Часть Третья. Георг вышел из вагона. На лестнице воняло мочой

Георг вышел из вагона. На лестнице воняло мочой. Хаустон‑стрит кишела грузовиками, ветер от которых взметал в воздух обрывки бумаг, газетные страницы, и они парили над дорогой, словно усталые птицы. Вдали Георг различил висячие сады и зеленые пожарные лестницы на фоне красных кирпичных фасадов.

Справа шли одна за другой ухоженные тихие улицы. За церковью Святого Антония Падуанского, романские формы которой напомнили ему физкультурный зал времен кайзеровской Германии в его гейдельбергской гимназии, он повернул на Томпсон‑стрит. Здесь тоже преобладали хорошо сохранившиеся пяти‑ или шестиэтажные дома с антикварными и мебельными магазинами или художественными салонами. Над домами в конце улицы высились, как великаны, башни‑близнецы Всемирного торгового центра. Следующая улица была Принс‑стрит.

Лишь внимательно вглядевшись, он смог различить над подъездом углового дома табличку с бледной золотой надписью: «Принс‑стрит, 160». Напротив как раз открылось кафе «Борджиа». Георг сел за столик у окна и заказал свежевыжатый апельсиновый сок. Он так сосредоточенно рассматривал угловой дом, как будто ему предстояло через несколько минут нарисовать его по памяти. Красный кирпич, высокие окна, декоративные фронтоны в виде кудрявых корон, образующих на верхнем, шестом этаже некое подобие фриза. На первом этаже с одной стороны подъезда – булочная «Везувий», с другой – бар, в окнах которого горит красная извилистая неоновая надпись: «Пиво „Миллер“». Между вторым и третьим этажом здание опоясывает серый меандр. Черные пожарные лестницы. Перед подъездом – гидрант.

В кафе Георг был единственным посетителем. По радио передавали «вечнозеленые» хиты. К булочной «Везувий» подъехал продуктовый фургон. В нескольких метрах от него остановилась на несколько секунд и поехала дальше почтовая машина.

Георг узнал Франсуазу еще до того, как увидел ее лицо. Он узнал ее походку, характерные движения бедер и завихрения юбки, маленькие, торопливые шаги, коротковатые ноги. Она катила перед собой детскую коляску, смеясь, толкала ее вперед, а потом догоняла. Из коляски торчали две маленькие ручки. Перед подъездом она осторожно взяла ребенка на руки.

В возрасте пятнадцати лет Георг в первый раз влюбился и однажды, придя в другую школу, где как раз проходили «показательные выступления» разных кружков, увидел с верхней площадки лестницы ее. Она стояла внизу, в вестибюле, прислонившись спиной к перилам, с котенком на руках и ласкала его. Это был всего лишь котенок, которого недавно родила кошка школьного завхоза, но Георга насквозь прожгла такая ревность и злость к нему, каких он с тех пор больше не испытывал. И сейчас, увидев, как Франсуаза укутывает ребенка в одеяло, он почувствовал нечто подобное. У него на мгновение даже перехватило дыхание от ревности, и он вспомнил ту сцену с котенком.

Помогая себе ногой, Франсуаза сложила свободной рукой коляску и вошла в подъезд. В груди у Георга медленно вздымалась мутная, тяжелая волна ярости, ширилось непреодолимое желание ударить ее, причинить ей боль, вдребезги расколотить что‑нибудь. Он расплатился и перешел улицу. «Фран Крамер, шестой этаж, вход Б». Дверь подъезда была открыта. На лестничных площадках громоздились велосипеды, детские коляски, картонные коробки, полиэтиленовые пакеты с мусором. Рядом с дверью «6 Б» стояла прислоненная к стене коляска. Георг позвонил.

– Сейчас!

Георг слышал, как она отставила в сторону стул, прошла к двери, навесила цепочку и отодвинула задвижку. Где‑то в глубине квартиры плакал ребенок. Дверь приоткрылась, он увидел цепочку и лицо Франсуазы, до боли знакомое и ненавистное лицо обиженной турецкой девочки.

Ударом ноги он распахнул дверь, сорвав цепочку. Франсуаза попятилась назад, прижалась к стене, держа руки перед грудью, словно защищаясь. Первое, что ему бросилось в глаза, были ее жирные волосы и пятно на блузке. Он привык видеть ее ухоженной и элегантной.

– Ты?..

– Да, я.

Он вошел в маленькую прихожую и закрыл за собой дверь.

– Но как ты… что… что ты здесь делаешь? – Она смотрела на него широко раскрытыми от ужаса глазами.

– Здесь, в твоей квартире?

– В моей квартире и… в городе… Откуда ты взялся? И откуда ты знаешь?..

– Что ты здесь живешь?

– Вообще. Я имею в виду…

– Только не говори мне, что ты не знала, что я в Нью‑Йорке! Уж тебе‑то смешно прикидываться! – Он покачал головой. – Ребенок плачет.

Прижимаясь спиной к стене, она прошла в гостиную:

– Извини, я… как раз собиралась…

Она подошла к ребенку, барахтавшемуся на разостланном на полу одеяле, и взяла его на руки. Ее блузка раскрылась, он увидел ее полные груди. Она села на диван и сунула влажный от молока сосок в кричащий рот. Ребенок умолк и, закрыв глаза, принялся сосать. Франсуаза подняла голову. В ее глазах уже не было ни страха, ни растерянности. Она немного выпятила нижнюю губу. Георгу хорошо знаком был этот прием. Она знала, что эта выпяченная губа придает ей обиженно‑кокетливый вид. Глаза ее приказывали ему не сердиться и в то же время выражали уверенность в том, что он и не сможет на нее сердиться. В нем опять всколыхнулся гнев.

– Я побуду у тебя здесь некоторое время… Но предупреждаю, Франсуаза: если ты хотя бы намекнешь своему Булнакову‑Бентону, или ЦРУ, или ФБР, или полиции… Если ты скажешь кому‑нибудь хоть слово – я убью ребенка! От кого он? Ты что, замужем?

Об этой возможности он вообще сначала даже не подумал. Он осмотрелся в гостиной, заглянул через открытую дверь в спальню, поискал глазами следы присутствия мужчины.

– Была.

– В Варшаве? – Георг презрительно рассмеялся.

– Нет, – ответила она серьезно. – Здесь, в Нью‑Йорке. Мы как раз только что развелись.

– Булнаков?

– Чушь. Бентон всего лишь мой шеф.

– А ребенок от него?

– Нет… Да… Кого ты имеешь в виду?

– Черт, Франсуаза, ты что, не знаешь других слов, кроме «да» и «нет»?

– А ты можешь наконец прекратить этот гадкий, мерзкий допрос? Ворвался в квартиру, сломал замок, напугал до смерти Джилл и меня тоже… Я не желаю больше ничего слышать!

Опять этот плаксиво‑капризный детский голос.

– Если понадобится, я выбью из тебя ответ, Франсуаза! Слово за словом. Или… подвешу Джилл за ноги, и ты сама мне все расскажешь! Чей это ребенок?

– Твой. Теперь ты его не тронешь?

– Я не хочу слушать всякую чушь, которую ты выдумываешь на ходу. Я хочу знать правду! Чей это ребенок?

– Моего бывшего мужа. Доволен?

Георга охватило знакомое чувство беспомощности. Он прекрасно знал, что не смог бы мучить ни ее, ни ребенка. Но даже если бы и смог, она вряд ли сказала бы ему правду. Она сказала бы то, что, но ее мнению, он хотел услышать и что могло положить конец этому дурацкому допросу. Она была как ребенок, движимый лишь надеждой на вознаграждение и страхом наказания и меньше всего заботящийся о важности правдивого ответа.

– Не смотри на меня так.

– Как я на тебя смотрю?

– Испытующе… нет… осуждающе.

Георг пожал плечами.

– Я не знала, что… Я не хотела, чтобы все закончилось так по‑дурацки. К тому же я и не думала, что все продлится так долго. С тобой было так хорошо… Ты помнишь музыку, под которую мы ехали в Лион? Это попурри?

– Помню.

Еще бы он не помнил ту поездку! И ту ночь. И другие ночи. И пробуждения рядом с Франсуазой. И свои вечерние возвращения домой в Кюкюрон. Воспоминания уже готовы были подхватить его, как упругая волна, и понести прочь… Но он не мог себе позволить в эти минуты такую роскошь, как сентиментальность.

