себялекарствами, стремясь исцелиться от воображаемых болезней. Когда у нас нетнастоящих болезней, наука награждает нас придуманными ею. На основанииизменившегося цвета лица или кожи тела у вас находят катаральный процесс;жаркая погода сулит вам лихорадку; определенный завиток линии жизни на вашейлевой руке предвещает вам в ближайшем времени некое серьезное заболеваниеили даже полное разрушение вашего здоровья. Нельзя оставить в покое дажевеселую бодрость молодости, надо убавить у нее крови и сил, чтобы они набеду как-нибудь не обратились против нее же самой. Сравните жизнь человека,находящегося во власти таких выдумок, с жизнью крестьянина, который следуетсвоим природным склонностям, который расценивает все вещи только с точкизрения того, чего они стоят в данный момент, которому неведомы ни наука, нипредвещания, который болен только тогда, когда он действительно болен, вотличие от первого, у которого камни иной раз возникают раньше в душе, чем впочках, и который своим воображением предвосхищает боль и сам бежит ейнавстречу, словно боясь, что ему не хватит времени страдать от нее, когдаона действительно на него обрушится.

То, что я говорю здесь о медицине, может быть применено ко всякойнауке. Отсюда мнение тех древних философов, которые считали высшим благомпризнание слабости нашего разума. В отношении моего здоровья мое невежестводает мне столько же оснований надеяться, как и опасаться, и потому, нерасполагая ничем, кроме примеров, которые я вижу вокруг себя, я выбираю измножества известных мне случаев наиболее меня обнадеживающие.Безукоризненное и крепкое здоровье я приветствую с распростертыми объятиямии тем полнее им наслаждаюсь, что в настоящее время оно для меня стало уже необычным, а довольно редким явлением; я не хочу поэтому нарушать егосладостного покоя горечью какого-нибудь нового и стеснительного образажизни. Мы можем видеть на примере животных, что душевные волнения вызывают унас болезни.

Говорят, что туземцы Бразилии умирают только от старости [1387], иобъясняют это действием целительного и превосходного воздуха их страны, я жесклонен скорее приписывать это их безмятежному душевному покою, тому, чтодуша их свободна от всяких волнующих страстей, неприятных мыслей инапряженных занятий, тому, что эти люди живут в удивительной простоте иневедении, без всяких наук, без законов, без королей и религии.

И чем иным объясняется то, что мы наблюдаем повседневно, а именно, чтолюди совсем необразованные и неотесанные являются наиболее подходящими ипригодными для любовных утех, что любовь какого-нибудь погонщика муловоказывается иногда гораздо более желанной, чем любовь светского человека, —как не тем, что у последнего душевное волнение подрывает его физическуюсилу, ослабляет и подтачивает ее?

Душевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, авместе с тем также и саму душу. Что делает ее болезненной, что доводит еетак часто до маний, как не ее собственная порывистость, острота, пылкость ив конце концов ее собственная сила? Разве самая утонченная мудрость непревращается в самое явное безумие? Подобно тому, как самая глубокая дружбапорождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье — смертельнуюболезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождаютсамые причудливые мании и помешательства; от здоровья до болезни лишь одиншаг. На поступках душевнобольных мы убеждаемся, как непосредственно безумиепорождается нашими самыми нормальными душевными движениями. Кто не знает,как тесно безумие соприкасается с высокими порывами свободного духа и спроявлениями необычайной и несравненной добродетели? Платон утверждает, чтомеланхолики — люди, наиболее способные к наукам и выдающиеся. Не то же лисамое можно сказать и о людях, склонных к безумию? Глубочайшие умы бываютразрушены своей собственной силой и тонкостью. А какой внезапный оборотвдруг приняло жизнерадостное одушевление у одного из самых одаренных,вдохновенных и проникнутых чистейшей античной поэзией людей, у того великогоитальянского поэта, подобного которому мир давно не видывал [1388]? Не обязанли был он своим безумием той живости, которая для него стала смертоносной,той зоркости, которая его ослепила, тому напряженному и страстному влечениюк истине, которое лишило его разума, той упорной и неутолимой жажде знаний,которая довела его до слабоумия, той редкостной способности к глубокимчувствам, которая опустошила его душу и сразила его ум? Я ощутил скореегоречь, чем сострадание, когда, будучи в Ферраре, увидел его в столь жалкомсостоянии, пережившим самого себя, не узнающим ни себя, ни своих творений,которые без его ведома были у него на глазах изданы в изуродованном инеряшливом виде.

