О парфянском вооружении 2 page

Такого рода историки занимаются отбором фактов, достойных бытьотмеченными, и часто скрывают от нас то или иное слово или частное действие,которые могли бы объяснить нам значительно больше; они опускают, как вещиневероятные, то, чего не понимают, а иногда опускают кое-что, может быть,просто потому, что не умеют выразить этого на хорошем латинском илифранцузском языке. Пусть они смело выставляют напоказ свое слабоекрасноречие и свои рассуждения, пусть высказывают какие угодно суждения, нопусть оставят и нам возможность судить после них, пусть они не искажаютсвоими сокращениями и своим отбором исторический материал, ничего из него неизымают, а предоставят нам его в полном объеме и в нетронутом виде.

Большей частью, в особенности в наше время, в качестве историковвыбираются люди из простонародья единственно на том основании, что онихорошо владеют пером, как если бы мы стремились научиться у них грамматике!А они, заботясь лишь об этой стороне дела, по-своему правы, поскольку онипродают только свое умение болтать и им платят деньги именно за это.Поэтому, жонглируя красивыми словами, они преподносят набор всяких слухов,собранных ими на городских перекрестках. Единственно доброкачественныеисторические сочинения были написаны людьми, которые сами вершили эти дела,либо причастны были к руководству ими, или теми, на долю которых выпало покрайней мере вести другие подобного же рода дела. Таковы почти всеисторические сочинения, написанные греческими и римскими авторами. И так како тех же делах писали многие очевидцы (как водилось в те времена, когда изнания и высокое положение обычно сочеталось в одном лице), то если у них ивстретится какая-нибудь ошибка, она должна быть очень незначительна иотноситься к какому-нибудь весьма неясному случаю. Но чего можно ждать отврача, пишущего о делах войны, или от ученика, излагающего планы государей?Достаточно привести один пример, чтобы убедиться, насколько щепетильны былив своих писаниях римские авторы. Азиний Поллион [1127]обнаружил кое-какиенеточности даже в исторических работах самого Цезаря; Цезарь допустил ихлибо потому, что не мог своими глазами уследить за всем, что происходило вовсех частях его армии, и полагался на отдельных людей, нередко сообщавшихему недостаточно проверенные факты, либо потому, что его приближенные невполне точно осведомляли его о делах, которые они вели в его отсутствие. Наэтом примере можно убедиться, до чего тонкое дело установление истины, разпри описании какого-нибудь сражения нельзя положиться на донесение того, ктоим руководил, или на рассказ солдат о том, что происходило около них, а надосопоставить — как это делается при судебном разбирательстве — показаниясвидетелей и учитывать возражения, даже по поводу мельчайших подробностей вкаждом случае. Надо признать, что наши познания в нашей собственной историивесьма слабы. Но об этом достаточно писал Воден в том же духе, что и я.

Чтобы помочь делу с моей плохой памятью, которая так изменяла мне, чтомне приходилось не раз брать в руки как совершенно новые и неизвестные мнекниги, которые несколько лет тому назад я тщательно читал и испещрил своимизамечаниями, я с недавнего времени завел себе привычку отмечать в концевсякой книги (я имею в виду книги, которые я хочу прочитывать только одинраз) дату, когда я закончил ее читать, и в общих чертах суждение, которое яо ней вынес, чтобы иметь возможность на основании этого по крайней мереприпомнить общее представление, которое я составил себе о данном авторе,читая его. Я хочу здесь привести некоторые из этих заметок.

Вот что я записал около десяти лет тому назад на моем экземпляреГвиччардини [1128](ибо на каком бы языке книги ни говорили со мной, я всегдаговорю с ним на моем языке): «Вот добросовестный историк, у которого,по-моему, с большей точностью, чем у кого бы то ни было, можно узнатьистинную сущность событий его времени; к тому же в большинстве из них он сампринимал участие и состоял в высоких чинах. Совершенно непохоже на то, чтобыон из ненависти, лести или честолюбия искажал факты: об этом свидетельствуютего независимые суждения о сильных мира сего, и в частности о тех, которыевыдвигали и назначали его на высокие посты, как например о папе Клименте VII [1129]. Что касается той его особенности, которую он как будто желал вменитьсебе в наибольшую заслугу, а именно его отступлений и речей, то среди нихесть меткие и удачные, но он чересчур увлекался ими: действительно, стараясьничего не упустить и имея дело с таким обширным и почти необъятнымматериалом, он становится многословным и несколько болтливым на школьныйманер. Я обратил также внимание на то, что о каких бы людях и делах, о какихбы действиях и замыслах он ни судил, он никогда не выводит их ни издобродетели, ни из благочестия и совести — как если бы этих вещей вовсе несуществовало — и объясняет все поступки, какими бы совершенными они никазались сами по себе, либо какой-нибудь выгодой, либо порочнымипобуждениями. Однако нельзя себе представить, чтобы среди всех техбесчисленных действий, о которых он судит, не было хоть каких-нибудьпродиктованных разумом. Никакое разложение не может охватить настолько всехбез исключения людей, чтобы не осталось ни одного не затронутого имчеловека; это вызывает у меня опасение, нет ли у Гвиччардини какого-топорока в этом его пристрастии и не судит ли он о других по себе».

