Часть вторая 3 page. – Плыви, Джонни, только медленно, не напугай Ильдара, это мой братик

– Плыви, Джонни, только медленно, не напугай Ильдара, это мой братик.

Джонни вильнул хвостом и поплыл. Тишина стояла обалденная, съемочная группа дышать боялась, только мотор у лодки затарахтел, это рядом с нами камермены пристроились, но без своих идиотских указаний: «Смотри в камеру, не щурь глаза», молча снимали торжественный момент. Так мы и плыли. Одна я что‑то приборматывала: «Молодец, Джонни, спасибо, а теперь побыстрей!»

Ну, дельфин просьбу выполнил и скорость прибавил. И понеслись мы триадой по океану. Такой восторг меня охватил, что стала я орать во все горло:

– Жизнь прекрасна! Ура! Все будет хорошо!

И Илька засмеялся и тоже стал что‑то орать, только я не слышала что, поглощенная восторгом момента. Мне, правда, тогда казалось, что я победила все свои беды и что с этой минуты жизнь моя пойдет по‑другому, я теперь ведь не одна – у меня есть дельфин Джонни и друг, почти брат – Ильдар Калганов.

И вдруг сквозь мою безумную эйфорию я услышала слово: «Сука! – Это мне, оказывается, мой братик Ильдар давно орал. – Теперь отваливай, сука полоумная, я один теперь!»

Я заткнулась, но окончательно в ситуацию не въехала. Джонни‑то въехал, я почувствовала, как он нервничает, плывет медленно и как‑то подрагивает или мне казалось… Я взглянула на Ильдара и увидела прежнее мурло, даже еще страшнее – глаза налились кровью и как‑то выкатились из орбит, губы стали фиолетовыми, огромными, как у негра, и дрожали от ненависти. Брызгая слюной, эти губы грязно матерились и орали:

– Убью, если не отвалишь!

Отваливать и подальше надо было немедленно, мозг мой отчаянно подавал сигнал опасности, но я просто глаз не могла отвести от жуткого лица моего «братика» Ильдара. И получила в лоб. Это Илька мне свободной рукой заехал. Удар получился несильный, но от неожиданности я выпустила плавник и погрузилась с головой в воду. Когда вынырнула, на воде уже вовсю шел морской бой. Джонни мутузил Ильдара Калганова, как мячик. То еще было водное поло. Бил его хвостом, разгонялся и поддавал своим длинным носом. На лодке как‑то пытались вмешаться в ситуацию, но без толку. «Братик» Ильдар уже захлебывался и не матерился, зато с лодки несся трехэтажный отборный. Еле‑еле операторам удалось за волосы втащить Калганова‑младшего в лодку; Джонни шарахнул по лодке хвостом, и там взвыли:

– Уйми свою скотину!

Это, видимо, адресовалось мне. Из последних сил я крикнула:

– Джонни!

Дельфин помедлил и ринулся ко мне. Дождался, когда я кое‑как уцеплюсь за него, и поволок к берегу. Я болталась на воде как вареная сосиска. Он доволок меня до мелководья, и когда я слабеющими ножонками нащупала дно, вдруг как даст мне своей башкой в бок! Я, конечно, не устояла. Возвращение на берег было бесславным – ползла практически на четвереньках, захлебываясь водой и слезами. Соплеменники, выстроившись в ряд на золотом песке, наблюдали это упоительное зрелище. Когда я немного очухалась и посмотрела на океан, Джонни уже не было. Он уплыл. И больше не появлялся.

Зато на всех парах мчалась лодка. Ничего хорошего возвращение лодки мне не сулило. Тоскливо мелькнула мысль – убежать и пересидеть опасность. Но сил у меня уже не было никаких, и я продолжала сидеть на берегу и плакать. Ну, типа,

My Bonny is gone the ocean, my Bonny is gone the sea. O bring back my Bonny to me.