Если вы хотите видеть человека здоровым и уравновешенным, в спокойном инормальном расположении духа, позаботьтесь, чтобы он не был мрачным, ленивыми вялым. Нам следует поглупеть, чтобы умудриться, и ослепить себя, чтобыдать вести себя.

Если мне скажут, что преимущество иметь притупленную и пониженнуючувствительность к боли и страданиям связано с той невыгодой, чтосопровождается менее острым и менее ярким восприятием радостей инаслаждений, то это совершенно верно; но, к несчастью, мы так устроены, чтонам приходится больше думать о том, как избегать страданий, чем о том, каклучше радоваться, и самая ничтожная боль ощущается нами острее, чем самоесильное наслаждение. Segnius homines bona quam mala sentiunt [1389]. Мы ощущаемнесравненно острее самое пустяковое заболевание, чем самое полное здоровье:

pungit

In cute vix summa violatum plagula corpus

Quando valere nihil quemquam movet. Нос iuvat unum

Quod me non torquet latus aut pes: cetera quisquam

Vix queat aut sanum sese, aut sentire valentem. [1390]

Наше хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания. Вотпочему та философская школа, которая особенно превозносила наслаждение,рассматривала его как отсутствие страдания. Не испытывать страдания значитрасполагать наибольшим благом, на какое человек может только надеяться; каксказал Энний,

Nimium boni est, cui nihil est mali [1391].

Действительно, то острое и приятное ощущение, которое присуще некоторымнаслаждениям и которое как будто выше простого ощущения здоровья иотсутствия боли, то действенное и бурное наслаждение, жгучее и жалящее, —ведь даже оно имеет целью лишь устранить страдание. Даже вожделение,испытываемое нами к женщине, направлено лишь к стремлению избавиться отмучения, порождаемого пылким и неистовым желанием; мы жаждем лишь утолитьего и успокоиться, освободившись от этой лихорадки. Так же обстоит и вдругих случаях.

Поэтому я и говорю, что если простота приближает нас к избавлению отболи, то она тем самым приближает нас к блаженному состоянию, учитывая то,как мы по природе своей устроены.

Однако отсутствие боли не следует представлять себе столь тупым, чтобыоно равносильно было полной бесчувственности. Крантор [1392]справедливооспаривал эпикуровскую бесчувственность, доказывая, что ее нельзя расширятьнастолько, чтобы в ней отсутствовал даже всякий намек на страдание. Я совсемне преклоняюсь перед такой бесчувственностью, которая и нежелательна иневозможна. Я рад, если я не болен, но если я болен, то хочу это знать; иесли мне делают прижигание или разрез, я хочу ощущать их. В самом деле,уничтожая ощущение боли, одновременно уничтожают и ощущение наслаждения, и вконечном счете человек перестает быть человеком. Istud nihil dolere, nonsine magna mercede contingit immanitatis in animo, stuporis in corpore [1393].

Страдание тоже должно занимать свое место в жизни человека. Человек невсегда должен избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению.