В моем Филиппе де Коммине [1130]записано следующее: «Вы найдете у негоизящный и приятный стиль, отличающийся простотой и непосредственностью;неприкрашенное повествование, сквозь которое явно просвечиваетдобросовестность автора, свободного от тщеславия, когда он говорит о себе, иот зависти и пристрастия, когда он говорит о других; его рассуждения иувещания проникнуты скорее искренностью и добрыми побуждениями, чемкаким-нибудь выдающимся талантом; и на всем изложении лежит отпечатокавторитетности и значительности, свидетельствующих о высоком положенииавтора и его опыте в ведении больших дел».

В мемуарах братьев Дю Белле [1131]я записал: «Всегда приятно читатьизложение событий в описаниях тех, кто пытался ими руководить, но нельзя непризнать, что обоим авторам мемуаров очень недостает той искренности инезависимости в суждениях, присущих старым авторам подобного рода мемуаров,как, например, сиру Жуанвилю, слуге Людовика Святого [1132], или приближенномуКарла Великого, Эгингарду [1133], или же Филиппу де Коммину, если взять автораболее близкого по времени. Мемуары Дю Белле — это не история, а скорееапология Франциска I, направленная против Карла V [1134]. Я не хочу допустить,что они исказили самый смысл событий, но они весьма искусны в том, чтобы,нередко вопреки истине, истолковывать события в нашу пользу и скрывать всещекотливые моменты, касающиеся их повелителя; так, например, ни одним словомне упомянуты отступления Монморанси [1135]и Бриона [1136], отсутствует дажесамое имя госпожи д’Этамп [1137]. Можно умалчивать о тайных делах, но неговорить о том, что всем известно, и о вещах, которые повлекли за собойпоследствия большой государственной важности, — непростительный недостаток.Словом, чтобы составить себе полное представление о Франциске I и о событияхего времени, следует, по-моему, обратиться к какому-нибудь другомуисточнику; мемуары же братьев Дю Белле могут быть полезны вот в какомотношении: в них можно найти любопытное описание тех сражений и военныхпоходов, в которых оба эти сеньора принимали участие; сообщения о некоторыхречах и частных поступках современных им государей и, наконец, известия осношениях и переговорах, которые вел сеньор де Ланже [1138]; в них содержитсямножество сведений, заслуживающих известности, и некоторые незаурядныесуждения».