И океан bring‑нул мне Ильдара Калганова. Все по‑честному. Он выпрыгнул из лодки как бешеный и сразу понесся ко мне. Я как‑то неожиданно для себя подобралась и сгруппировалась. Поэтому, когда Ильдарчик захотел меня ударить ногой, у него ничего не получилось – я резко откатилась в сторону. Он аж завизжал и просто прыгнул на меня, видимо, желая разорвать зубами мое тельце на мелкие кусочки. Это последнее, что я помню, потому что дальше тельце работало самостоятельно, без помощи, так сказать, мозга. Иногда пронзала мысль: «Елки‑палки! Что я вытворяю! Я же вроде все забыла из карате‑то! Черный пояс какой‑то!»

А потом опять все застилал красный туман.

Разнимали нас спасатели. Их, видимо, на подмогу вызвали. Они же и уволокли меня в свою палатку. Заставили выпить залпом стакан водки, и я отрубилась.

На этом мои воспоминания оборвались. Память не захотела идти дальше. Да и мы с Джонни уже приплыли. Я даже сразу не поняла, куда попала, куда мой дружок меня доставил, и долго вертела головой, как заблудившаяся курица, не понимающая, откуда ждать опасности. Потом сообразила, что это обратная сторона нашего острова, в общем‑то недоступная. Остров с одной стороны был пологий и зеленый, но постепенно шел в гору, пусть и невысокую, но резко обрывающуюся скалами с другой стороны. И на эту другую сторону можно попасть только на лодке, т. к. плыть замучаешься – весь остров обогнуть нужно, да и неудобно на лодке – маленькие коралловые рифы затрудняют проход. Так что эту часть мы видели, только когда нас вывозили на другие острова поснимать. Ну и сама я один раз от нечего делать сюда заплыла и про себя отметила, что местечко это буду держать на крайняк. Но крайняк этот, видимо, уже наступил.

Я посмотрела на Джонни. Он неподвижно лежал в мелкой воде, я подошла к нему и бухнулась на колени.

– Прости, – сказала и заплакала. Прижалась к его мордочке и тихо‑тихо, потому что дельфины не любят громких звуков, забормотала: – Прости меня, любимый. Прости за все, я виновата, я предатель. Я раскаиваюсь. Никогда больше так не сделаю, никогда.

Дельфин молчал и не двигался. Прощения не было.

Я подняла голову к прекрасному, бесконечному и бездонному небу без единого облака и завыла в голос. Отчаянные конвульсии сотрясали мое похудевшее на семь кило тело. Я всем приношу горе, всем, кого люблю. Мама угробилась, чтобы я стала человеком, а я разве человек?..

Она сейчас плачет, глядя на меня, там, на небесах. И я закричала так, чтобы мама смогла услышать:

– Прости меня, мама! Прости! И Антон, прости! Видишь, что стало с твоей Коломбиной, видишь? П…ец твоей Коломбине, полный п…ец, Антон! Так ей и надо! Дрянь, сука, нелюдь!

