Часть вторая 1 page. Георг выехал после обеда, ближе к вечеру, и ехал всю ночь

Георг выехал после обеда, ближе к вечеру, и ехал всю ночь. У Бона он проскочил съезд на Париж, и у Дижона автомагистраль кончилась. Он поехал по обычному шоссе через Труа и Реймс. Он несся по темным городам и деревням, сквозь желтый матовый свет придорожных фонарей. Перед ярко освещенными пешеходными переходами он сбрасывал скорость, время от времени останавливался на пустых перекрестках и ждал зеленого сигнала светофора. Все словно вымерло – ни людей, ни машин. В Реймсе он нашел бензозаправочную станцию, работавшую круглосуточно, и залил полный бак: сигнальная лампочка на приборной доске уже давно моргала. Потом он проезжал мимо собора. Его фасад напомнил ему картину в комнате Франсуазы.

После мучительно долгого паспортного контроля, во время которого французские таможенники неторопливо допытывались, откуда, куда, зачем, он в Монсе опять выехал на автомагистраль и в половине восьмого был уже у своих друзей в Брюсселе. У них кипела утренняя жизнь: Феликс торопился на службу, Гизела – на поезд в Люксембург, где она работала переводчицей в Европейском парламенте, а старший из двух малышей – в детский сад. Георга встретили с дружелюбным удивлением, но тут же забыли про него в суматохе, за сборами, завтраком, отъездом и приездом няньки. Да, конечно, машину он может оставить у них. Гизела на ходу обняла его:

– Ну, счастливо тебе! Удачи в Америке!

Заметив что‑то в его лице, она спросила:

– У тебя все в порядке?

И через секунду исчезла.

Нянька отвезла Георга в аэропорт. В самолете он в первый раз почувствовал страх. Он думал, что оставил позади только Кюкюрон, где ему уже нечего было терять, но теперь у него было такое чувство, как будто за плечами у него вся жизнь.

Это был дешевый рейс, на самолете с узкими, неудобными сиденьями, без напитков и ланча. И без телевизора. Георг, правда, был доволен, что сэкономил на наушниках, но картинки, даже без звука, могли бы хоть немного отвлечь. Он долго смотрел в окно на облака над Атлантикой, потом уснул и проснулся лишь через несколько часов. Все болело – шея, спина, ноги. За красными облаками садилось солнце, зрелище безжизненной красоты. Когда самолет приземлился в Нью‑Йорке, было уже темно.

На паспортный и таможенный контроль, поиски автобуса в город и саму поездку ушло два часа. Прибыв на автовокзал, располагавшийся в многоэтажном здании, Георг взял желтое такси. В одиннадцать часов движение было все еще довольно интенсивным. Водитель, ругавшийся по‑испански, ехал слишком быстро и то и дело тормозил. Через некоторое время они выехали на прямую, как стрела, дорогу. Слева тянулись высокие дома, справа – темные деревья. Георг был радостно возбужден, с интересом смотрел по сторонам. Это, наверное, Центральный парк, а улица называется Сентрал‑парк‑вест. Такси сделало разворот и остановилось. Приехали. Дорожку от тротуара к входу осенял зеленый балдахин.

Открыв входную дверь, Георг оказался в стеклянном тамбуре. За стеклянной дверью у стола сидел мужчина и читал. Дверь была заперта. Георг постучал. Потом еще и еще раз. Наконец мужчина показал пальцем на что‑то сбоку от Георга. На бронзовой табличке слева в алфавитном порядке были расположены фамилии и соответствующие им номера апартаментов, справа – номера апартаментов в порядке возрастания и кнопки звонков. Между этими стройными шеренгами имен и чисел висела трубка переговорного устройства. Георг снял трубку. Раздался громкий шорох, как будто с ним говорили из‑за океана.

– Алло!