Глава XI

О жестокости

Мне кажется, что добродетель есть нечто иное и более благородное, чемпроявляющаяся в нас склонность к добру. Люди по природе своейдобропорядочные и с хорошими задатками идут тем же путем и поступают так же,как люди добродетельные. Но добродетель есть нечто большее и болеедейственное, чем способность тихо и мирно, в силу счастливого нрава,подчиняться велениям разума. Тот, кто по природной кротости иобходительности простил бы нанесенные ему обиды, поступил бы прекрасно изаслуживал бы похвалы; но тот, кто, задетый за живое и разъяренный, сумел бывооружиться разумом и после долгой борьбы одолеть неистовую жажду мести ивыйти победителем, совершил бы несомненно нечто большее. Первый поступил быхорошо, второй же — добродетельно; первый поступок можно назвать добрым,второй — добродетельным, ибо мне кажется, что понятие добродетелипредполагает трудность и борьбу и что добродетель не может существовать безпротиводействия. Ведь не случайно мы называем бога добрым, всемогущим,благим и справедливым, но мы не называем его добродетельным, ибо все егодействия непринужденны и совершаются без всяких усилий. Многие философы — ине только стоики, но и эпикурейцы — близки к такому пониманию добродетели. Яобъединяю тех и других [1139]вопреки общераспространенному мнению, котороеложно, как бы ни расценивать остроумный ответ, данный Аркесилаем тому, ктоупрекал его в том, что многие переходят из его школы к эпикурейцам, ноникогда от эпикурейцев к стоикам. «Согласен! — ответил Аркесилай [1140]. —Многие петухи превращаются в каплунов, но каплуны никогда не становятсяпетухами». И действительно, по части твердости взглядов и строгостинаставлений эпикурейцы отнюдь не уступают стоикам, если быть в отношении ихдобросовестными и не подражать тем спорщикам, которые, стремясь одержатьлегкую победу над Эпикуром, приписывают ему то, чего он никогда и не думал,и выворачивают его слова наизнанку, злоупотребляя грамматикой и вкладывая вего фразы совсем другой смысл, чем тот, какой эти фразы (равно как и егодела, как им хорошо известно) на самом деле имели. Недаром некий стоикзаявляет, что он перестал быть эпикурейцем по той причине — в числе прочих, — что эпикурейцы идут слишком возвышенным, недоступным путем et il quiφιλήδονοι vocantur, sunt φιλόκαλοι omnesque virtutes et colunt et retinent [1141]. Итак, повторяю: из философов многие стоики и эпикурейцы считали,что недостаточно обладать душой благонамеренной, уравновешенной и склонной кдобродетели, что недостаточно быть способным высказывать суждения ипринимать решения, ставящие нас выше всех жизненных невзгод и превратностей,но что необходимо, кроме того, самому искать случаев применить их напрактике. Они хотели испытать боль, нужду, презрение, чтобы с ними боротьсяи сохранять душу в боевой готовности: multum sibi adiicit virtus lacessita [1142]. Вотодна из причин, побудившая Эпаминонда, принадлежавшего к третьей школе [1143],отказаться от богатства, которое судьба послала ему в руки самым законнымпутем, ибо он хотел, по его собственному выражению, сражаться с бедностью, ипрожил в нужде до конца своих дней. Сократ подвергал себя еще болеежестокому, на мой взгляд, испытанию, поскольку таким испытанием являлась длянего злоба жены; это, по-моему, равносильно упражнению с остро отточеннымножом. Метелл [1144], единственный из римских сенаторов, решил подвергнутьиспытанию свою добродетель, чтобы положить предел насилию народного трибунаСатурнина [1145], старавшегося всеми силами провести несправедливый закон впользу плебеев. Приговоренный за это к изгнанию — каре, которую Сатурнинввел против отказавшихся признать этот закон, — Метелл обратился к тем, ктосопровождал его в этот тяжкий для него час, со следующими словами: «Делатьзло — вещь слишком легкая и слишком низкая; делать добро в тех случаях,когда с этим не сопряжено никакой опасности, — вещь обычная; но делатьдобро, когда это опасно, — таково истинное призвание добродетельногочеловека». Эти слова Метелла ясно подтверждают мою мысль о том, чтодобродетель не вяжется с отсутствием трудностей и что легкий, удобный инаклонный путь, по которому направляется хорошая природная склонность, этоеще не есть путь истинной добродетели. Последняя требует трудного итернистого пути, она, как в случае с Метеллом, должна преодолевать либовнешние трудности, которыми судьба старается отвлечь ее от нелегкого пути;либо трудности внутренние, вызываемые нашими необузданными страстями инесовершенством.

Вплоть до этой минуты я чувствовал себя в своем изложении совершенноуверенным. Но, когда я дописывал последнюю фразу, мне пришло в голову, что,согласно моей мысли, душа Сократа, самая совершенная из всех мне известных,должна быть отнесена не к самым образцовым, ибо я не могу представить себе внем борьбы с каким бы то ни было порочным стремлением. Я не могу вообразитьсебе, чтобы его добродетель испытывала какие бы то ни было трудности иликакое-нибудь принуждение. Я знаю могущество и власть его разума, которыйникогда не дал бы зародиться какому-нибудь порочному стремлению. Такойвозвышенной добродетели, как у Сократа, я не могу ничего противопоставить.Мне кажется, я вижу, как, свободная, она ступает победоносным иторжествующим шагом, не встречая никаких помех, никаких трудностей. Еслидобродетель ярче сияет благодаря борьбе противоположных стремлений, тозначит ли это, что она не может обойтись без порока и что своей ценностью ипочетом она обязана ему? Что скажем мы также об этом честном и благородномэпикурейском наслаждении, которое мимоходом, словно играючи, воспитываетдобродетель, подчиняя ей, в виде забавы, стыд, лихорадки, бедность, смерть иузилища? Если я предположу, что совершенная добродетель познается лишь путемумения подавлять и терпеливо сносить боль, не моргнув глазом выдерживатьжестокие приступы подагры; если я предпишу ей в качестве обязательногоусловия трудности и препятствия, то что же сказать о добродетели,поднявшейся на такую высоту, что она не только презирает страдание, но даженаслаждается им, упивается до степени восторженного экстаза, подобнонекоторым эпикурейцам, оставившим нам весьма достоверные свидетельстваподобных, испытанных ими переживаний?