– Поговорим на эту тему в другой раз. Я устал как собака. Эту ночь я провел на скамейке в парке, утром еле ушел от людей Бентона и сейчас валюсь с ног от усталости. Джилл уснула. Ты сейчас положишь ее в кроватку, задвинешь ее в спальню, и я лягу спать в твоей кровати. Дверь я запру изнутри. Люди Бентона, конечно, могут ее взломать, но я тебе не советую делать глупостей: я успею добраться до Джилл быстрее, чем они ворвутся в комнату.

– А если она заплачет?

– Тогда я проснусь и впущу тебя.

– Но я все же не понимаю…

Она смотрела на него беспомощным взглядом. Над правой бровью появилась знакомая ямочка.

– Тебе пока и не надо ничего понимать. Твое дело – вести себя как обычно, забыть о том, что ты видела меня сегодня, забыть, что я здесь, и позаботиться о том, чтобы никто об этом не узнал.

Она неподвижно сидела на диване. Георг взял у нее из рук ребенка, положил его в кроватку, задвинул кроватку в спальню, запер дверь изнутри и лег в постель. Она пахла Франсуазой. Из‑за двери доносился ее тихий плач.

В два часа он проснулся от тихого стука в дверь. Он встал, взглянул на Джилл. Она во сне сосала большой палец.

– Чего тебе? – шепотом спросил он.

– Открой, пожалуйста.

Он застыл в нерешительности. Может, это военная хитрость? Если да и если этот ребенок в его руках, в его власти – мнимая защита, то шансов у него все равно не было. Он натянул джинсы и открыл дверь.

На ней было то самое платье, в котором она была, когда они ехали в Лион, – бледно‑голубое в красную полоску, с крупными голубыми цветами. Она вымыла голову, подкрасила глаза и губы. В руках она держала бутылочку.

– Через час, я думаю, Джилл проснется, – тоже шепотом сказала она. – Дашь ей бутылочку? А потом подержи ее вертикально и можешь легонько похлопать ее по спинке, чтобы она отрыгнула. А если она мокрая, поменяешь ей пеленку. Чистые пеленки в ванной.

– Куда ты идешь?

– Мне надо сдать перевод.

– Ты что, больше не работаешь на Булнакова?

– Работаю. Но сейчас я еще в отпуске по уходу за ребенком. И подрабатываю переводами. В Нью‑Йорке жизнь дорогая…

– Ты была на последнем матче «Янки» против «Индейцев»?

– Игра была так себе. Ты видел ее? Все, мне пора. Спасибо за бебиситтинг.

Она кокетливо помахала ему рукой из прихожей.

Георг опять лег в постель, но уснуть уже не смог. Он лежал и слушал то довольное чмоканье, то капризные вздохи Джилл. Потом встал, принял душ, взял лежавшую на краю ванны одноразовую бритву для женских ног и побрился. Обнаружив под раковиной стиральный порошок, он замочил свое белье, рубашку и носки, надел к своим джинсам самый большой пуловер Франсуазы, который смог найти в ее шкафу. Когда он подошел к кроватке Джилл, она лежала с открытыми глазами. Увидев его, она скривила рот и расплакалась так, что лицо ее побагровело. Он взял ее на руки, но никак не мог вспомнить, куда Франсуаза поставила бутылочку, и стал метаться по квартире. Джилл ревела не умолкая.

У Георга никогда не возникало желания иметь детей. Но он никогда не был против того, чтобы их иметь. Эта тема просто никогда его не занимала. Когда они с Штеффи поженились, мысль о том, что в один прекрасный день у них появятся дети, была для них чем‑то само собой разумеющимся, а с Ханной, которая еще до Георга сделала себе стерилизацию, этот вопрос отпал сам по себе с той же определенностью. У Георга был крестник, старший сын его школьного и университетского друга Юргена, который стал рядовым судьей в Мосбахе, в двадцать три года женился и родил уже пятерых детей. Со своим крестником Георг ездил во Франкфуртский зоопарк и в Мангеймскую обсерваторию, читал ему во время своих визитов сказки на ночь, а на десятый день рождения подарил большой швейцарский перочинный нож, от которого и сам бы не отказался: с двумя лезвиями, отверткой, консервным ножом, штопором, ножницами, пилкой, ножовкой, лупой, пинцетом, зубочисткой и даже приспособлением для чистки рыбы. Но практичному мальчишке нож показался слишком тяжелым, к тому же он не увлекался рыбалкой.

Георг нашел наконец бутылочку, Джилл в мгновение ока осушила ее и снова раскричалась. «Что ей еще нужно, этой козявке?» – подумал Георг.

Он вспомнил, что Франсуаза велела подержать ее вертикально и похлопать по спине, чтобы она отрыгнула. Джилл, отрыгнув, продолжила концерт.

– Ну чего тебе еще надо? Чего ты орешь как резаная? Мужчины не любят орущих женщин, поняла? И некрасивых тоже, а если ты не перестанешь орать, у тебя будет кривая и косая рожица, противная и страшная, как атомная война!

Джилл замолчала. Но, не услышав продолжения, опять заплакала. Георгу не оставалось ничего другого, как говорить и говорить, расхаживая с ней по квартире и качая ее на руках. «Ути‑ути‑ути», или «а‑а‑а‑а‑а‑а‑а», или «ччччччч» он не мог себя заставить произнести, хотя и понимал, что это удовлетворило бы ее не меньше, чем сказки, дикие вестерны и детективы, которые он рассказывал ей по памяти.

Положив ее в ванной на комод, он размотал пеленку. Она была не только мокрой, но и полной дерьма. Он вымыл Джилл зад, намазал его кремом. Подивился на крохотную, голую, безволосую щелочку. О чем, интересно, думал Господь Бог, покрывая эту штуковину волосами? Он делал Джилл «велосипед», дергая ее за ножки, поднимал и опускал крохотные ручки, разводил их в стороны и складывал на груди, давал ей подержать свой палец, тискал ее пухленькое тельце, и она довольно хихикала. «В сущности, разница между маленькими детьми и котятами невелика, – думал он. – С детьми больше мороки, они требуют, так сказать, больших моральных и материальных затрат, поэтому от них и ждут большего, что вполне логично». Он всмотрелся в крохотное личико, стараясь обнаружить признаки разума. У Джилл были тонкие темные волосики, высокий лоб, курносый нос, вздернутый подбородок и ни одного зуба во рту. В голубых глазах Георг ничего не смог прочесть. Когда он наклонился к лицу, то увидел в этих глазах свое отражение. Она вдруг засмеялась. Может, это и был признак разума? На крохотных ушках Георг заметил густой темный пушок. Джилл все еще цепко держалась за его пальцы.

– Ты моя маленькая заложница. Скоро придет твоя мама, и с этими фамильярностями будет покончено. Ей совсем необязательно знать, что я не злодей, а мокрая курица. Поняла?

Джилл уснула. Георг уложил ее в кроватку, позвонил в Германию Юргену и попросил его считать письмо, которое тот еще не успел получить, неактуальным. Он решил сначала откорректировать эту историю, так что просьба временно отменяется.

– А что ты делаешь в Нью‑Йорке? – Юрген явно волновался за него.

– Я еще позвоню. Привет детям!

Георг понимал, что назрели серьезные решения. Как быть дальше? Что затевают его враги? Что он сам может и хочет сделать? Но мир за окном был где‑то далеко. Георгу хорошо знакомо было это чувство по железнодорожным поездкам: хотя тебя от проносящихся мимо ландшафтов, городов, машин и людей отделяет всего лишь тонкая стенка вагона и еще более тонкое стекло окна, этой стенки в сочетании со скоростью вполне достаточно, чтобы изолировать тебя от внешнего мира. Кроме того, там, откуда ты выехал, ты уже не в силах ничего изменить, а там, куда ты должен прибыть, ты еще ничего не можешь изменить. По прибытии в пункт назначения тебя ждут решения и действия, но здесь, в этой изолированности, в этой перемещающейся в пространстве капсуле, ты обречен на пассивность и временную свободу. Если к тому же никто не знает, что ты едешь в поезде, никто не ждет тебя и ты движешься навстречу совершенно чужому городу, эта изолированность обретает экзистенциальное качество. Никакая автомобильная поездка с этим не сравнится: там ты либо управляешь автомобилем и проявляешь соответствующую активность, либо сидишь рядом с водителем и проявляешь меньшую активность, но все равно имеешь влияние на происходящее. В квартире Франсуазы он чувствовал себя в такой же капсуле. Правда, это зависело от него самого – выйти наружу и подключиться к жизни или остаться внутри. И он знал, что рано или поздно ему предстоит выйти, что он должен будет это сделать и сделает. Он не был заблокирован изнутри. Просто поезд еще не прибыл в пункт назначения, а брошюрка с расписанием движения куда‑то затерялась.