Георг назвал свое имя и представился гостем мистера и миссис Эпп. Мужчина впустил его, дал ключ от квартиры и показал, куда идти. В лифте было две двери. Когда лифт остановился на седьмом этаже, Георг повернулся лицом к той, через которую вошел, но потом заметил, что за спиной у него открылась другая. Он очень устал. Над Любероном в этот момент уже светало.

Квартира располагалась рядом с лифтом. Георг не сразу разобрался с ключами, и ему пришлось изрядно повозиться, прежде чем он открыл все три замка. Тяжелая дверь захлопнулась за ним, глухо чмокнув. В конце коридора он нашел комнату для гостей, в начале, рядом с входной дверью, – кабинет Эппа и телефонные книги, одну с белыми и одну с желтыми страницами. Никакой Франсуазы Крамски в них, конечно, не значилось. Он стал искать церковь.

В книге с белыми страницами не было ни Иоанна, ни святого Иоанна, ни собора Святого Иоанна. Церкви занимали целую колонку – от Church of All Nations[15]до Church of the Truth,[16]но перечень как будто носил случайный характер. В «Желтых страницах», между «Christmas Trees»[17]и «Cigarettes»,[18]Георг нашел перечень церквей, расположенных по конфессиям. Собора, который по описанию мог бы быть «самой большой церковью после собора Святого Петра», похоже, не включал список ни одной малой конфессии. Он сосредоточился на епископальных, лютеранских и католических церквах. Микроскопически маленькие буквы расплывались перед его усталыми глазами, скакали, как блохи, в разные стороны, потом снова выстраивались в длинные шеренги и маршировали плотными колоннами по странице.

«CHATEDRAL CHURCH OF ST. JOHN THE DIVINE».[19]Это название даже было напечатано более крупным и жирным шрифтом. Амстердам‑авеню и Сто двенадцатая улица. На стене кабинета висела карта города. Георг нашел Амстердам‑авеню и Сто двенадцатую улицу, Соборную аллею и сам собор. Он оказался не так уж далеко от дома Эппа. У Георга появилось такое чувство, будто он уже у цели.

Он проснулся на тахте в кабинете, в рубашке и брюках, скрюченный, не чувствуя ни рук ни ног, встал, прошел через коридор в гостиную. Солнце лилось в комнату широкими потоками. Георг посмотрел в окно. Внизу сновали взад‑вперед машины, за дорогой простирался Центральный парк, вдали в ясное голубое небо вонзались небоскребы Манхэттена. Георг открыл окно, и в комнату ворвались шелест шин, подземный гул метрополитена, крики детей с игровой площадки на краю парка.

Выйдя на улицу, он жадно впитывал атмосферу города. Высокие и ухоженные дома на Амстердам‑авеню, по которой он пошел на север, вскоре сменились обшарпанными четырех‑, пяти‑ или шестиэтажными коробками. На фасадах чернели тяжелые пожарные лестницы. Пошли испанские вывески на магазинах, улицы становились все более многолюдными и оживленными. Среди прохожих преобладали чернокожие и южане. Все чаще попадались пьяные, попрошайки и подростки с огромными бумбоксами. Георг шел быстро, взгляд его скользил по домам, людям, машинам, светофорам, гидрантам, почтовым ящикам, словно пущенный мальчишками солнечный зайчик.

Он увидел собор, лишь когда вышел на перекресток. За несколькими низкими готическими домами по обеим сторонам поперечной улицы возвышалась серая громада собора. Георг перешел на противоположную сторону и достал из кармана фото, на котором была запечатлена комната с картиной на стене и читающей Франсуазой. Высота башен справа и слева от портала здесь не превышала высоты центрального нефа, купол над средокрестьем ярко выделялся на фоне голого светлого цемента. Остальное полностью совпадало с изображением на картине. Ступени во всю ширину здания вели с Амстердам‑авеню к пяти порталам.