И Джонни уплыл. Рванул в океан как ошпаренный. Я же говорю, дельфины не любят громких звуков. И я осталась одна‑одинешенька на скалистом берегу. Зато истерика прекратилась в одну секунду, ругательства и рыдания прямо застряли в моей глотке. Я ими даже поперхнулась и начала кашлять. Вылезла на берег – меня зазнобило непонятно с чего – в общем‑то жарко было. Я обхватила себя руками и вдруг что‑то нащупала в кармане шорт. Славкина пачка сигарет! Я осторожно вытащила ее из пакета и обалдела. Мало того что все было цело – мокрые слегка, конечно, но целые сигареты, – так там еще лежала зажигалка! Вот это да! Курить захотелось страстно. Я, боясь дышать на тонкую бумагу, словно микрохирург, разложила сигаретки на горячем камешке, а на зажигалку стала дуть – главное, чтобы туда песок не попал – тогда ей конец. Через несколько минут активного обдувания я ею щелкнула и – о счастье! – она загорелась. Я захохотала, но услышав свой смех в полной тишине, испуганно заткнулась и подумала: «Может, я с ума сошла?» Но самоанализ на этом и прервался. Я посмотрела на вожделенные сигареты, они спокойненько подсыхали на камешке, курить их было рано. И я занялась физическим трудом. Это первое дело на острове. Надо себя чем‑то занимать, тогда всякий дурняк в голову не лезет. Ну и, конечно, я стала искать сухие бревна и ветки для костра. Этого добра в общем‑то всегда навалом на берегу – океан выбрасывает. Они сначала, конечно, мокрые, но часа за два под палящим солнцем отличненько высыхают, и твое дело – стащить их в кучу, подальше от воды, чтобы прилив не унес назад океанские подарочки. Я плохо понимала, зачем начинаю обустраивать свое новое неожиданное пристанище, все делала рефлекторно, как муравей. Вижу беленькую сухонькую корягу – хвать и волоку поближе к природному уютику в скалах. Много наволокла, устала, тут и сигаретки подсохли, я взяла одну, присела на бревнышко и закурила – точь‑в‑точь работяга после тяжелой работы. Стала думать, что делать дальше. Мыслей не было. Будущее мое представлялось абсолютно туманным. Откровенно говоря – полная жопа. Но организм был почему‑то спокоен. Видно, отказывался реагировать на внешние и внутренние раздражители. Умотался. Я с сожалением докурила сигарету, жадно посмотрела на оставшиеся, но запретила себе сразу тянуться за следующей – не заработала. Надо сделать еще что‑нибудь полезное. А что – ясно – отыскать воду, без воды я долго не протяну, придется сдаваться врагам. Встала и пошла знакомиться со своими новыми владениями.

Осмотрелась довольно быстро – узкая полоска песка полумесяцем и скалы, скалы, скалы… кое‑где поросшие кустарником. Вверх лезть бессмысленно – не долезу, но, с другой стороны, и ко мне никто не спустится. Так что опасности можно ждать только со стороны воды, если меня искать будут. А вот будут ли искать? Я села возле своего догорающего костерочка и хоть не сделала ничего полезного, взяла сигарету и прикурила от уголька. С одной стороны, на фиг я им нужна? Они только и мечтали, чтобы я убралась с острова. Но с другой – нужно им было, чтобы я ушла с позором, а то бы давно объявили меня больной дизентерией и эвакуировали. Но нет. Этот вариант не проходил из‑за взбесившегося Ильки.

Из нашего импровизированного боя без правил победителем‑то вышла я, хоть нас и растащили спасатели. После этого Илька на полном серьезе решил меня убить. В общем‑то понятно – восточный человек, злой татарин, батыр, а его на глазах всего честного народа отмутузила какая‑то сраная девица без роду, без племени, без бабок. Позор смывается только кровью. Если бы тогда в первые дни он до меня добрался, то, думаю, просто зубами бы разорвал, так ненавидел. Я бы, конечно, так просто не сдалась, но смотреть на него было страшно.

Помогли спасатели. Они его ко мне не подпускали. Только этим и занимались, блокировали меня. Ор стоял над заповедным островом Чалунгва страшный. Орали все – Илька, спасатели, режиссеры, операторы, партисипанты. Только этим и занимались, никаких съемок, никакой работы. К третьему дню все подустали от этого сумасшедшего дома и немного успокоились.

И вдруг наших спасателей (на тот момент конкретно моих) отзывают с острова к месту основной службы, т. е. в Москву. Приказ из МЧС. Ха‑ха. Началась новая потеха. Спасатели же не дураки, сразу поняли, кто приказик продавил, и стали орать, что меня забирают с собой. Особенно главный их, Володя Тенин, – боевой мужик, во всех горячих точках был – орал так, что я думала, у него голова лопнет.

– Угробить ее втихаря хотите! Хер вам!

– За кого ты нас считаешь, Тенин? – визжит съемочное руководство.

– За х…сосов Калгановых! – хором отвечают спасатели.