Он сидел в гостиной, в кресле‑качалке, и смотрел в окно. Внутренний двор, дерево, пожарные лестницы, бельевые веревки, мусорные контейнеры. Он не мог определить, из каких квартир доносятся какие звуки – стук молотка, громыхание кастрюль, саксофон, крики детей и громкие голоса женщин, переговаривающихся через двор. Франсуазы все не было. Тени медленно ползли вверх по стене. В шесть часов Джилл проснулась, но на этот раз все обошлось без крика. Когда она опять уснула, Георг выстирал свое белье и повесил сушиться. Надвигались сумерки. Небо над соседними домами и за Всемирным торговым центром побагровело.

Франсуаза вернулась с большим коричневым пакетом из супермаркета.

– Как Джилл?

– Спит.

– Все еще спит? Обычно она в шесть просыпается.

– Она и проснулась. Я напоил ее чаем, и она опять уснула.

Франсуаза недоверчиво посмотрела на него:

– Извини, что я так долго. Я еще заходила к Бентону.

– Ты… Значит, ты все‑таки… Ну и где они? Сколько у меня времени, чтобы выйти с поднятыми руками? – Он встал.

– Не надо! – воскликнула она и, бросив на пол пакет с продуктами, подбежала к двери спальни. – Не надо! Я ничего им не сказала. В «Нью‑Йорк таймс» есть сообщение… Погоди, сейчас покажу. – Она выставила вперед левую руку, словно защищаясь, и вытащила из груды рассыпавшихся по полу продуктов газету. – Сейчас найду… Вот, смотри!

– Я уже видел это.

Значит, она и в самом деле поверила, что он сможет что‑то сделать Джилл.

Франсуаза выпрямилась.

– На следующей неделе у меня кончается отпуск, и я все равно собиралась зайти в контору, а тут прочитала это сообщение и…

– Ты говорила с Бентоном?

– Да. Он сидит злой как черт. Эта заметка в газете совсем не его идея. Он, наоборот, не хотел никакого шума. Это маляры на лестнице вызвали «скорую помощь» и полицию. Потом примчались репортеры, стали вынюхивать и выспрашивать. А твое имя назвал тот тип, который свалился на лестнице. У него после травмы крыша поехала. Сколько шуму, сказал Джо, сколько шуму!

– Джо – это Бентон?

– Да. А ты знаешь, что тот, который упал в шахту лифта, сломал обе ноги?

– Откуда я могу это знать? У меня не было времени останавливаться и смотреть, как он там приземлился, удачно или нет.

– Зачем ты это сделал?

В ее голосе был слышен страх. Он стал для нее другим. Жестоким, холодным и опасным.

– Что он тебе говорил, этот Булнаков‑Бентон‑Джо? Черт, я уже скоро тоже буду называть эту скотину Свити или Хани![40]

– Он сказал, что тебе уже мало тех денег, которые ты получил в Кюкюроне, что ты требовал больше и пытался его шантажировать.

– И чем же я пытался его шантажировать?

– Ты узнал, что мы… что он… что в Провансе ты имел дело вовсе не с русскими, и пригрозил, что расскажешь это русским и им это не понравится…

– И по‑твоему, я мог прийти к Бентону с такими идиотскими угрозами? И что это за деньги, которые я якобы получил в Кюкюроне? – Георг уже пришел в ярость. – Послушай, ты что, меня совсем за идиота принимаешь? Ты прекрасно знаешь, что все это бред сивой кобылы! Что за дешевый спектакль? Боже, как мне осточертело твое вранье! Вранье! Вранье!

Каждое слово «вранье» он сопровождал звонкой пощечиной. Франсуаза, заслоняясь, подняла руку. Они стояли друг против друга, лицом к лицу, в ее глазах – страх, в его – гнев. Он сделал глубокий вдох и выдох.

– Успокойся, я больше не трону тебя. Бентон здесь бывает? Ты все еще спишь с ним?

– Все давно кончилось. А другие – если кто‑нибудь собирается навестить меня – сначала звонят. Хотя бы уже из‑за ребенка. Ты можешь не беспокоиться, я никому не скажу про тебя. Я и сама не хочу лишиться бесплатного бебиситтера.

Ее взгляд и голос изменились. Страх быстро перешел в серьезность и заговорщический тон, а последние слова она произнесла уже весело и подмигнула ему.

– О боже! Что за свинство мы тут устроили! – воскликнула она, взглянув на порвавшийся пакет и разлившееся молоко. – Ты поможешь мне приготовить ужин?

Поздно вечером, когда они ложились спать, Георг проявил непреклонность: он лег в спальне, рядом с кроваткой Джилл, а Франсуаза на тахте в гостиной. Дверь он запер. Если Джилл проснется и заплачет, она постучит, или он первым услышит плач и сам ее разбудит. Так и получилось: Джилл заплакала, Георг открыл дверь и разбудил Франсуазу. Когда та покормила ребенка, Георг уже уснул. Она сняла ночную рубашку и юркнула к нему под одеяло.

Уже на следующий день их совместная жизнь стала странно привычной и будничной. Это напомнило Георгу будничность их последних дней в Кюкюроне.

– О чем ты тогда думала, когда вдруг, ни с того ни с сего, исчезла? Не сказав ни слова?

Сквозь жалюзи Георгу видно было бледно‑голубое утреннее небо. Франсуаза, удовлетворенная, в изнеможении лежала рядом с ним, положив голову ему на плечо.

– Джо неожиданно послал меня в Нью‑Йорк, а здесь меня обратно не отпустили.

– Да, но что ты при этом думала – обо мне, о нас с тобой?

Она не отвечала. Вопрос был ей не совсем понятен, но она не хотела разочаровать его и потому лихорадочно искала «правильный» ответ, который мог бы его порадовать.

– Не думай долго, просто скажи, что у тебя тогда было на душе и на уме.

– Понимаешь… работа есть работа. К тому же я тогда уже была беременна, а ты тут вдруг сорвался с цепи… Я не могла рисковать своей работой – мне через пару месяцев предстояло одной заботиться о Джилл, а на тебя я рассчитывать не могла. Ты всегда… как бы это сказать… тебе всегда нужно больше, чем у тебя есть, и при этом ты готов разрушить… перечеркнуть все, что ты имеешь… Во всяком случае, в Провансе ты сам все поломал своей гордостью и упрямством, тебе непременно нужно было помериться силами с Джо. А в жизни нужно довольствоваться малым. Как говорится, съешь и морковку, коли яблочка нет.

– Чушь!

– Ну вот, видишь, ты не понимаешь меня.

– Ты что, не получаешь никакого пособия на Джилл?

– Нет. Я же не знаю, кто ее отец.

– Бентон или твой бывший муж… А может, она от меня?

Франсуаза оперлась на локоть и посмотрела на него сверху вниз:

– Ты – милый. Мне иногда хотелось от тебя ребенка. И когда я вернулась в Нью‑Йорк, ты еще долго жил во мне. Помню, как я шла по Мэдисон‑авеню и вдруг от мужчины, идущего впереди, пахнуло твоими духами… Я чуть с ума не сошла от тоски!..

– А когда Бентон позже вернулся в Нью‑Йорк, он рассказал тебе, что в конце концов договорился со мной, купил меня, верно?

– Да.

– Хочешь знать, как все было на самом деле?

– Потом. Джилл сейчас уже проснется.

Она откинула одеяло и поцеловала его в грудь.

Георг провел почти весь день вдвоем с Джилл. Фран, как он теперь называл Франсуазу, работала над новым переводом в университете. Он позвонил Хелен. В «Таунсенд энтерпрайзес» ей сказали, что охотно примут ее заказ, и пригласили в офис для заключения договора.