Внутри было сумрачно и таинственно, пестрые витражи и немногочисленные лампы тускло освещали собор, так что уходящие далеко вверх колонны терялись в полутьме. Георг медленно, стараясь ступать как можно тише – так его в детстве приучили вести себя в церкви, – пошел по центральному нефу. Впереди, на клиросе, было светлее. Справа находился сувенирный магазин. Георг побродил между столами и витринами, рассеянно глядя на разложенные товары: книги и карты, сумки и чашки, пуловеры, банки с джемом и кусочки мыла. Внимание его привлекла большая синяя репродукция на стене рядом с кассой. Она был ему знакома. Франсуаза отрезала нижнюю часть с надписью: «The Cathedral of Saint John the Divine. Morningside Heights in the City of New York. Cram and Ferguson, Hoyle, Doran and Berry, Architects, Boston».[20]Это был архитектурный чертеж западного фасада собора. Георг несколько раз прочел коротенький текст, словно надеясь найти в нем разгадку.

По пути к выходу он сел на скамью. Что дальше? Может ли он теперь сказать, живет Франсуаза в Нью‑Йорке или нет? Или хотя бы: жила ли она здесь когда‑нибудь? Картину ей могли просто подарить, она могла сама купить ее на блошином рынке или в антикварном магазине. Она отрезала деталь, указывающую на связь изображения с Нью‑Йорком, но из этого не явствовало, хотела ли она что‑то скрыть, или ей просто не понравился текст. Если она жила когда‑то в Нью‑Йорке, но теперь не живет здесь, он мог с таким же успехом искать ее в Париже, или в Сиднее, или в Сан‑Франциско. Но даже если она и жила сейчас здесь, это означало для него поиск иголки в стогу сена.

Его глаза постепенно адаптировались в полумгле. Откуда‑то доносились невнятные голоса экскурсантов. Обшарпанные стулья; на некоторых – разодранные, протершиеся плетеные спинки. Колонны вовсе не терялись в полутьме, а заканчивались обыкновенными крестовыми ребристыми сводами. Никакой тайны. Плохое освещение, мрачные углы, пустое пространство, искажающая звуки акустика. Но никакой тайны.

Георг встал, вернулся в сувенирный магазин и показал молоденькой кассирше увеличенный фрагмент фотографии Франсуазы:

– Вы ее, случайно, не знаете?

Девушка смерила его подозрительным взглядом.

– А что вам нужно? Вы кто?

Георг на ходу выдумал романтическую историю. Франсуаза в поездке по Европе, их знакомство во Франции, любовь, счастье, потом нелепая ссора, во время который он, ослепленный злостью и гордостью, в сердцах хлопнул дверью и ушел, а вернувшись, уже не застал ее. Сначала он твердо смотрел своей юной собеседнице в глаза, потом опустил взгляд: эта дурацкая ссора, эта его дурацкая гордость и злость – ему так стыдно! Вновь подняв лицо, он с невинной решимостью посмотрел в глаза кассирше:

– Я хочу найти ее и спросить, не выйдет ли она за меня замуж.

Девушка, которая лишь недавно устроилась сюда на работу, отвела его к хозяйке. Та уже десять лет торговала здесь. Нет, она никогда не видела Франсуазу. Но это означало всего лишь, что Франсуаза в последние десять лет не работала в ее магазине. А покупала ли она здесь что‑нибудь – кто же упомнит всех покупателей? Хозяйка не все время находится в магазине, а состав ее сотрудников уже не раз сменился.

Часто Георг не мог понять, что больше подкупает его слушателей – правдоподобность истории или просто серьезность и невинность его поисков. Кроме романтической версии, у него была наготове еще одна – классическая. В ней он представал молодым адвокатом, а Франсуаза – французской знакомой его клиента, ни фамилии, ни адреса которой он не знал. При этом она была важной свидетельницей в одном процессе, а процесс был очень важен для манданта, а тот, в свою очередь, очень важен для него, молодого адвоката. Что слушателям обеих версий неизменно нравилось, так это роль картины, изображающей собор, их собор, как отправной точки и путеводной звезды в его поисках. Они обстоятельно изучали фото, задумывались, напрягали память, выражали сожаление о том, что ничем не смогли помочь, давали советы по организации дальнейших поисков.