Ах, какие мужики! Может, и не красавцы и пьяницы порядочные, но мужики! Я их всех даже полюбила в тот момент самой горячей любовью. Но они все равно уехали. Всунули Тенину под ухо мобильник с криком: «Москва!» Тенин то слушал, то матюгался в трубку, потом сказал:

– Ладно. Но если с ней что случится, я клянусь, на всю страну шум подниму, обещаю!

Бедный Володя! Собирался молча, и слезы в глазах стояли, честное слово, я как раз в палатке у них сидела. Обнялись мы с ним на прощание, как любовники или фронтовые друзья, расстающиеся навеки, и он сказал мне:

– Держись!

Кино да и только.

Сели в лодку мои красавцы защитники и затарахтели в направлении Большой земли. А я осталась на малой, на острове Чалунгва. И скоро на этот благословенный островок прибыли другие бравые ребята, из местных, я так поняла, что совсем уж без спасателей этот маленький рой оставлять нельзя было. Корундосы в какой‑то подозрительной форме держались строго и по‑русски, естественно, ни бум‑бум. Расхаживали как полицейские, и опять никаких съемок не производилось. Но строгость эта длилась всего сутки. А потом почти все как‑то разом повеселели.

Первыми повеселели партисипанты. Я подумала, что чокнулась, когда они хором запели. Как раз дремала недалеко от палатки спасателей, где теперь обосновались корундосы. В дом‑то я, естественно, не совалась и не собиралась, жила изгоем под большим кустом. Вот дремлю я себе, несчастная и отверженная, в голове муть всякая и ужасы; и вдруг слышу:

– Мы свое призванье не забудем, смех и радость мы приносим людям!

И хохот. Я аж подпрыгнула. Смотрю – мои враги сидят рядком и орут во все горло, веселые‑развеселые. Тут, как пишут в книгах, холодок ужаса пробежал по моей спине. Веселье это я знала хорошо. Кокс. Понюхали для расслабухи. И Калганов, смотрю, сидит и блаженно улыбается. Но это у него первая стадия, когда все хорошо.

В общем, ошибочка вышла с корундскими полицейскими. Корундия – это же что? Это наркотрафик. У них этого дерьма – наркоты в смысле – больше, чем грязи. Еще в первые дни мы пытались к местным лодочникам поприставать по поводу сигареток, пальцами показывали – «Smoke, smoke очень хочется». А они башкой печально мотают: «No sigaretts, no» А потом сами жестами – мол, нюхнуть – пожалуйста, а sigaretts no.

Так что местные полицейские быстренько разобрались, как наладить среди русских идиотов свой национальный бизнес. Деньжата у партисипантов водились, особенно, думаю, у Ильки. Тот без денег вообще никуда. Ну и началась веселуха. Островное party, так сказать. Линейный продюсер проекта Леня Бартош бегает по Чалунгве как бешеный таракан, орет что‑то партисипантам, то режиссерам, то операторам. Даже к корундосам побежал. А главный полицай смотрит на него не мигая и молчит, Леня прыгает, слюной брызжет, а полицай – точь‑в‑точь каменное изваяние, индейский божок. Может, тоже поднюхивал, кто их разберет, корундосов этих, они странные. У них в Корундии смешение всех рас, но мы больше индейцев видели, сначала они нам странноватыми казались, а потом попривыкли – и ничего, вроде симпатяги. Но лица у всех подозрительные, полубандюковские по нашим российским меркам. В общем, Бартош пометался на развалинах, образно говоря, суперпроекта и укатил куда‑то.

Только кокс коксом, он, конечно, аппетит притупляет, но голод все‑таки не тетка. Партисипанты через сутки очухались, потому что захотели жрать! А жратвы нет. Ее же добывать надо, да готовить. Вот тут‑то они и взялись за меня, всей стаей, злобной, обнюханной и голодной.

– Приготовь жрать!