Есть немало случаев, когда люди на деле превзошли требования,предъявляемые их учением. Доказательством этого служит пример КатонаМладшего [1146]. Когда я представляю себе, как он умирал, вырывая из тела своивнутренности, я не могу допустить, что душа его в этот момент была лишьполностью свободна от страха и смятения, не могу поверить, чтобы, совершаяэтот поступок, он только выполнял правила, предписываемые ему стоическимучением, иначе говоря, что душа его оставалась спокойной, невозмутимой ибесстрастной. Мне кажется, что в добродетели этого человека было слишкоммного пламенной силы, чтобы он мог удовольствоваться этим; я нисколько несомневаюсь, что он испытывал радость и наслаждение, совершая свойблагородный подвиг, и что он был им более удовлетворен, чем каким бы то нибыло другим поступком в своей жизни. Sic abit e vita ut causam moriendinactum se esse gauderet [1147]. Я настолько убежден в этом, что сомневаюсь,пожелал ли бы он лишиться возможности совершить такое прекрасное деяние.Если бы меня не останавливала мысль о благородстве, побуждавшем его всегдаставить общественное благо выше личного, то я очень склонен был быдопустить, что он благодарен был судьбе за то, что она послала такоепрекрасное испытание его добродетели, и за то, что она помогла «этомуразбойнику» [1148]растоптать исконную свободу его родины. Мне кажется, чтопри совершении этого поступка его душа испытывала несказанную радость имужественное наслаждение, ибо она сознавала, что благородство и величие его —

Deliberata morte ferocior [1149] —

вдохновлены не мыслью о грядущей славе (как это бывает у некоторыхслабых и заурядных людей; но для души столь благородной, сильной и гордойэто был бы слишком низменный стимул), а красотой самого поступка. Этукрасоту он видел во всем ее совершенстве и яснее, чем мы, ибо владел ею так,как нам не дано.

К моему большому удовольствию, философы считают, что такойзамечательный поступок был бы неуместен во всякой другой жизни, и толькоодному Катону можно было так закончить свою жизнь. Поэтому он с полнымоснованием рекомендовал своему сыну и окружавшим его сенаторам выйти изположения иначе. Catoni cum incredibilem natura tribuisset gravitatem,eamque ipse perpetua constantia roboravisset, semperque in propositoconsilio permansisset, moriendus potius quam tyranni vultus aspiciendus erat [1150].

Всякая смерть должна соответствовать жизни человека. Умирая, мыостаемся такими же, какими были в жизни. Я всегда нахожу объяснение смертиданного человека в его жизни. И, когда мне рассказывают о стойком повидимости конце человека, проведшего вялую жизнь, я считаю, что он былвызван какой-либо незначительной причиной, соответствующей жизни этогочеловека. Можно ли сказать, что легкость, с которой шел к смерти Катон, и танепринужденность, которой он достиг силой своего духа, должны как-то умалитькрасоту его добродетели? Кто из людей, хоть в малейшей степени причастных кистинной философии, может себе представить, что Сократ, когда на негообрушились осуждение, оковы и темница, всего-навсего лишь не испытал страхаи оставался невозмутим? Кто не согласится признать, что он проявил не толькостойкость и уверенность в себе (таково было его обычное состояние), но что вего последних словах и действиях сказались какое-то радостное веселие исовершенно новая удовлетворенность? Не доказывает ли то содрогание отудовольствия, которое он испытал от возможности почесать себе ногу, когда снее сняли оковы, что подобная же радость была в его душе при мысли, что оносвобождается от всех злоключений прошлого и находится на пороге познаниябудущего? Да простит меня Катон: его смерть была более стремительной и болеетрагической, но в смерти Сократа есть нечто более невыразимо прекрасное.