Георг расспрашивал священников, тех, что служили в соборе сейчас, и тех, что подвизались здесь раньше, прихожан, активно участвовавших в работе с молодежью, руководительницу женского кружка и руководителя театрального кружка общины. Франсуазу никто не знал. Иногда у Георга появлялось чувство, что это лицо на фото с каждым разом и ему самому становится все более чужим. Неужели оно когда‑то радостно улыбалось ему? Неужели он видел его совсем близко, прикасался к нему, целовал его? Он объяснял растущее отчуждение тем, что глаза Франсуазы на фото были опущены. Но может быть, было бы еще хуже, если бы ее глаза смотрели прямо на него? Может быть, и она сама тускнела бы и «изнашивалась», по мере того как он доставал и показывал ее фото? Прошлое обычно незаметно меркнет и выдыхается на фоне настоящего. Георгу казалось, будто оно постепенно улетучивается под его беспомощно‑растерянным взглядом.

За две недели он успел расспросить более двадцати человек. Он уже знал Верхний Вестсайд, где жили одни, линии метро и маршруты автобусов, на которых он ездил к другим. Ему уже хорошо были знакомы барочное, украшенное путти и портиком здание польского консульства и белый, холодный фасад русского. Он провел перед ними не один час, сидя на цоколе каменной ограды напротив приветливой резиденции поляков или на ступенях синагоги, к которой был обращен суровый лик русской миссии. Он не знал, контактируют ли сотрудники спецслужб со своими консульствами за границей, но любое консульство соединяет в себе представляемое им государство и своего рода маленький город‑прибежище. И Георг связывал с этой комбинацией определенные надежды, рассматривая оба консульства как точки притяжения, вокруг которых, возможно, вращалась Франсуаза или Булнаков. В конце концов он побывал и в том и в другом, спрашивал адрес Франсуазы Крамски, которая у них когда‑то работала, а может быть, просто получала консульскую или правовую помощь, он точно не знает. Ему вежливо и дипломатично указали на дверь: мол, подобного рода информацию здесь не выдают. Он рассказал им свои истории, но они никого не заинтересовали. Он показал фото, но на лицах сотрудников не отразилось ничего, заслуживающего внимания.

Город казался ему лесом. «Он не расположен на острове, он и есть остров, – думал он. – Его не встроили в ландшафт, он сам ландшафт. Некая каменная флора, чуждая людям, в которой они сначала должны прорубать просеки, чтобы отвоевывать место для своих поселений. А каменная флора вновь наступает и стирает с лица земли эти просеки и поселения». Иногда он натыкался на фундаменты снесенных домов, заросшие травой обломки строений, фасады с пустыми или заложенными кирпичом окнами и дверями – словно здесь бушевала война или, поскольку никакой войны не было, – природа, на этот раз не в виде разрастающихся джунглей, а в виде мощного землетрясения. Или стремительно растущих кристаллов новых небоскребов.

По ночам его одолевали кошмары. Часто он за целый день не произносил и двух слов.

Деньги подходили к концу. На тысячу долларов в Нью‑Йорке долго не протянешь. Ему срочно нужно было искать новое жилье: Эппы очень вежливо и дружелюбно, но недвусмысленно дали своему гостью понять, что хотели бы снова остаться вдвоем. В своих поисках он не продвинулся ни на шаг. Может, плюнуть на все и уехать? Сдаться?