Георг поиграл с Джилл, покормил ее, выкупал. Потом покопался в книгах Фран, почитал, методично проверил содержимое всех ее шкафов и картонных коробок под кроватью и под письменным столом. В результате он выяснил, что ей тридцать лет, что родом она из Балтимора, что она закончила колледж в Вильямстауне, а потом Колумбийский университет и шесть лет была замужем за Дэвидом Крамером. В одном из ящиков стола он нашел свою фотографию: он лежит в гамаке перед домом в Кюкюроне, на животе у него – Допи.

Когда в шесть часов Фран вернулась домой, на столе стоял ужин.

Приблизительно так же прошли и следующие дни. Вечером или утром, после бурных объятий, когда Фран пребывала в блаженно‑расслабленном состоянии и только что не мурлыкала, Георгу удавалось получить ответы на некоторые вопросы. Картину с собором она повесила в Кадене, потому что студенткой жила напротив, и была в то время счастлива, и ей хотелось иметь во Франции что‑нибудь, что напоминало бы ей Нью‑Йорк. Да, «Таунсенд энтерпрайзес» принадлежит Джо Бентону. Он исколесил полмира, сначала был православным священником, потом морским пехотинцем, потом жил в каком‑то ашраме в Калифорнии. Став частным детективом, он первое время работал под своим собственным именем, но его задания становились все более опасными, а клиенты – все более знаменитыми, и ему пришлось прибегнуть к маскировке. Фран работала с ним уже четыре года. На втором году она стала его любовницей. Заказ Гильмана был самым крупным за все это время. Джо заработал на нем тридцать миллионов. Ей очень жаль, что этот заказ стоил жизни Морену, сказала она. Но у Георга сложилось такое впечатление, что на самом деле ей было на это наплевать, а виноватым во всем, что случилось с ним, Георгом, – нападение на него и гибель кошек, – она считала его самого. У Джо были обширные связи с серьезными людьми.

– Рука руку моет, понимаешь? Иногда ему нужна помощь крупных чиновников или политиков, а иногда они хотят, чтобы он неофициально решил какую‑нибудь проблему… ЦРУ? Не знаю. Представления не имею, кто за ним стоит – ЦРУ или какие‑нибудь другие спецслужбы.

Политика ее не интересовала. Поэтому ей была безразлична и политическая подоплека ее работы. Как и моральная. «Но может быть, я тоже недалеко от нее ушел? – спрашивал себя Георг. – Я сказал Хелен, что для Булнакова‑Бентона заплатить мне деньги означает поражение и что именно это поражение мне и нужно. А куда бы я дел эти деньги? Отомстить и получить за это кругленькую сумму тоже не бог весть какой нравственный подвиг!»

Но как бы то ни было – что же ее все‑таки интересовало? Работа? Она и в самом деле отличалась какой‑то гипертрофированной, рабской преданностью своей работе. И частью этой работы была ее гипертрофированная, рабская преданность Бентону.

– Ты его любила?

– Он неплохо относился ко мне. Я ему многим обязана, он даже хотел дать денег на Джилл.

– Почему ты не бросишь его?

Георг напряженно ждал ответа. Ее рабская покорность напоминала ему фатализм в отношении погоды – солнце так солнце, дождь так дождь. Значит, она могла бы принять деньги Бентона как дар судьбы? Но оказалось, что не все так просто.

– Как я могу? Я же не уверена, что он отец Джилл.

Фран, судя по всему, удивил его вопрос насчет денег Бентона. С моральной точки зрения. Значит, его версия с погодным фатализмом была ошибочной. И тем не менее работа для нее – всего лишь работа, как погода – всего лишь погода. Внутренне она оставалась к ней безучастна.

Джилл? Жизнь Фран крутилась вокруг Джилл. В то же время Георга поразило ее трезво‑деловитое отношение к ребенку: Джилл была для нее чисто технической проблемой, требующей практических решений. Когда она кормила ее грудью, это был технический процесс выдачи и приема пищи. Никакой видимой внутренней связи между матерью и ребенком. Георг помнил свои ощущения от картин в музеях – там подобные сцены излучали больше тепла, чем Фран, кормящая Джилл.

«А я? – думал он. – Интересуется она мной? Любит она меня?» У него часто возникало ощущение, что он для нее тоже часть мира, который нельзя изменить, который нужно принимать таким, каков он есть, радостям которого нужно радоваться и от ударов которого нужно защищаться. Она с каждым днем все больше радовалась ему. Да и почему бы ей было не радоваться? Он заботился о Джилл, поддерживал порядок в доме, готовил пищу и спал с ней. Каждый раз, когда, получив свой оргазм, она кричала и стонала, крепко сжимая его в своих объятиях, он думал: «Ну вот, сейчас я наконец достучался до тебя, пробился к твоей душе!» Но через несколько минут, когда она блаженно потягивалась, наслаждаясь послевкусием, она напоминала ему собаку, которая, радостно поплескавшись в речке, отряхивается на берегу, уподобляясь роторному спринклеру для автоматической поливки газонов. Он не достучался до нее и не пробился к ее душе, а остался просто одной из радостей, доступных ей в этом мире.

Иногда ему хотелось схватить ее за плечи и встряхнуть. Как будто в этой Фран пряталась еще одна, другая и он мог разрушить оболочку, сквозь которую она общалась с ним, оставаясь – в веселом ли, в грустном ли настроении – безучастной и недостижимой. Продраться сквозь терновую изгородь и вырвать из сна эту Спящую красавицу, если уж не удается разбудить ее поцелуем. Это чувство было знакомо ему еще с Кюкюрона. А теперь, копаясь в книгах Фран, он как раз наткнулся на сказку о Спящей красавице и перечитал ее. Он понимал, что принц просто пришел в нужный момент: сто лет миновало и наступил день, в который она должна была проснуться. Ее разбудил вовсе не поцелуй.

Но однажды он все же схватил и встряхнул ее. Это было в воскресенье, Фран в первый раз не пошла работать в библиотеку, и они провели весь день вместе. Утром они валялись в постели все втроем, потом все втроем лежали в ванне. Потом завтракали яйцами «бенедикт» с «Кровавой Мэри», долго шуршали воскресным толстым выпуском «Нью‑Йорк таймс». В два часа раздался телефонный звонок. Фран сняла трубку и несколько раз произнесла «да» и «хорошо», потом «пока». В три она затянула уже знакомую ему песню о том, что совместное воскресенье – это замечательно, но она уже отвыкла от такого интенсивного общения; ей нужно пространство и время и для себя самой. Он пробормотал что‑то вроде «да‑да, конечно» и продолжил чтение. Она спросила, не испытывает ли и он чего‑либо подобного и нет ли у него желания прогуляться часок‑другой, подышать воздухом.

– В такую погоду?

За окном лило как из ведра.

– Подумаешь – дождь! Наоборот, хорошо: никто тебя не увидит. Ты же целую неделю просидел в доме.

– Потом, попозже.

В половине четвертого она раскрыла карты:

– Послушай, Георг…

– Да?

– В четыре ко мне придет один человек… И я была бы тебе благодарна, если бы ты оставил меня с ним на некоторое время…

– Кто этот человек? Что ему от тебя нужно?

– Иногда… иногда он приходит ко мне, и мы…

– Спите друг с другом.

Она кивнула.

– Это он звонил?

– Да. Он женат и часто узнает лишь за пару часов, что сможет ненадолго освободиться.

– И тогда он звонит, приезжает к тебе, вы трахаетесь, потом он застегивает штаны и идет своей дорогой.

Она молчала.

– Ты его любишь?

– Нет. Он… это…

– Бентон?

Она испуганно посмотрела на него. Как хорошо ему был знаком и ненавистен этот взгляд! И этот истеричный голосок, которым она наконец спросила:

– Ну что, теперь ты убьешь меня? Или Джилл?

Старое чувство беспомощности и усталости медленно ширилось у него в груди. «Нет, – подумал он. – Больше я этого не допущу. И бить я ее тоже больше не буду».

– Фран… я не хочу этого. Я никак не могу понять, что это такое – то, что между нами было и есть, но оно умрет, если ты сейчас ляжешь с Бентоном в койку. А я не хочу, чтобы это умерло. Ты не откроешь ему!

«Сказать ей, что я ее люблю?» – мелькнуло у него в голове.