Аристипп [1151]говорил тем, кто сожалел о ней: «Да ниспошлют боги и мнетакую смерть!»

На примере этих двух людей и их подражателей (ибо я сильно сомневаюсь,что существовали люди, им подобные) можно убедиться в такой необыкновеннойпривычке к добродетели, что она вошла в их плоть и кровь. Эта добродетельдостигается у них не усилием, не предписаниями разума; им не нужно длясоблюдения ее укреплять свою душу, ибо она составляет сущность их души, этоее обычное и естественное состояние. Они достигли этого путем длительногоприменения наставлений философии, семена которой пали на прекрасную иблагодатную почву. Пробуждающиеся в нас порочные склонности не находят к нимдоступа; силой и суровостью своей души они подавляют их в самом зародыше.

Я думаю, нет сомнений в том, что лучше по божьему изволению свышеподавлять искушения в зародыше и так подготовить себя к добродетели, чтобысамые семена искушения были уже вырваны с корнем, чем, поддавшись первымпроявлениям дурных страстей, лишь после этого насильно мешать их росту ибороться, стараясь приостановить их развитие и преодолеть их; но я несомневаюсь, что идти по этому второму пути лучше, чем обладать простоцельным и благодушным характером и питать от природы отвращение к пороку ираспущенности. Ибо люди, относящиеся к этой третьей разновидности, людиневинные, но и не добродетельные, не делают зла, но их не хватает на то,чтобы делать добро. К тому же такой душевный склад так недалек от слабости инесовершенства, что я не в состоянии даже разграничить их. Именно по этойпричине с самыми понятиями доброты и невинности связан некий оттенокпренебрежения. Я вижу, что некоторые добродетели, например целомудрие,воздержание и умеренность, могут быть обусловлены физическими недостатками.Стойкость в перенесении опасностей (если только ее можно назвать в данномслучае стойкостью), презрение к смерти и терпение в бедствиях частовстречаются у людей, не умеющих разбираться в злоключениях и потому невоспринимающих их как таковые. Поэтому отсутствие достаточного понимания иглупость иногда можно принять за добродетели, и мне нередко приходилосьвидеть, как людей хвалили за то, за что их следовало бы бранить. Одинитальянский вельможа, нелюбезно отзывавшийся о своей нации, однажды в моемприсутствии говорил следующее. Сообразительность и проницательностьитальянцев — утверждал он — так велики, что они заранее способны предвидетьподстерегающие их опасности и бедствия, поэтому не следует удивляться тому,что на войне они часто спешат позаботиться о своем самосохранении еще достолкновения с опасностью, между тем, как французы и испанцы, которые нестоль проницательны, идут напролом, и им нужно воочию увидеть опасность иощутить ее, чтобы почувствовать страх, причем даже и тогда страх неудерживает их; немцы же и швейцарцы, более вялые и тупые, спохватываютсятолько в тот момент, когда уже изнемогают под ударами. Он, может быть,говорил все это шутки ради; однако несомненно верно, что новички в военномделе часто бросаются навстречу опасности, но, побывав в переделках, уже недействуют столь опрометчиво:

haud ignarus quantum nova gloria in armis,

Et praedulce decus primo certamine possit. [1152]

Вот почему, когда судят об отдельном поступке, то, прежде чем оценитьего, надо учесть разные обстоятельства и принять во внимание всю сущностьчеловека, который совершил его.

Несколько слов о себе. Мои друзья нередко называли во мнеосмотрительностью то, что в действительности было случайностью, и считалипроявлением смелости и терпения то, что было проявлением рассудительности иопределенного мнения; словом, мне часто приписывали одно качество вместодругого, и иногда к выгоде для меня, иногда мне в ущерб. На деле же я далеккак от той первой и более высокой степени совершенства, когда добродетельпревращается в привычку, так и от совершенства второй степени, доказательствкоторого я не смог дать. Мне не приходилось прилагать больших усилий, чтобыобуздать обуревавшие меня желания. Моя добродетель — это добродетель или,лучше сказать, невинность случайная и преходящая. Будь у меня от рожденияболее неуравновешенный характер, я представлял бы, наверное, жалкое зрелище,ибо мне не хватило бы твердости противостоять натиску страстей, даже неособенно бурных. Я совершенно не способен к внутреннему разладу и борьбе.Поэтому мне нечего особенно благодарить себя за то, что я лишен многихпороков:

si vitiis mediocribus et mea paucis

Mendosa est natura, alioqui recta, velut si

Egregio inspersos reprehendas corpore naevos, [1153]