Он сидел в кафе «Hungarian Pastry Shop»[21]напротив собора. Здесь можно было сидеть сколько угодно за чашкой кофе с домашним печеньем. Прокуренный зал, уродливые картины на стенах, слепое зеркало, облупившаяся краска на стенах и колонне посредине, рядом с которой, на буфете, стоял кофейник – своеобразная форма самообслуживания. Прибежище для тех, кто еще не нашел своего места под солнцем, и тех, кто его уже никогда не найдет. Георг часто приходил сюда отдохнуть и подумать, обменивался время от времени двумя‑тремя словами с кем‑нибудь из сидящих за соседними столиками, одалживал у кого‑нибудь газету, давал кому‑нибудь прикурить или благодарил за предложенную сигарету.

За соседним столиком как раз заговорили о съемных квартирах и о ценах на жилье. Кто‑то искал компаньона для съема квартиры. Георг выразил интерес. Ларри запросил четыреста долларов. Он преподавал немецкий в Колумбийском университете и был рад разделить жилье с немцем. Через несколько минут все было улажено. В тот же день Георг переехал на новую квартиру.

У него была угловая комната на двенадцатом этаже, окнами на две стороны. С одной был виден отделенный церковной башней, задними дворами, пожарными лестницами и крышами Бродвей, уходящий далеко на север, где днем скрывались в дымке его машины и дома, а ночью – их огни. В сон Георга периодически врывался долетавший с Бродвея вой сирен, который начинался и заканчивался пронзительным скрипучим вздохом. В другое окно Георг видел паркинг, низкие дома, деревья Риверсайд‑парка и Гудзон. Широкий и ленивый поток расплавленным оловом мерцал на солнце, а в пасмурные дни сливался с другим берегом. Время от времени баржа оставляла на воде зыбкий след. Слева над крышами, между водонапорными башнями на стальных опорах, садилось солнце. Окно, выходившее на запад, было больше и открывало более широкий обзор. У Георга иногда появлялось чувство, как будто он мог бы броситься вниз, раскрыв руки, как крылья, пролететь на бреющем полете над паркингом, над домами, деревьями, над Гудзоном и приводниться, словно лебедь или утка. Отступиться, сдаться?.. Ему, которому достаточно просто упасть вниз, чтобы полететь?

В его списке остались еще фамилии бывшего руководителя театрального кружка, бывшей руководительницы женского кружка и сегодняшней заведующей детским садом. Он позвонил им и назначил встречи. Кельвин Коуп, руководитель театрального кружка, успел стать настоящим режиссером, и времени у него не было. Речь идет о жизни и смерти? О любви? Ради этого он прилетел из Европы в Нью‑Йорк? Ну хорошо, он согласен пообедать вместе в ресторане на Пятьдесят второй улице.

Судя по адресу, это был дорогой ресторан. Георг одолжил у Ларри пиджак и галстук. На первом этаже располагались гардероб и бар. Метрдотель проводил Георга наверх, где на имя мистера Коупа был зарезервирован столик у окна.

Георг заказал бокал белого вина. За окном бесшумно струился поток машин; время от времени важно проплывали темные лимузины с тонированными стеклами и телеантенной на багажнике. Мелькало много желтых такси. Пошел дождь. На противоположной стороне улицы появился уличный торговец и принялся продавать складные зонтики. В дверной нише обувного магазина, в больших витринах которого на белокафельных подиумах было выставлено не более двух пар обуви, укрылся от дождя молодой человек с ярко‑рыжими волосами. Втянув голову в поднятый воротник плаща, он придерживал его рукой.

Официант подвел к столику пожилого мужчину и молодую женщину и поправил стулья.

– Мистер Коуп? – произнес Георг и встал.

– Вот, Люси, это и есть тот странный европеец, который последовал за своей потерянной возлюбленной за океан.

Они сели. Георг не мог отвести от Люси глаз. Она была красавицей. Настоящей американской красавицей. Плоское лицо с выступающими скулами и крепким подбородком, с глубоко посаженными глазами и детским ртом с полными губами. Стройная фигура, но при этом широкие плечи и большая грудь. Георгу уже приходилось видеть таких женщин, сначала в рекламе, потом и на улицах. Он не раз спрашивал себя, в чем же их отличие от европеек. И сейчас, глядя на Люси, он так и не знал ответа на этот вопрос.