Но ее уже прорвало. Капризно‑назидательным тоном она штамповала предложение за предложением:

– Нет, Георг, это невозможно. Он знает, что я дома, а если я дома, значит должна открыть. Он специально едет сюда в такую даль из Квинса. Он мой шеф, и я в понедельник уже выхожу на работу. Понедельник – это завтра. Я не позволю тебе хозяйничать в моей жизни. Этот номер у тебя не пройдет! И как ты себе это представляешь? Джо стоит перед дверью, слышит, как орет Джилл, слышит мои шаги, а я не открываю? Ты хоть об этом подумал? Нет, это исключено. Ты падаешь как снег на голову, заявляешь на меня какие‑то права… Я тебе ничего не обещала. И что, по‑твоему, будет делать Джо, если я не открою? Ты думаешь, он пожмет плечами, спустится обратно по лестнице, сядет в машину и уедет домой? Он решит, что со мной что‑нибудь случилось, иначе какого черта я сначала говорю «приезжай», а потом не открываю дверь? Он вызовет управляющего домом, службу спасения и бог знает еще кого, и тут начнется такое, что лучше об этом не думать! Я…

Он схватил ее за плечи и принялся трясти, крича ей в лицо и заглушая сыплющиеся у нее изо рта фразы:

– Хватит, Фран! Замолчи! Замолчи!!!

Она скривилась от боли, которую он причинил ей, впившись пальцами в плечи.

– Ты сейчас напишешь записку, что тебе срочно пришлось уехать с Джилл в больницу, и повесишь ее внизу на входной двери. А если он все‑таки поднимется наверх, я сам разберусь с ним. И это был бы, наверное, самый подходящий конец для этой долбаной истории, от которой мне уже блевать охота!..

Джилл проснулась и заплакала, и Георг опять заметил страх в глазах Фран.

– Давай пиши, иначе я не завидую ни тебе, ни Джилл, – закончил он холодно.

Она написала записку, прикрепила ее внизу на двери дома, и Бентон не позвонил. Они дочитали газету, вместе приготовили ужин и рано легли спать, потому что Фран завтра нужно было рано вставать. Ночью они любили друг друга, и Георгу показалось, что причиной непривычно страстных объятий Фран была его отстраненность.

Голова его была занята «Таунсенд энтерпрайзес», Гильманом и русскими. Он решил доиграть партию до конца. Но с точки зрения позиций игроков и распределения козырей его собственные шансы на выигрыш оставляли желать много лучшего. Нужно было собрать карты, перемешать их и сдать заново. И не мешало бы привлечь еще одного игрока – русских. Именно он и должен ввести их в игру.

Если Бентону мало тридцати миллионов и он не прочь получить еще столько же от русских, как он будет действовать? Установит контакт, предъявит образец документов в виде нескольких чертежей и назовет цену. И конечно же, проделает все это не как шеф «Таунсенд энтерпрайзес», а как некая вымышленная фигура или организация. А может, и вообще через подставное лицо. Как реагировали бы русские? Тщательно изучили бы документы, потребовали бы более широкого знакомства с материалом, приложили бы максимум усилий, чтобы понизить цену и выяснить, с кем имеют дело и не пытаются ли их одурачить. А как он, Георг, стал бы расставлять свои ловушки?

Когда Фран в понедельник вечером вернулась с работы, у Георга уже созрел план. До этого он обставлял возвращение Фран домой в соответствии со своими представлениями об идеальной американской домохозяйке, почерпнутыми из фильмов, – с Джилл на руках, готовым ужином на плите, коктейлем в холодильнике и свечами на столе. Это была ироническая, но проникнутая любовью игра. Б этот вечер он придумал другую игру:

– Какую новость ты хочешь услышать сначала – хорошую или плохую?

Фран заметила, что что‑то изменилось, и неуверенно улыбнулась:

– Хорошую.

– Через пару дней я уезжаю.

– Но ты же должен… Я имею в виду, мы же…

Он терпеливо ждал. Но она так и не закончила предложение. Она смотрела на него с дрожащей ямочкой над правой бровью. Он надеялся, что она… Впрочем, он и сам не знал, на что надеялся.

– Либо вы с Джилл поедете со мной, либо я возьму с собой Джилл.

– Куда?.. – с тревогой в голосе спросила Фран.

В Сан‑Франциско, на неделю.

– Ты что, с ума сошел? С сегодняшнего дня я работаю и не могу опять просить отпуск на неделю.

– Ну, значит, я поеду с Джилл.

Она поставила коричневый пакет на пол и уперлась в бока кулаками:

– Нет, ты и в самом деле спятил. Ты – один – с Джилл! Ты можешь объяснить, что тебе взбрело в голову? И чего ты добиваешься?

– Могу. Я беру Джилл в качестве заложницы, понятно? Чтобы ты сидела здесь тихо, пока я не вернусь и окончательно не уеду отсюда. Чтобы ты не побежала к Бентону и не сдала меня.

– Я и так бы этого не сделала. Я же до сих нор не сделала этого, хотя у меня была на это целая неделя.

– И чтобы не призналась ему, что ты скопировала и передала мне материалы Мермоза. Потому что именно это тебе и придется сделать завтра или послезавтра.

– Ну уж нот! Я не знаю, что ты там придумал, но это утопия. Даже если бы я захотела, я не смогу: я не знаю, где он хранит эти документы, как мне до них добраться, как скопировать…

– Ну, значит, ты их сфотографируешь. Как это делается, тебе объяснять не надо. И не надо мне рассказывать сказки, что ты якобы не знаешь… Ты несколько лет была его любовницей, ты до сих пор спишь с ним, ты знаешь, что он получил от Гильмана тридцать миллионов – об этом вряд ли упоминалось в бухгалтерском отчете «Таунсенд энтерпрайзес»! – ты знаешь, что это он приказал угробить Морена и…

– …и твоих кошек! Не забудь про кошек!

Он изумленно уставился на нее. Она опять заговорила этим резким, капризным детским тоном, но в прищуренных глазах и в голосе теперь была жгучая ненависть в сочетании с холодным презрением.

– Ты корчишь из себя супермена! Ты думаешь, что ты умнее его и меня. Смотришь на нас свысока! Но такова жизнь – все борются за свой кусок пирога. И ты тоже! Только у тебя это плохо получается. И не Джо придумал правила этой борьбы.

– Ты меня не поняла, – спокойно продолжал он. – Ты не поняла главного: речь идет о том, что после всего, что между вами было и есть, ты должна знать его как облупленного, ты должна знать, где могут лежать мермозовские документы и как к ним подобраться. Речь не о том, кто придумал правила борьбы. Хорошо, Бентон их не придумывал, ты их не придумывала, я их не придумывал… Зато я их наконец усвоил, эти правила, которые вы знали давным‑давно. Короче: Джилл в моих руках. Ты достанешь мне материалы Мермоза. А еще ты назовешь мне имя человека, через которого Бентон связан с Гильманом, и достанешь лист фирменной почтовой бумаги Гильмана, какую‑нибудь брошюру или еще что‑нибудь с логотипом фирмы. И советую тебе поторопиться, если ты хочешь поскорее получить назад Джилл.

– Ты это серьезно?

– Да, Фран, я не шучу.

– И как ты себе это представляешь? Ты – один с Джилл в Сан‑Франциско?

– А что тут представлять? Каждый день тысячи отцов путешествуют со своими маленькими дочерьми по стране. Если будет нужно, найму бебиситтера. Я буду ее кормить, пеленать…

– Так просто?

– Так просто. Если ты захочешь дать мне подробные инструкции, я охотно тебя выслушаю. Я могу, например, купить такой специальный мешок для детей, чтобы носить ее на груди, – ты, наверное, знаешь?

Они смотрели друг на друга. Теперь в ее взгляде вместо ненависти была лишь печаль. Печаль? Георг видел ее испуганной, робкой, замкнутой, холодной, злой, радостной, ликующей, но никогда не видел ее печальной. «Если она может быть такой, значит она все же Спящая красавица за терновой изгородью, – подумал он. – Интересно, может ли она при том же выражении серьезности и собранности выглядеть счастливой?»

Она смотрела уже не на него, а сквозь него. Георгу очень хотелось спросить ее, о чем она в этот момент думает. Потом у нее в горле что‑то звонко булькнуло – словно подавленный смех. Может быть, она представила себе Георга с Джилл в сумке‑кенгуру на груди и это ее рассмешило.