то я скорее обязан этим моей судьбе, чем моему разуму. Ей угодно было,чтобы я происходил из рода, прославившегося своей безупречной честностью, ибыл сыном замечательного отца; не знаю, унаследовал ли я от него некоторыеего качества или на меня незаметно повлияли его примеры, которые я видел всемье, и хорошее воспитание, полученное мною в детстве, или что-нибудь иное —

Seu Libra, seu me Scorpius aspicit

Formidolosus pars violentior

Natalis horae, seu tyrannus

Hesperiae Capricornus undae, [1154] —

но, как бы там ни было, я питаю отвращение к большинству пороков.Антисфен [1155]ответил спросившему его, чему лучше всего научиться:«Отучиться от зла». Я питаю, говорю я, к порокам отвращение, стольестественное и глубоко мне присущее, что никакие обстоятельства не смоглизаставить меня изменить это усвоенное с младенческих лет чувство; не смоглизаставить меня изменить ему даже собственные суждения, несмотря на то, чтоони, отклоняясь в некоторых отношениях от общепринятого пути, легко могли бымне дозволить поступки, которые эта естественная склонность побуждает меняненавидеть.

Не могу удержаться от весьма странного признания: я нахожу, чтоблагодаря моему отвращению к порокам в моих нравах больше постоянства иуравновешенности, чем в моих суждениях, и что моя похоть менее разнузданна,чем мой разум.

Аристипп высказал такие смелые мысли в защиту наслаждения и богатства,что философы всех направлений ополчились против него. Но что до егособственных нравов, то когда тиран Дионисий [1156]предоставил ему на выбортрех прекрасных женщин, Аристипп заявил, что выбирает всех трех и он неодобряет Париса за то, что тот отдал предпочтение одной из трех; но, приведяих к себе в дом, он отослал их обратно, не прикоснувшись к ним. Однажды,когда его слуга, который во время путешествия нес за ним деньги, выбился изсил из-за тяжести своей ноши, Аристипп приказал ему бросить все лишнее иоставить только то, что он в состоянии нести [1157].

И Эпикур, с его безбожным и утонченным учением в личной жизни былвесьма благочестив и трудолюбив. Одному из своих друзей он пишет, чтопитается только черным хлебом с водой и просит прислать немного сыра наслучай, если он захочет устроить роскошный обед [1158]. Верно ли, что длятого, чтобы быть добрым до конца, надо быть им в силу какого-то тайного,естественного и общего свойства, без всякого на то закона или основания, илипримера?

Пороки, которым мне случалось поддаваться, слава богу, не из худших. Япо достоинству осуждал их в себе, ибо мой разум оставался незатронутым ими;напротив, он строже осуждал их во мне, чем осудил бы в ком-нибудь другом. Ноэтим дело и ограничивалось, ибо я способен оказывать лишь слабоесопротивление и легко даю себя увлечь; однако я не допускаю, чтобы кимеющимся у меня порокам присоединялись еще и другие, что случается с теми,кто этого не остерегается, ибо пороки большей частью переплетаются междусобой. Что касается моих пороков, то я их в меру моих возможностейограничил, оставив себе очень немногие и самые простые,

nec ultra

Errorem foveo. [1159]

Между тем стоики утверждают, что когда мудрец совершает благое дело, онделает его с помощью всех своих добродетелей, хотя одна из них в зависимостиот характера действия и преобладает (доводом в пользу этого им могло служитьдо известной степени сходство с человеческим организмом, ибо действие гневаможет происходить в нас лишь с помощью всех других чувств, хотя гнев ипреобладает над ними); но если они отсюда хотят сделать вывод, что, когдапорочный человек творит дурное дело, он совершает его при помощи всех своихпороков, то я им в этом не верю или не понимаю их в этом отношении, ибо вдействительности я ощущаю прямо противоположное. Однако это несущественныетонкости, на которых иногда останавливаются философы.

Я поддаюсь кое-каким порокам, но других избегаю не менее усердно, чемсвятой.

Перипатетики также не признают такой неразрывной связи между пороками,и Аристотель считает [1160], что человек благоразумный и справедливый можетбыть и невоздержанным, и распутным.