Большая честь для неведения — то, что само знание бросает нас в егообъятия в тех случаях, когда знание оказывается бессильным помочь намоблегчить наши страдания. В таких случаях знание вынуждено идти на этууступку; оно принуждено предоставлять нам свободу и возможность укрыться влоне неведения, спасаясь от ударов судьбы и ее напастей. Действительно, чтоиное означает проповедуемый знанием совет отвращаться мыслью от переживаемыхзлоключений и воспоминаний об утраченных благах и, в утешение от золсегодняшнего дня, думать о прошедших радостях, призывать на помощьисчезнувшее душевное довольство в противовес тому, что нас сейчас удручает:Levationes aegritudinum in avocatione a cogitanda molestia et revocatione adcontemplandas voluptates ponit [1394]? Разве это не значит, что там, где знание оказывается бессильным,оно пускается на хитрость и проявляет гибкость там, где ему недостает силы?В самом деле, что за утешение не только для философа, но и просто дляразумного человека, если в тот момент, когда он страдает от мучительногоприступа лихорадки, предложить ему предаться воспоминаниям о превосходномгреческом вине? Это означало бы скорее обострить его мучение:

Che ricordarsi il ben doppia la noia. [1395]

Такого же порядка и другой даваемый философами совет [1396] — помнить только орадостных событиях прошлого и изглаживать воспоминание о пережитыхзлоключениях, как если бы искусство забвения было в нашей власти. А вот ещемалоутешительный совет:

Suavis est laborum praeteritorum memoria. [1397]

Я не понимаю, как философия, которая обязана вооружить меня для борьбыс судьбой, внушить мне мужество и научить попирать ногами все человеческиебедствия, может дойти до такой слабости, чтобы с помощью этих нелепых итрусливых изворотов заставить меня сдаться? Ведь память рисует нам не то,что мы выбираем, а что ей угодно. Действительно, нет ничего, что так сильноврезывалось бы в память, как именно то, что мы желали бы забыть; вернейшийспособ сохранить и запечатлеть что-нибудь в нашей душе — это старатьсяизгладить его из памяти. Неверно утверждение: Est situm in nobis, ut etadversa quasi perpetua oblivione obruamus, et secunda iucunde et suavitermeminerimus [1398], но зато верно другое: Memini etiam quae nolo, oblivisci non possum,quae volo [1399]. Кому принадлежитэтот совет? Тому, qui se unus sapientem profiteri sit ausus [1400].

Qui genus humanum ingenio superavit et omnis

Praestrinxit stellas, exortus ut aetherius sol [1401].

Но разве вычеркнуть и изгладить из памяти не есть вернейший путь кневедению? Iners malorum remedium ignorantia est [1402]. Мы встречаем немало подобныхнаставлений которые предлагают нам в тех случаях, когда разум бессилен,довольствоваться пустенькими и плоскими утешениями, лишь бы они давали намдушевное спокойствие. Там, где философы не в силах залечить рану, онистараются усыпить боль и прибегают к другим паллиативам. Мне думается, онине будут отрицать того, что если бы им удалось наладить людям спокойную исчастливую жизнь, хотя бы и основанную на поверхностной оценке вещей, они неотказались бы от этого:

potare et spargere flores

Incipiam, patiarque vel inconsultus haberi. [1403]

Многие философы согласились бы с Ликасом, который, ведя добродетельнуюжизнь, живя тихо и спокойно в своей семье, выполняя все свои обязанности поотношению к чужим и своим и умело охраняя себя от всяких бедствий, вдруг,впав в душевное расстройство, вообразил, что он все время находится в театреи смотрит там представления, пьесы и самые прекрасные спектакли. Едва лишьврачи исцелили его от этого недуга, как он стал требовать, чтобы они вернулиего во власть этих чудесных видений:

Pol mе occidistis amici,

Non servastis, ait, cui sic extorta voluptas

Et demptus per vim mentis gratissimus error. [1404]

Подобное же произошло с Трасилаем, сыном Пифодора, возомнившим, будтовсе корабли, приходящие в Пирей и бросающие якорь в его гавани, состоят унего на службе: он радостно встречал их, поздравляя с благополучнымприбытием. Когда же его брат Критон исцелил его от этой фантазии, Трасилайнепрерывно сокрушался об утрате того блаженного состояния, в котором онпребывал, не зная никаких горестей [1405]. Это самое утверждается в одномдревнегреческом стихе, где говорится, что не в мудрости заключается сладостьжизни [1406]: Εν τω φρονειν γαρ μηδεν ηδιστος βίος.