Коуп с добродушной иронией наблюдал за ним:

– Да, она очень красива и очень молода, и из нее выйдет потрясающая актриса.

– Я – Весна, а Кельвин – Осень, – рассмеялась Люси, и, прежде чем Георг успел сформулировать комплимент – что он был бы счастлив хоть раз побыть такой Осенью, – подходящий момент для комплимента прошел.

При этом он сказал бы правду, и не только из‑за Люси, а еще и потому, что Коуп, судя по всему, был очень доволен и своим возрастом, и своей жизнью. У него были пышные седые волосы, и, изучая меню сквозь спущенные на нос узкие очки, он был похож на государственного деятеля.

– Позвольте, я сам сделаю заказ, я хожу сюда уже не первый год. А вы пока, может быть, наконец уже что‑нибудь скажете?

Георг не произнес еще ни единого предложения.

– Я очень благодарен вам за то, что вы нашли для меня немного времени. Я даже не знаю ее имени, она хотела, чтобы я называл ее Франсуазой, потому что это французское имя, а она очень любит Францию. Я знаю только, что она занималась в театральном кружке при соборе под началом замечательного педагога, она много об этом рассказывала. И у меня есть вот это плохонькое фото… – Георг достал из кармана фотографию и протянул Коупу, который передал ее Люси, задумчиво глядя на Георга.

– Если не ошибаюсь, есть такое немецкое стихотворение о женщине, которая ищет человека, зная лишь его имя, и отправляется за ним через море. А может, наоборот – он ищет ее? Моя мать была родом из Швейцарии и часто читала мне в детстве стихи.

– Вы говорите по‑немецки?

– Немецкий я уже успел забыть. Но это стихотворение… Когда мы с вами говорили по телефону, ваша трогательная история напомнила мне о нем. Вы, случайно, не знаете, что это может быть за стихотворение?

– «Побережье Палестины, порт и волны, день за днем вопрошает сарацинка: „Лондон?“ – перед кораблем…»[22]

– Точно! Это оно. Теперь припоминаю. Вы знаете его наизусть?

– Нет, но сарацинка в конце концов добралась до Лондона, спросила там в толпе: «Гилберт?» – и нашла его. Его взяли в плен во время Крестового похода, а она его освободила. Последнюю строчку я помню: «Тем, кто любит, нет преграды, пусть два слова только знают». Мы проходили это стихотворение в школе.

– За это мы и выпьем! – Коуп поднял бокал, они чокнулись и выпили. – Дай‑ка мне фото.

Люси передала ему фотографию и повернулась к Георгу:

– А что это за стихотворение? Я ничего не поняла.

Она говорила по‑английски с каким‑то мягким акцентом, так, словно во рту у нее была картофелина. Георг вкратце пересказал стихотворение, потом сказал несколько слов о Конраде‑Фердинанде Мейере – о том, что его дед и бабка жили на берегу Цюрихского озера.

– Да, мне знакомо это лицо, – перебил его Коуп. – Эта девушка была у меня в группе, но имени ее я при всем желании вспомнить не могу. – Он продолжал вглядываться в фото. – И я даже не представляю себе, кто сейчас мог бы назвать вам ее имя. Я никогда не вел никаких документов, не составлял никаких списков. У меня хорошая память на лица, и я всегда знал, кто уже заплатил, а кто еще нет. К тому же я в своей студии давал ученикам другие, новые имена.

– Имена, которые подходят к людям. Он и сейчас это делает, и большинству актеров это нравится, и они часто в качестве театральных псевдонимов берут имена, которые им дает Кельвин.