Это они мне. Я знала, что связываться с ними не надо, пыталась спрятаться где‑нибудь поглубже в лесу, но они с энтузиазмом объявили на меня облаву и избили в первый раз. Весело как‑то били, я бы сказала, беззлобно. Они же все‑таки не совсем в себе еще были, и это вроде у них игра такая, наказать непослушную. Непослушную кого? Рабыню? Не знаю, что у них там в башках рисовалось. Может, Илька папочкины рассказы про зону вспомнил. Папик‑то Большой прежде, чем олигархом стать, посидел прилично, чего, кстати, никогда не скрывал, а даже гордился этим, называл себя пострадавшим от советской власти. Очень любил фильмы про зону и блатные песни. Ну сыночку с кокса и захотелось папочкиной романтики хлебнуть. Стал он съемочникам орать на все их призывы опомниться:

– Волки позорные!

Партисипанты стали братвой, а я, видимо, опущенной. Правила зоны соблюдались не строго, опущенность моя заключалась в том, что я должна была их кормить и вообще всячески обихаживать. За малейший протест они меня били.

Полицаи, видя, что начинается конфликт, тут же уползали в палатку, держали нейтралитет. Пока режиссеры да операторы прибегут, я уже получу изрядно. И все это снимали камеры слежения, установленные то тут, то там на верхушках деревьев в зоне недосягаемости. Не знаю, отправлял ли Бартош эти видеоматериалы в Москву или сам любовался, но сердце у него прихватило и отправили его с сердечным приступом в местный госпиталь Корунда‑сити. Полежал там под капельницами и понял, что совсем помрет, если меня с острова не изъять. Но изъять надо было как‑то официально, чтобы и волки сыты, и овцы целы. Овцы не я, конечно, а уже отснятый материал. Потому как если он не предоставит в Москве блистательную версию Супергероя, ему полный шандец, лучше из корундского госпиталя даже не выходить, а тихо и спокойно лежать под капельницами. Столько Папиковых денег ухнул, а Папик денежкам счет любит, не дай бог у него в должниках оказаться, долго по земле не проходишь.

Вот Бартош и родил идею, чтобы подлая Пепита показалась во всей своей подлости и несостоятельности и со слезами попросилась домой. Главное, эту гадину с острова выкинуть, а там уж разберемся как‑нибудь. Как сказал Эйзенштейн? «Кино – это монтаж». А уж телевидение… Хе‑хе‑хе. Слепим, там подрежем, тут урежем, музычку подложим – даже весело будет. И очень завлекательно. А Пепита эта и не Пепита вовсе, а сраная Светка Хохрякова, официантка из сраного Ежовска. Тьфу на нее, заразу, столько мук и нервов.

Я думаю, Ленька именно так думал, когда в него капельницы впивались. Я их, телевизионщиков, хорошо изучила, пока в Академии парилась. Люди они специфические. В общем, даже и не совсем люди. Они мир по‑своему воспринимают – деньги, власть, рейтинг. И главное – из обоймы не вылететь. Обойма – это такие местечки, где обитают люди, у которых все это есть – деньги, власть, связи и прочая фигня, – перечислять долго. Поэтому Бартош и направил ко мне Славца с предложением раскаяться. Жизнь моя на острове такая дикая и вымороченная была, что вроде бы и для меня это выход. Попросить прощения. Что, я этого не проходила? Проходила. У каких только уродов прощения не просила с большой даже легкостью. Да в той же Академии. Там я не очень ко двору пришлась. Взяли‑то меня, чтобы было кого выгонять. Да чего‑то там не срослось. Девки‑то все гламурные – длинноногие, сисястые да худые, чистый Голливуд, но одну от другой не отличишь, не запоминаются. Одна я помпушка, стриженая да еще с зелеными волосами. Песни‑то у меня были одна хуже другой, они там со мной не заморачивались. Творцы. Но народ стал за меня голосовать как подорванный. Видно, все со смеху помирали, глядя, как ежовская официанточка выеживается, певицу из себя корчит. Я только этим могу объяснить любовь зрителей к своей особе, и не потому что у меня самооценка низкая (хотя и не заоблачная, конечно). Просто честно не понимаю, как могла нравиться моя песня:

Завтра, завтра выходной,

Проведи его со мной,

Приходи ко мне домой,

Будет ой‑ой‑ой.