– Георг… если ты действительно это сделаешь… я никогда тебе этого не прощу. Никогда. Отнять у меня Джилл, шантажировать меня ребенком – это такая подлость, и гадость, и трусость, что я не могу этого даже выразить! Ты не смог бороться за свой кусок пирога как… как мужчина или, может, попытался и проиграл, а теперь как трусливый заяц хочешь задним числом, хитростью, исподтишка… То, что ты не до конца разрушил там, в Кюкюроне, ты разрушаешь сейчас… Я знаю, я не должна была соглашаться на это задание в Кюкюроне, я не должна была допускать того, что между нами произошло, чтобы все было так серьезно и так надолго. Это моя вина. Я все время думала об этом и пыталась… но все как‑то… Может, это из‑за секса? Не важно. Не ломай того, что еще осталось от наших прежних отношений. Пожалуйста. Хочешь, побудь здесь еще, а хочешь, уезжай – я поговорю с Джо, и ты сможешь без проблем вернуться в Кюкюрон. Только не отнимай у меня Джилл и не заставляй меня, как воровку, подкрадываться к его сейфу.

Она пыталась убедить его, что ему нужно выбросить эту затею из головы. Георг отметил про себя, что это была не та Фран, которая говорила, обращаясь не к нему, а скорее к себе самой, которая сердито‑капризным голосом маленькой девочки чеканила предложения, потому что, будучи большой девочкой, уже не может просто кричать.

– Нет, Фран. Я доведу дело до конца. Ты считаешь, что эта история уже закончилось, но это не так. Она не закончилась. Во всяком случае, не для меня.

Вечером она еще раз попыталась переубедить его. Она пыталась это сделать и на следующий день, и через день. Она перепробовала все: спокойный рассудительный тон, слезы и крики, призывы к здравому смыслу, просьбы, угрозы, оскорбления, ласки. Несколько раз он с ужасом и в то же время с облегчением замечал, что она его боится. Тем же страхом, который ей внушал Бентон.

На следующий день она принесла ему фирменный бланк Гильмана и назвала имя контактного лица, через которое Бентон был связан с Гильманом, через день – коробочки с негативами чертежей. На копиях, которые были у Георга, справа внизу была бледная, едва различимая эмблема Мермоза, которая в оригинале представляла собой выпуклое изображение биплана с буквами М, Е, Р, М, О и 3 между верхним и нижним крыльями. На одной из своих копий Георг наклеил поверх нее эмблему Гильмана – маленький земной шар в виде буквы О с летящим поперек него самолетом – и замазал ее белилами так, чтобы она тоже была едва заметна. Эту копию он попросил Фран скопировать еще раз. Потом напечатал на ее пишущей машинке короткое письмо:

Многоуважаемые господа!

Прилагаемая к письму копия чертежа должна вас заинтересовать. Стоимость полного комплекта документов составляет тридцать миллионов долларов. Если вы готовы заплатить эту сумму, то ваш человек, располагающий соответствующими знаниями и полномочиями, должен быть готов встретиться со мной в Сан‑Франциско. Место и время встречи вам будет сообщено в следующую среду в десять часов утра. Распорядитесь, чтобы ваша телефонистка приняла это сообщение. Кодовое слово: «винты». Сделка должна состояться в следующую пятницу.

Несколько секунд он раздумывал, не написать ли «Многоуважаемые дамы и господа», но вовремя вспомнил, что «господа» – форма множественного числа от «господин» и «госпожа». Еще полминуты он потратил на выбор кодового слова. Под адресом, в строке «тема», он написал: «Боевой вертолет». Сунув письмо и препарированную копию в конверт, он надписал на нем адрес русского посольства в Вашингтоне и в среду вечером – под покровом темноты, с Джилл на руках – опустил его в почтовый ящик. Он долго сидел с негативами перед лампой, изучая их на предмет аутентичности и полноты комплекта. Но, сворачивая пленки и рассовывая их по коробочкам, он вынужден был признаться себе, что никакой уверенности ни относительно одного, ни относительно другого у него нет.

В субботу он забронировал билеты для себя и Джилл на рейс в Сан‑Франциско. В среду он должен был встретиться с русским, но до этого переговорить с Бьюканеном, контактным лицом Бентона в компании Гильмана. Еще раньше ему нужно было найти место для встречи с русским. На это он планировал потратить два дня.

Потеряв надежду переубедить Георга, Фран стала избегать его. Он отнесся к этому с пониманием, но избегать друг друга в маленькой квартире не так‑то просто. Сидя друг против друга за столом, сталкиваясь на пороге гостиной и спальни или в коридоре, из которого вели двери в ванную и на кухню, они молча пропускали друг друга или проходили друг мимо друга, соприкасаясь рукавами; Фран каждый раз опускала глаза. Эта завядшая, засохшая близость вселяла в Георга щемящую грусть. А иногда напоминала ему традицию в древних или современных, но экзотических культурах, согласно которой девушка, помолвленная с мужчиной, могла показать ему свое лицо лишь после свадьбы. Фран опять спала в гостиной. Она еще в первые несколько ночей, возбудив его, но не сумев вырвать у него согласие отказаться от своего плана, каждый раз вставала и уходила в гостиную.

В пятницу вечером он опять встретил ее по привычному сценарию домашней идиллии, как на прошлой неделе. Днем он сходил с Джилл в супермаркет – не в последнюю очередь ради того, чтобы немного адаптироваться к внешнему миру, – и полдня провел в кухне, колдуя над ужином а‑ля Кюкюрон: с тапенадой на тостах, уткой с провансальскими пряностями и шоколадным муссом. Фран подавленно молчала, стараясь не встречаться с ним глазами. Но утром он обнаружил в своей дорожной сумке рюкзак‑переноску, в котором он мог носить Джилл на груди.

В начале полета Джилл не переставая кричала. Она уснула, лишь когда ее крик начал вызывать у пассажиров уже не участие, а раздражение. Какая‑то четырехлетняя девочка пыталась заинтересовать ее книжками с картинками и шоколадом. Пожилая дама давала Георгу полезные советы по воспитанию детей вообще и юных леди в частности. Стюардессы приносили одеяла, грели бутылочки, помогали менять пеленки и делали «утютю». Они всячески баловали Джилл, а вместе с ней и Георга.

В Сан‑Франциско его встретили Джонатан и Фирн. Университетский друг Георга, который некоторое время учился в Стэнфорде и делил в Сан‑Франциско квартиру с художником Джонатаном, но просьбе Георга организовал ему временное пристанище у этого Джонатана. Останавливаться с Джилл в отеле он не хотел. Кроме того, Фирн, актриса, в настоящее время сидела без работы и охотно вызвалась исполнить роль няньки, пока Георг будет решать свои проблемы. Она взяла на себя заботу о Джилл еще до того, как Георг изъявил готовность передать ей эту заботу.

В Нью‑Йорке, когда они вылетали, шел дождь, а в Сан‑Франциско светило солнце и сияло голубое небо. Оставив Джилл у Джонатана и Фирн, которые жили с кошкой и доберманом в перестроенном здании склада на берегу залива, Георг решил сразу же приступить к поискам места встречи с русским. Впереди было еще полдня.

Каким требованиям это место должно было отвечать, Георг прекрасно понимал. Прежде всего нужно убедиться в том, что русский пришел один, значит, это место должно быть хорошо обозреваемым. Потом необходимо исключить возможность хвоста, значит, ему нужно сразу же раствориться в толпе где‑нибудь поблизости или быстро добраться до заранее припаркованной где‑нибудь на тихой улице машины. Дать газу, поглядывая в зеркало, нет ли хвоста, повернуть на одну из поперечных улиц и скрыться в городской сутолоке. Так Георг представлял себе свой отход. Или другой вариант: он растворяется в толпе, добирается до ближайшего общественного туалета и опять изменяет внешность. Чтобы оторваться от русского – или двух, или трех русских, – этого должно быть достаточно. А если американцы перехватили его письмо и теперь подслушают его телефонный разговор с консульством и бросят на него пару рот полицейских с вертолетами, то шансов у него все равно ноль.