– А тебе это не нравится, я знаю, и Осень не спорит с Весной о ее имени, и поэтому ты – Люси, только Люси, Люси в абсолюте. – Он рассмеялся, глядя ей в глаза.

Георг никак не мог понять, искренняя ли это сердечность или фальшивая.

Официант принес и разрезал стейк «шатобриан».

– Мистер Коуп, а вы не помните еще кого‑нибудь из той группы?

– Я и сам пытаюсь вспомнить. Но, увы, к сожалению… Даже моя прекрасная память тут бессильна. Прошло уже пять или шесть лет. Скажите спасибо, что я вообще узнал ее на этом жутком фото, – это вы фотографировали? Ничего не поделаешь, берите пример с той сарацинки: раз уж вы, не боясь преград, прилетели сюда, за океан, со своим фото, придется вам так же, не боясь преград, прочесать весь Нью‑Йорк.

Это прозвучало довольно ехидно. Значит, его сердечность и в самом деле фальшь и он на кого‑то или на что‑то злился. Георг бросил взгляд в окно. Дождь уже кончился. Мужчина с рыжими волосами все еще стоял в дверной нише напротив.

Они молча принялись за еду.

– Вы сейчас работаете над новой пьесой? – попытался Георг поддержать беседу.

– А вам‑то какое до этого дело? Что вы в этом понимаете? Чем вы вообще занимаетесь? Нет, ну что за блядство, в конце концов? С кем мне приходится иметь дело!.. Сначала этот Гольдберг, потом Шелдон, а теперь еще этот влюбленный болван из Европы! – Голос его все набирал высоту.

Официант, которого все это скорее забавляло, чем смущало, похоже, давно привык к подобным сценам. Люси, положив вилку и нож на стол, достала из сумочки заколку, зажала ее в зубах, подхватила обеими руками свои густые длинные каштановые волосы, завязала их узлом на затылке и закрепила заколкой.

– Это же просто невыносимо! Пошли отсюда! Официант! Запишите все на мой счет! – Коуп вскочил и помчался к лестнице.

Люси улыбнулась Георгу:

– Было приятно с вами познакомиться. Напишите мне ваше имя, я пришлю вам билет на премьеру. Он совсем не хотел вас обидеть.

Георг остался один за столиком с обильным угощением. Официант вынул бутылку из ведерка со льдом и подлил ему вина. Георг не спеша съел весь «шатобриан» и все закуски, выпил все вино, и официант принес ему эспрессо, хотя он его об этом не просил. Георг заказал еще и бренди. Он отмечал свой первый успех: Франсуаза все‑таки жила в Нью‑Йорке.

Георг еще никогда в жизни не замечал за собой слежки. Тот самый молодой человек с рыжими волосами, которого он видел из окна ресторана, теперь прогуливался вокруг конькобежной площадки у Рокфеллер‑центра. Случайность? Георг останавливался у магазинов, смотрел в стеклянные витрины, как в зеркало, украдкой поглядывал назад, стараясь понять, хвост это был или нет. Так обычно делают герои кинофильмов. Потом вошел в книжный магазин, постоял между полками, бездумно перебирая книги. Но отсюда ему ничего не было видно; чтобы смотреть на улицу, ему нужно было стоять рядом с кассой. Он вышел из магазина под вновь начавшийся дождь. Верхушки небоскребов скрыла серая пелена, лучи прожекторов буравили низкие тучи. Капли дождя заливали очки. Георг посмотрел наверх, и ему на секунду показалось, будто он летит в бесконечно глубокое, усыпанное звездами небо, как кинокамера во время заглавных титров в некоторых фильмах. На улице царила обычная предвечерняя сутолока, теснились желтые такси, спешили куда‑то прохожие. Один из них чуть не сбил с ног Георга, и он сердито обернулся. Того, кто его толкнул, он уже не видел, зато его взгляд на мгновение выхватил из толпы молодого человека с рыжими волосами. Тот шел за ним на расстоянии пяти‑шести метров, тоже без зонта; мокрые рыжие волосы прилипли ко лбу.