Мне когда ее предложили, я дар речи потеряла. Стою, молчу и глазами хлопаю. А музыкальный продюсер, известный композитор и исполнитель своих песен Косой Бобби (это мы его так называли втихую, потому как, правда, он косоват был; а так его звали Борис Николаевич Кучер), как забьется в истерике:

– Дрянь, дрянь! Да как ты смеешь! Мои песни вся страна поет, а она морду воротит! Дрянь!

А я слова не сказала, честно, но это мало кого волновало. Тут все подключились, и директриса наша сволочная, у которой вообще, между прочим, слуха не было, она ни одной ноты отличить не могла. «Танька, неси обед!» Это ее кликуха. Во‑первых, потому что она всех достала предложениями, чтобы кто‑нибудь из девочек спел из «Карнавальной ночи»: «Ах, Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед», а во‑вторых, – строила из себя перед камерами такую добренькую‑добренькую, заботливенькую‑заботливенькую. Все время спрашивала нас: «Вы не голодные? Вы обедали? Может, вам принести чего‑нибудь?» Когда она надоела нам, мы нарочно орали:

– Принесите, Татьяна Викентьевна, принесите!

– Чего вам, детки? – ласково спрашивала она, злобно глядя на нас.

– Холодца! Винегрета! Борща!

Ну каждый выламывался как мог. Ни разу она нам, конечно, ничего не принесла. А на фиг? Это все аккуратно вырезалось при монтаже и выбрасывалось. И оставалась одна добренькая мамочка Таня, которая с ума сходила от беспокойства за своих деток. В конце концов, она себя и велела так называть – мама Таня. Ну мы и называли, а когда никто не видит – «Танька, неси обед».

Так вот, сначала Косой Бобби на меня накинулся, потом мамка Танька стала причитать:

– Как же тебе не стыдно, деточка! Борис так старается, всю душу вкладывает в песни, которые вам пишет! Как можно быть такой неблагодарной!

И стали заводиться друг от друга. Я‑то как молчала, так и продолжала молчать. А у них такой психоз пошел! Целый час орали. Танька даже про доброту забыла. Как только меня не обзывала! Я девушка ежовская, меня руганью удивить трудно, но даже я прибалдела от ее словосочетаний. Видать, дела у них не здорово шли, рейтинги низковатые, и начальство недовольно было руководителями Академии. Вот их и прорвало. Вдвоем им орать надоело, они стали всех участников подключать:

– Ребята! Света оскорбила Бориса Николаевича! Она ему такое наговорила! Я передать не могу. Ой, плохо с сердцем, дайте капель!

Какое там сердце. По мне, так у нее вообще этот орган отсутствует. Поэтому ей капли и не помогли, они же сердечные. Пришлось «скорую» вызывать. Врачи с ней уже разбирались без нас, при закрытых дверях, но что‑то подозрительно быстро уехали. Однако дело было сделано, эффекта нужного добились. Светка Хохрякова чуть маму Таню не угробила. Позор, позор, гадина! Все академисты «Таньку, неси обед» сразу залюбили, один Калганов в общей сваре участия не принимал, сидел себе за компьютером, мышкой пощелкивал. Другие же как умом двинулись.

«Выгнать ее из Академии, тварь неблагодарную!» И давай голосовать. Все свои ручонки вверх вытянули, а Калганову плевать – даже глаз от монитора не оторвал. Все: «Ильдар, Ильдар! Ты что – против?» Он их ответом не удостоил и даже зевнул. Тут все как‑то сникли, ручонки поопустили и топчутся в недоумении, не поймут, в чем закавыка. Может, эту придурочную Светку Хохрякову трогать нельзя? Может, расклад какой, им неизвестный? Мама Таня тоже стонать перестала: видит, сюжетец с выгоном не проскакивает, и тоже поднапряглась, глазками, пережившими не одну пластику, туда‑сюда зыркает. Но женщина боевая, все огни и воды на телевидении прошла, быстро новый сюжетец в башке ее высветился, и давай она его продвигать.