Георг взял напрокат машину, получил в придачу карту города и двинулся на поиски. Сначала он просто ехал куда глаза глядят, то есть куда его вели дороги с односторонним движением и знаки, запрещающие поворот направо или налево. Он ехал по длинным улицам с трех‑ или четырехэтажными жилыми домами. Дома были деревянные, ярко окрашенные, с эркерами, фронтонами и башенками. Время от времени между вторым и третьим этажами этих низеньких домов вдруг мелькали пестрые вывески или световые рекламные щиты – продукты, пепси‑кола, антиквариат, сухая химчистка, автосервис, завтраки, стиральные автоматы, недвижимость, рестораны, рамы для картин, пиво «Будвайзер», обувь, модные товары, кока‑кола и опять продукты… Через какое‑то время все это так же внезапно исчезало, и жилые дома вновь смыкали плотные ряды. Потом он колесил по глубоким ущельям, образуемым небоскребами, более коротким, чем на Манхэттене, с более смелой архитектурой, с более чистыми и пустыми улицами и с более зелеными островками природы между ними. Потом ездил вверх‑вниз по холмам, как в аттракционе «американские горки»; сеть дорог, наброшенная на полуостров, не соответствовала местному рельефу, и потому улицы то резко взмывали в небо, то устремлялись вниз, переходя в другие улицы. Он то и дело видел сверху море, торговые суда и парусные яхты, мосты. То и дело вдали вставали причудливые силуэты небоскребов, сливавшихся в темные горные массивы, от которых между и над домами тянулись многочисленные щупальца автомагистралей, ведущих в другие части города и пересекающихся между собой на разной высоте.

Открыв окно и включив радио, Георг слушал музыку и ветер. Время от времени он останавливался и выходил из машины, как турист, который решил сделать фото. Но он всего лишь смотрел, была ли та или иная маленькая площадь достаточно открытой или та или иная длинная улица достаточно пустынной и вела ли та или иная лестница, отходившая вниз от дороги, лишь к какому‑то дому или выходила на другую, расположенную ниже дорогу.

В воскресенье он запретил себе смотреть в карту. Ему захотелось почувствовать город, установить с ним некую внутреннюю связь. Если бы ему попалось подходящее место для встречи, он бы, конечно, раскрыл карту, чтобы отметить его, но оно ему не попадалось. Но зато к вечеру у него уже было представление об этом полуострове: на западе – Тихий океан, на востоке – залив, на севере – мост Золотые Ворота. И о том, как город, первоначально зародившись на севере залива, постепенно разрастался по всему полуострову.

В понедельник он, наоборот, продолжил поиски, систематически прочесывая местность по карте. Он объехал парки и все побережье океана. У Золотых Ворот было несколько безлюдных мест, но он забраковал их: такая безлюдность могла оградить лишь от случайных прохожих, но не от целенаправленного любопытства скрытого наблюдателя. Берег океана лежал как на ладони. Серые волны под серым небом, медленно парящие над водой чайки, несколько джоггеров, несколько фланеров, серфингист, которому удавалось взять только первую волну, желтый экскаватор, не то копавший яму, не то насыпавший кучу песка. Но перед стенкой, отделявшей берег от дороги, было припарковано слишком много машин, во многих из них сидели люди.

Георг направился к одинокому лотку с хот‑догами, и, когда продавец открыл крышку бака, чтобы выловить для него из горячей воды сосиску, над лотком поднялось густое облако пара. Здесь было холодно. Утром, выйдя из дому, Георг окунулся в яркий солнечный свет, а посредине полуострова погрузился в висевший над океаном туман.

Потом ему показалось, что он нашел место. В северном конце побережья, где местность становится гористой и берег, обрываясь отвесной стеной, делает резкий поворот в сторону моста Золотые Ворота и залива, дорога уходила в гору. Наверху Георг с изумлением увидел «акрополь» и остановился. Прямоугольник, образованный низкими постройками, колоннада, круглая площадь с пустой чашей фонтана посредине, широкий пандус, ведущий наверх, к колоннаде. Георг припарковал машину и обошел площадь. Солнце растопило облака, и он увидел сквозь деревья город, море, красные двойные мачты моста Золотые Ворота, под которым как раз пролетали два вертолета. С площадки для гольфа, располагавшейся поблизости от «акрополя», изредка доносились голоса, звуки ударов по мячу или тихое жужжание гольф‑каров. Шум моторов редких машин слышен был еще издалека. Больше ничто не нарушало тишину этого странного, словно заколдованного, места.

Но когда Георг поднялся к портику, оказалось, что «акрополь» – это выставочный зал и что по понедельникам и вторникам он закрыт. Нетрудно было представить себе, что в среду здесь на автостоянке яблоку негде будет упасть. И словно в подтверждение этого, подъехали три машины, из которых высыпала шумная свадебная компания – не то китайцы, не то японцы, – мгновенно сорвавшая с «акрополя» загадочный покров тишины. Георг пошел назад, к машине. «Невеста хороша!» – отметил он про себя.

К вечеру понедельника его уже мутило от города, а еще больше от себя самого и этого планомерного бесцельного туризма. Сам город ему понравился – эти обозримые ясные просторы, эта морская свежесть при любом, даже самом жарком, солнце, это многообразие архитектурных форм, культур и соблазнов. Он мысленно сравнил его – да простят ему феминистки этот возмутительный образ – с соблазнительной девственницей в накрахмаленном платье, которая щеголяет своими прелестями, но никого к ним не подпускает. В то время как Нью‑Йорк был в его представлении старой жирной хрычовкой, расплывшейся квашней, потной, распаренной, зловонной, постоянно что‑то бормочущей, а иногда орущей. Но его мутило уже и от собственного восприятия, и от ненужной чувствительности.

Места для встречи он так и не нашел. Припарковав машину, он вошел в дом. Джилл еще не спала. Он дал ей бутылочку и перепеленал ее. Он делал это на длинном столе в кухне и мог безбоязненно катать ее вправо и влево и учить ее ползать. Джилл довольно хихикала. Потом он уложил ее на широкую кровать, где они спали вместе. По ночам, даже во сне, его мучил страх, что она свалится на пол или он случайно ее задушит.

Джонатан и Фирн приготовили ужин и позвали Георга за стол. Они с дружелюбным любопытством расспрашивали гостя о его работе. Георг страдал от необходимости врать и изворачиваться, тоскуя по нормальному, открытому общению. Они были счастливы, хотя Фирн сидела без работы, а Джонатану пришлось на время бросить живопись, чтобы заработать денег. За ужином все трое много выпили, Джонатан расшумелся, развеселился, достал из ящика письменного стола свой пистолет и выстрелом погасил фонарь напротив. Фирн тоже смеялась и хулиганила вместе с ним, прекрасно зная, когда и как успокоить его и убедить в том, что нора спать. Георг с завистью смотрел на них, истосковавшись и по такому вот ласково‑снисходительному отношению к себе. «Да что там мудрить – я тоскую по Фран, плевать, как она там ко мне относится! Я хочу жить с ней той жизнью, которой нам не дано было ни в Кюкюроне, ни в Нью‑Йорке, – это была лишь видимость, оболочка той жизни, о которой я мечтаю. А если с этой жизнью все обстоит так же, как с самой Фран, и за тем, что мне видно и понятно, ничего уже больше не открыть и никого не разбудить никакими поцелуями, то я хочу того, что видно и понятно…»

На все остальное ему было наплевать – на Джо, на Мермоза и Гильмана, на месть и на деньги. Он знал, что на следующий день он продолжит начатое, будет искать место для встречи, поедет к Гильману и поговорит с Бьюканеном. Он знал также, что все это не вяжется одно с другим, но в то же время неотделимо друг от друга. Как ясность и пьяный туман в его голове.

На следующее утро Георг проснулся в кровати один. Фирн сообщала в записке, что решила дать ему поспать и взяла Джилл с собой. Они ушли гулять с собакой. В ночной рубашке, с чашкой кофе в руке, он пошел по квартире, рассматривая картины Джонатана.

Это были большие полотна, два на три и больше, выдержанные в темных и матовых тонах, время от времени оживляемые ярким синим или красным узором ковра. Обнаженная женщина за письменным столом, обнаженная женщина на диване, обнаженная женщина, сидящая на полу спиной к стене, пустое пространство, в которое вписан торс мужчины, спящего на полу у стены. Все картины дышали холодом, как будто воздух в отображаемых помещениях был разрежен и фигуры людей вмерзли в пространство, как в лед. Георг непроизвольно сделал глоток горячего кофе. А может, Джонатан писал эти картины, с трудом подавляя страсть, и от этого они выглядят такими застывшими? На следующем полотне была изображена задняя панель телевизора, а перед телевизором – мужчина и женщина; она сидит на диване и смотрит на экран, он стоит у нее за спиной, повернувшись, чтобы уйти. Или Джонатан хочет показать, что общение невозможно и одиночество неизбежно?