На следующий день Георг опять увидел Рыжего.

Он проштудировал старые телефонные книги в поисках какого‑нибудь реального Крамски, какого‑нибудь друга, дальнего родственника или бывшего коллеги, фамилию которого Франсуаза могла одолжить на время. В пять часов он вышел из Публичной библиотеки и пошел на север. Что же еще предпринять? Набор в театральный кружок при соборе производится каждый год, но не исключено, что некоторые члены кружка посещают его в течение нескольких лет. Можно было бы поговорить с кем‑нибудь из тех, кто уже давно занимается в кружке, а они, возможно, вспомнят кого‑нибудь из прежних составов, а те еще кого‑нибудь…

На Мэдисон‑авеню Георгу бросилось в глаза многообразие изысканных вещей в витринах, без которых можно прекрасно обойтись: цветы, картины, украшения, игрушки, антикварная мебель, дорогие ковры. Элегантные женщины время от времени окидывали его мимолетным оценивающим взглядом. Под этими взглядами он чувствовал себя предметом, который берут двумя пальцами, придирчиво разглядывают и откладывают в сторону.

На табличках автобусных остановок он заметил маршрут, который проходил мимо его дома. На следующей остановке он посмотрел в ту сторону, откуда должен был прийти автобус, увидел Рыжего. Тот стоял на противоположной стороне улицы лицом к витрине. Подошел автобус, но Рыжий не стал садиться в него вслед за Георгом. И пока Георг мог видеть его с задней площадки, тот рассматривал выставленные в витрине товары.

Пассажиры входили и выходили, за окнами автобуса торговали и покупали, кто‑то красил гидрант, кто‑то ремонтировал жалюзи в витрине магазина, кто‑то разгружал машину, а возле ждущего желтого такси обнимались мужчина и женщина. Все эти картины проходили сквозь Георга, не затрагивая его сознания. «Эти там, наверху, и мы здесь, внизу», – шевельнулась в нем невнятная мысль. Где‑то на периферии сознания у него давно отложилось, что с одной стороны – дилетанты, простофили и неудачники, такие как он и ему подобные, с другой – профессионалы, мир бизнеса и большой политики, организованной преступности и спецслужб, прекрасно отлаженный мир успеха. Хотя, как и всякий читатель газет, он не раз видел, как политики и коммерсанты, став жертвами собственной жалкой лжи и собственного профессионального убожества, падают с головокружительной высоты. Может быть, именно поэтому дилетантизм Рыжего и внушил ему такой страх.

Через какое‑то время автобус, проехав по Мэдисон‑авеню, повернул налево. Георг не сразу сориентировался. Когда автобус остановился, он узнал слева мрачную северную окраину Центрального парка, а справа – длинную череду некогда красивых, а теперь полуразвалившихся нежилых домов с заложенными кирпичом окнами. В свете фонаря играли дети. Чернокожие. Девочка лет десяти, судя по всему, что‑то рассказывала в лицах. Сначала она позировала, как кинозвезда, потом изображала хромающую старуху, мамашу, отчитывающую своего маленького сына, мачо, клеящего на улице женщину. Потом изобразила страх и подобострастие. Продолжения спектакля Георг не увидел: автобус тронулся.

Открыв входную дверь, Георг услышал музыку, голоса и смех. В коридоре играли какие‑то дети, несколько человек сидели в гостиной, остальные толпились в кухне. Ларри прочел в университете доклад «Кафка в Америке», который всем очень понравился, и сейчас праздновал это событие с друзьями и коллегами с немецкого отделения.

Георг взял бокал и пошел по квартире. Из кухни доносились обрывки английских и немецких фраз. Там велись глубокомысленные лингво‑филологические дискуссии. В дверях, прислонившись к косяку, стояла черноволосая женщина в зеленых гольфах, красивая и надменная.