– Не шумите, ребятки, – сказала она слабым голосом, хотя уже никто и не шумел, все молча репы свои почесывали. – Не надо из‑за меня Светочку выгонять! Правда, Борис Николаевич?

Борис Николаевич тоже в некотором опупении пребывал: уж быстро очень все произошло, и он не очень понял, как и почему центральной фигурой стала мама Таня; вокруг нее все бегают, суетятся, он как бы и ни при чем вовсе. Это его несколько смущало.

– Правда, Татьяна Викентьевна! – буркнул он не очень уверенно.

– Это она от молодости и неопытности, правда, Светочка?

Светочка ответить не успела, потому как от всего происходящего находилась в столбняке. Стою как соляной столб и продолжаю глазами хлопать. Такое представление я первый раз в жизни видела и, конечно, изумилась до невозможности.

– Что‑то я спать захотел, – громко заявил в полной тишине Ильдар Калганов.

Все аж вздрогнули, потому что никак такого не ожидали, а наоборот, ждали, что именно Светочка ответит и в какую сторону понесутся дальше события.

Академистка Роксана Беж, которую вообще‑то звали Раиса Беженцева, даже вякнула:

– Как спать?! Ильдар! Надо же что‑то решать!

Продолжить ей не удалось, потому что Ильдар рявкнул – Заткнись, дура! Решать она будет! А решалка у тебя есть?

Роксана зарыдала, а Калганов преспокойненько продефилировал в спальню, демонстративно потягиваясь. И дверью хлопнул.

Немая сцена у всех, кроме рыдающей Роксаны.

– Да и то правда, – закудахтала самым своим неестественным голосом Татьяна Викентьевна. – Не будем режим нарушать. Завтра тяжелый день. Спать, детки, спать! Кстати, вы не голодные?

И, не дождавшись ответа от деток, подхватила Косого Бобби и потащила его буксиром к выходу. Они удалились.

Академисты постояли, постояли и разбрелись по углам перешептываться. Ко мне только Васька Углов подошел.

– Да! Попадалово! – протянул он сочувственно.

И на том спасибо.

Назавтра, как и обещала Танька, день был тяжелый. Устроили общий сбор, то есть к нам еще и всех педагогов повызывали – мол, ЧП. А мне уже несколько человек на ухо шепнули, что я должна прощения попросить. Так, значит, ситуацию и разрулим.

– Только пожалостливее проси, чтоб страна рыдала. – Это мне Роксанка в сортире говорила, глядя сочувственно. – Свет, ты со слезами‑то можешь?

– Не знаю, – честно ответила я.

Плакать мне совсем не хотелось. Я даже как‑то и не очень расстроилась из‑за всего этого цирка. А даже, наоборот, немного собой завосхищалась.

«Во, – думаю, – из‑за меня сыр‑бор какой! И не лень им комедию ломать из‑за такой незначительной фигуры».

Что выгонят, я вообще не боялась – и так знала, что меня очень быстро турнут с этого звездного TV‑местечка. И ко всему относилась, как к кино, в котором я почему‑то играю небольшую эпизодическую роль. А роль, оказывается, со слезами. Такая вот неприятность.

– Ну, что мне сказать Таньке? – понизив голос до свистящего шепота, с видом заговорщицы спросила Роксанка. – Может, у гримеров слезный карандаш попросить? А? Знаешь, у них есть такой специальный карандашик для слез: потрешь им в уголках глаз – и плачь себе на здоровье! Здорово?

– Здорово! – согласилась я.

– Чего только люди не придумают!

– Да уж!

Мы обе призадумались. Но тема карандашика Райке покоя не давала.

– Надо бы выпросить у гримеров. Вещь полезная. Не тебе, так мне, может, пригодится.

– Тебе‑то зачем? – изумилась я. – Ты и так ревешь с пол‑оборота.