Потом в работах Джонатана появилась природа. Горный пейзаж с вечными льдами, на фоне которого борются, сцепившись друг с другом, двое мужчин. Луг, на краю которого сидят он и она, скорее просто рядом, чем вместе. Лесная поляна, на которой мужчина, стоя на коленях, держит на руках и целует маленькую девочку. Георг вдруг увидел все эти картины другими глазами. Джонатан вовсе не хотел показать, что одиночество неизбежно, – это получалось у него само собой, помимо желания и, возможно, даже независимо от его воли и от его попыток схватить и запечатлеть близость. Закрытые глаза целующего девочку мужчины выражают не самозабвение, а напряжение, а девочка как будто готова убежать прочь.

Георг вспомнил, как Фран давала Джилл грудь и как он тщетно старался уловить в этой сцене близость, тепло, внутреннюю связь между матерью и ребенком. «А может, это просто я человек, для которого одиночество стало неизбежным, а общение невозможным – и даже само восприятие общения?»

На столе лежала пачка сигарет. Георг закурил. В Нью‑Йорке он в один прекрасный день просто взял и прекратил курить. Сейчас, после нескольких недель некурения, первая затяжка вонзилась ему в горло и в грудь, как гарпун. Он еще раз затянулся, прошел в кухню, затушил сигарету под краном и бросил ее в мусорное ведро.

Дверь в спальню Джонатана была открыта, и Георг вошел внутрь. Перед окном, на уровне карниза, простиралась усыпанная гравием терраса. Георг вылез в окно и окинул взглядом крыши фур и грузовых контейнеров какого‑то автотранспортного предприятия, располагавшегося по соседству, грузовую рампу и склады, мачты и провода трансформаторной подстанции, высокую фабричную трубу. Потом посмотрел на дорогу, идущую до самого залива и упирающуюся в какой‑то холм. Подтянувшись на руках, Георг одним махом очутился на крыше дома, над спальней Джонатана. Дом был угловой, внизу как на ладони лежал перекресток, Георгу видны были все четыре улицы, а впереди – холм, автострада и газгольдер.

«Вот оно, это место! То, что нужно! – подумал Георг. – Улица, ведущая к заливу, это, скорее всего, Двадцать четвертая улица, поперечная – это Иллинойс‑стрит, а параллельная ей – Третья улица. Я скажу, чтобы русский ехал на такси до угла Третьей и Двадцать четвертой и шел на север по Двадцать четвертой до самого конца. Отсюда, с крыши, я увижу, как такси остановится на углу, как русский пойдет по Двадцать четвертой улице и, главное, не появится ли одновременно с ним или до его приезда какая‑нибудь подозрительная машина на Двадцать четвертой улице, где почти нет движения, или на Иллинойс‑стрит».

Георг спустился вниз, оделся и вышел из дома. Поднявшись на холм, который был виден с крыши, он понял, что это, судя по всему, остатки какого‑то парка. Скамейки, дорожки, мостки для рыболовов‑любителей, две синие кабины туалета, бурая трава и бурые кусты. Слева – короткий канал, списанные трамвайные вагоны, опять склады и та дымовая труба; отсюда даже был слышен шум электростанции, на территории которой она стояла. Справа – обнесенный забором участок земли со строительными материалами и машинами, заросший кустарником в человеческий рост и загроможденный грудами мусора и остовами автомобилей, еще дальше – зеленые, желтые, красные и синие контейнеры, раскорячившиеся огромные грузовые краны, прожекторы, провода. Перед собой Георг видел залив и окутанный дымкой противоположный берег. Воняло смолой и тухлой рыбой.

Георг прошел вдоль залива, продрался сквозь кустарник и двинулся вдоль забора, который сначала повторял линию берега, а потом повернул назад к Иллинойс‑стрит. Георг надеялся выйти здесь на Двадцать четвертую улицу, но вместо нее увидел железнодорожные рельсы, ведущие через широкий пустырь к старому, дряхлому пирсу. По рельсам бежала трусцой собака. Ветер вздымал тучи песка.

Идеальное место. После встречи Георг мог наблюдать отход русского к Третьей улице, а сам, прячась за кустарником, незаметно вернуться к Иллинойс‑стрит и под прикрытием припаркованных машин добраться до дому. А что если его помощники явятся не до встречи и не вместе с ним, а возьмут их в кольцо во время разговора? Георг решил потребовать, чтобы русский, доехав на такси до угла Третьей и Двадцать четвертой улиц, прошел на север до конца Двадцать четвертой и ждал за холмом моторную лодку. И еще посоветовать ему захватить с собой резиновые сапоги. Тогда его люди должны будут курсировать по заливу на моторных лодках с биноклями в руках.

Сначала он собирался отдать русскому негативы в два приема, рассудив, что лучше не иметь при себе во время первой встречи сразу все четырнадцать коробочек с пленками. Но теперь он передумал. Найденное им место годилось для одной встречи, но не для двух, а другого места, для следующей встречи, у него не было. Надо просто быть начеку и не дать русскому силой отнять у него пленки. Он запомнил, в каком ящике стола Джонатан хранил пистолет.

Итак, завтра. Позвонить в десять часов и назначить встречу на одиннадцать. Дать им ровно столько времени, сколько нужно, чтобы связаться со своим человеком в Сан‑Франциско и чтобы тот успел добраться до места. А если они там, в Вашингтоне, ничего не подготовили, никого не послали в Сан‑Франциско и вообще не приняли его письмо всерьез? «Если, если, если! – передразнил он сам себя. – Вечно ты со своими „если“! Это ценные материалы, из‑за них был убит человек. Маловероятно, что русские не приняли мое предложение всерьез».

Георг поехал в Пало‑Альто, где находились управление и научно‑исследовательский отдел Гильмана. Он не стал предварительно звонить Бьюканену. Он не хотел, чтобы тот, успев услышать лишь половину из того, что он ему собирался сказать, сразу же принялся названивать Бентону.

Он поехал по фривей 101 на юг. На восьмиполосной автомагистрали машины двигались плотным потоком. «Куда они все едут? – недоумевал Георг. – И почему этот вопрос никогда не приходил мне в голову, когда я ездил по автомагистралям в Германии или во Франции? Потому что здесь по‑другому организовано движение? Здесь люди ездят по‑другому – не просто медленней из‑за ограничения скорости, но и спокойней. Почти никто никого не обгоняет. Машины ровно идут параллельно друг другу; изредка кто‑то немного выдвигается вперед или, наоборот, отстает – как дрейфующие льдины на медленной реке. Как будто задача водителей состоит совсем не в том, чтобы за кратчайший отрезок времени добраться из пункта А в пункт Б. Как будто жизнь – это движение, а не состояние покоя».

В Пало‑Альто Георг съехал с автострады. Контора Гильмана находилась на Элпайн‑роуд. Сразу же за утопающими в зелени улицами, за домами, окруженными зелеными садиками, и магазинами с яркими цветами и кустарниками перед дверями и витринами дорога крутым серпантином устремилась вверх, в покрытые золотисто‑бурой, выгоревшей травой горы. Здесь уже не было ни домов, ни деревьев, ни машин. На повороте к Гильману стоял большой гранитный камень с вырезанной на нем позолоченной эмблемой фирмы. Георг повернул в указанном направлении, взял еще один крутой поворот и увидел широкую зеленую низину. Дорога привела к обширному участку, окаймленному с трех сторон шестиэтажными зданиями, тоже из гранита или облицованными гранитными плитами, перед которыми, справа и слева от въезда, раскинулся паркинг. На зеленых газонах разбрызгивали воду автоматические спринклеры. Сквозь открытое окно Георг слышал их ритмичное шипение и видел бисерную взвесь, в которой играла радуга.

Он припарковал машину и направился к зданию, перед входом которого стояли кадки с лавровыми деревьями. В холле было не просто прохладно, а по‑настоящему холодно. Георг поежился. Привратник выглядел как полицейский: эмблема на рукаве, табличка с именем над нагрудным карманом, пистолет на поясе. Он попросил Георга предъявить удостоверение личности и, когда тот сказал, что пришел без предварительной договоренности, а повод своего визита назвать не может, отказался его пропустить. Но Георг принялся убеждать его, что ему необходимо увидеться с мистером Бьюканеном, и говорил, говорил, так что «полицейский» в конце концов, не выдержав, позвонил Бьюканену и протянул Георгу трубку.

– Мистер Бьюканен?