Сократ охотно признавался перед теми, кто находил в чертах его лицанекоторую склонность к пороку, что она действительно была ему свойственна отприроды, но что благодаря самообладанию ему удалось обуздать ее [1161].

Близкие к философу Стильпону люди утверждали [1162], что он с ранних летбыл привержен к вину и питал слабость к женщинам, но в результате упорныхусилий стал весьма воздержан в том и в другом.

Тем, что есть во мне хорошего, я, напротив, обязан своемупроисхождению. Хорошие качества не воспитаны во мне ни законом, нинаставлением, ни путем какого-нибудь другого обучения. Мне присущаестественная доброта, в которой немного силы, но нет ничего искусственного.И по природе своей и по велению разума я жестоко ненавижу жестокость,наихудший из пороков. В этом отношении я до такой степени чувствителен, чтоне переношу, когда режут цыпленка или когда слышу, как верещит заяц в зубахмоих собак, хотя и считаю охоту одним из самых больших удовольствий.

Те, кто осуждает наслаждение, желая доказать, что оно порочно инеразумно, охотно пользуются следующим доводом: когда оно достигает высшейточки, — говорят они, — но так безраздельно завладевает нами, что полностьювытесняет разум, и ссылаются на то, что мы испытываем при сношениях сженщинами:

cum iam praesagit gaudia corpus

Atque in eo est Venus ut muliebria conserat arva. [1163]

Они находят, что в эти мгновения мы настолько бываем вне себя, что нашразум, полностью поглощенный наслаждением и потонув в нем, не в состояниивыполнять свое назначение. Я знаю, что бывает и иначе и что иногда, еслизахочешь, можно и в этот самый момент обратиться душой к другим мыслям, нодля этого требуется душевное напряжение и предварительная подготовка. Язнаю, что можно обуздывать порыв этого наслаждения; я хорошо знаком с этимпо опыту и не нахожу, что Венера, — столь требовательная богиня, как считаютмногие и более чистые, чем я, люди. Мне, например, не кажется, как королевеНаваррской [1164]в одной из новелл ее «Гептамерона» (книге, прелестной посодержанию), ни невероятным, ни слишком трудным проводить весело инепринужденно целые ночи напролет с давно желанной возлюбленной, выполняяданное ей обещание ограничиваться только поцелуями и легкимиприкосновениями. Я полагаю, что для доказательства того, что при сильномволнении мы иной раз теряем разум, лучше подходит пример охоты (ибо в этомслучае меньше наслаждения, но больше восхищения и неожиданности, которые недают разуму возможности быть наготове и во всеоружии): когда после долгихпреследований животное внезапно показывается там, где мы меньше всегоожидаем его увидеть, то испытываемое нами потрясение, еще усиленное яростнымгиканием, бывает настолько велико, что тем, кто любит такого рода охоту,невозможно в этот момент отвлечься мыслями куда-нибудь в сторону. Недаромпоэты изображают Диану победительницей над факелом и стрелами Купидона:

Quis non malarum, quas amor curas habet

Haec inter obliviscitur? [1165]

Возвращаясь к сказанному, замечу, что я горячо сочувствую чужим печалями плакал бы вместе с горюющими, если бы умел плакать в каких бы то ни былослучаях. Слезы, не только искренние, но и притворные, всегда вызывают у меняжелание плакать. Я не жалею мертвецов, я скорее готов им завидовать, но отдуши жалею людей, находящихся при смерти. Меня возмущают не те дикари,которые жарят и потом едят покойников, а те, которые мучают и преследуютживых людей. Я не могу спокойно переносить казни, даже если они совершаютсяпо закону и оправданны. Некто, желая подтвердить великодушие Юлия Цезаря,сообщает следующее [1166]. Он был великодушен даже когда мстил: захватив техпиратов, которые в свое время держали его в плену и заставили уплатитьвыкуп, Цезарь, ранее угрожавший распять их на кресте, все же приказалсначала удавить их, а потом уже распять. Своего секретаря, Филемона, которыйнамеревался его отравить, Цезарь приказал просто умертвить, не наложив нанего более тяжкого наказания. Кто бы ни был тот римский автор, который вдоказательство великодушия Цезаря ссылается на то, что он осуждал своихобидчиков только на простую смерть, видно все же, что и он был потрясенгнусными и страшными примерами жестокости, свойственной римским тиранам.