– А‑а… – протянула она, – так‑то я много плачу, ну когда сама хочу, а когда надо – фигушки. Я тут на кастинг прорвалась, ну, до Академии еще, наврала, что студентка театрального, а они поверили. И вроде подходила. Но на кинопробах надо было заплакать, а я ни в какую. Вот позор был! Там я про карандашик‑то и узнала. Режиссер как заорет: «Сделайте с ней что‑нибудь!» Он не сразу заорал. Сначала по‑доброму со мной: «Вспомни что‑нибудь плохое, – говорит, – и задержи дыхание». Я, наверное, минуту не дышала, но только глаза из орбит вылезать начали, да вспотела вся, а толку ноль. Тут гримерши и прибежали, потыкали мне в глаза штучкой какой‑то, и тут же слезы полились. «Снимаем! – кричит режиссер. – Текст!» А я от удивления все слова забыла. Режиссер шварк сценарий на пол и кричит: «Когда же это кончится?! Мучение! Двадцать человек в день и все такой же кошмар!» И выскочил из павильона как ошпаренный. Очень неприятно было.

Райка вздохнула. Она вообще смешная была, когда не выламывалась. Родом из дальнего Подмосковья, из никому не известного города Мышлаевска. Стала там королевой красоты и решила в Москву пробиваться; в театральный провалилась, но домой не уехала, а стала по всяким кастингам таскаться; вот в «Академии успеха» ей и повезло. Взяли. Но, видимо, тоже ненадолго, как и меня. Только она в ситуацию не врубилась, серьезно все воспринимала, считала, что и правда ей великий шанс представился, и старалась вовсю.

Мы сидели на полу в сортире, прислонившись спинами к стенам, друг напротив друга. Я смотрела на нее, на эту хорошенькую и не противную Раису‑Роксану, и думала о том, что сваливать мне надо из этой Академии. А то какие‑то крутые дела начинаются. «Сначала плачь им, потом еще чего‑нибудь захотят. Так и до сумасшествия заиграться недолго». Были у меня такие мысли, были. Но потом я решила никаких усилий не прикладывать, потому что была уверена – все сделается само собой. Чего ж нервничать?

– Ладно, Рай, скажи тому, кто тебя прислал, что все будет тип‑топ.

– Правда? – она почему‑то очень обрадовалась.

– Ага! – подтвердила я.

– Светка! Ты, ты… – Рая бросилась мне на шею. – Ты классная!

И она заплакала. А я начала хохотать, ну потом и она. Мы смеялись, пока нас из туалета не выгнали.

А дальше было собрание, на котором я отлично плакала и просила прощения у всех – у Таньки, у Бобби и заодно у товарищей. Плакать мне было нетрудно, потому что неожиданно для себя я заговорила голосом Пьеро. Я его в «Буратино» часто играла, и у меня для этой роли выработался довольно‑таки придурковатый тембр голоса, высокий, но хрипловатый, на зажатых связках. Я когда так говорила, у меня всегда слезы появлялись. Меня Антон за это хвалил. За ширмой слез, конечно, никому не видно, но он говорил, что самочувствие верное и оно передается зрителям. Пьеро же плачет весь спектакль.

Вот когда меня на середину зала выставили, я автоматом и выдала монолог в стиле Пьеро. Несу всякую чушь про молодость и неопытность, а в башке бьется ужас: «Господи! Что я делаю?! Сейчас меня побьют!»

Но они все схавали. Танька ко мне подбежала, стала целовать, по голове гладить:

– Деточка, не плачь. Конечно, мы все понимаем… Правда, Борис? Правда, ребята?

И все сказали дружное «да».

* * *

Потом, когда мы с Танькой остались наедине в ее кабинете, без видеослежки, она на меня зыркнула недобрым взглядом и сурово изрекла:

– Ты все сделала очень хорошо, качественно, но почему говорила таким странным голоском?

У меня мурашки по телу побежали.

– От волнения, – пролепетала я.

– Волновалась, значит? – спросила она холодно.