Палуба пиратского корабля и будущее

В олимпийской цивилизации нормального (китайского, например) типа проблема будущего не возникает. Включенный в профессионально-государственный навык, а через него и в единый социальный ритуал человек хотя и готов к некоторым отклонениям от нормы, но решительно не готов ни к профессиональным миграциям в рамках этого ритуала, ни тем более к выходу за его пределы. Устойчивость ритуала настолько велика, а накопленное в любой профессии мастерство настолько специализировано, что сама мысль о перемене профессии или об активном использовании нескольких профессий отдавала бы душком беспочвенной авантюры. И это действительно так: в ультрастабильном олимпийском ритуале мечта об универсальном человеке, о всесторонней личности - мечта пустая и опасная, поскольку на переходе от профессионально-государственного к лично-государственному упрощаться по нормам «наивного демократизма» должна не только бюрократическая структура, но и все виды технологических структур, а потеря профессионального навыка, если она не вызвана серьезными причинами, - ничем не оправданная жертва. В нормальной олимпийской цивилизации таких причин нет - нет ситуаций, в которых человеку волей-неволей приходилось бы накапливать универсальные навыки, задумываться над своей судьбой и пытаться самому строить собственную жизнь. Нет и той неопределенности, тех надежд и опасений, весен и зим «тревоги нашей», всю совокупность которых мы называем будущим - местом, где все еще можно переиначить, переиграть и все устроить наилучшим образом, где все будет хорошо «в конце концов».

Эти эсхатологические моменты, без которых у нас не было бы ни сильных чувств, ни творчества, ни поэзии, ни науки, восходят, надо полагать, к тому «медному» психологическому напряжению, которое неизбежно возникало при высоких значениях вероятности нападения и было в общем-то ожиданием конца света: дня перехода в Аид или, того хуже, «дня рабства», когда, в терминах плача Андромахи, придется «непотребную делать работу для господина стараясь свирепого» (Илиада, XXIV, 733-734), то есть расстаться с одной «судьбой» и получить другую в духе ответа Агамемнона Хрису:

Деве свободы не дам я; она обветшает в неволе, В Агросе, в нашем дому, от тебя, от отчизны далече - Ткальный стан обходя, иль ложе со мной разделяя. (Илиада, 1, 29-31).

С мужчинами дело обстояло проще - их убивали, и раб этого периода в основном незаконнорожденный - родившийся в неволе от рабыни, лишенный кровно-родственных связей и не имеющий поэтому ни роду, ни племени, то есть раб «по природе».

Оба варианта сдвига судьбы были сами по себе достаточно сильными стимулами, чтобы в той или иной форме поддержать любую попытку заглянуть в будущее: прогнозировать события, их цепи и варианты. Но любая попытка этого рода предполагает более или менее свободное владение формализмом, логическую способность представлять, анализировать и связывать умопостигаемое с поправками на конкретное окружение и вероятные его изменения, то есть требует той логической стратегии, которую в наше время называют теорией игр. Как и все способности этого рода, логическая способность представления и вероятностная формализация будущего не может появиться на пустом месте, силами одной лишь насущной необходимости. Здесь, как и в других случаях, необходим исходный феноменологический материал, нечто вроде «спичек первоклассника», на котором формально-абстрактные отношения могли бы обрести телесность и устойчивость.

Если бы речь шла о более позднем периоде, мы могли бы указать на два идеальных для целей самосознания материала: на письменность и на монетарную систему единиц; оба выявляют абстрактные структуры, делают их устойчивыми и доступными для наблюдений. К тому же оба использованы античностью для построения «гносеологического» космоса, категории, грамматические правила которого четко положены в разрыве между словом и делом. Вместе с тем сам интерес к этим закономерным структурам и поиски в них логики существования были бы совершенно необъяснимой странностью, «греческим чудом», если бы мы не попытались найти достаточно формализованную и вместе с тем достаточно сложную и подвижную в структурном отношении практическую ситуацию, которая могла бы наладить жесткую и направленную селекцию человеческих характеров, оставляя в живых и свободных только характеры творческие и угнетая или уничтожая характеры пассивные.

Селекция этого типа неизбежно возникала в рамках древней гонки вооружений, но возникала как осредненные свойства социальной среды, которые способны вести селекцию и в заданном наборе навыков и умений, но органически не способны создавать и поддерживать этот выбор, новые «медные мутации». Присматриваясь к умениям и навыкам грека гомеровского периода, мы сразу же вынуждены будем исключить из рассмотрения большую их часть как навыки и умения заведомо ритуальные, которые уже в силу цикличности и многократного повтора ориентированы на прошлое, на зафиксированные в опыте образцы - программы регулирования. Единственные исключения - мореплавание и пиратское ремесло. Здесь повтор, застывшая схема, отсутствие оригинальности в решении ситуации и инициативы - прямая дорога на тот свет. Здесь, в сущности, каждый набег - акт творчества, в котором традиционные и устойчивые в своем различии элементы приводятся всякий раз в новую связь производно от условий и обстановки.

Угроза сдвига судьбы, под знаком которой идет все это творчество, придает процессам разложения ситуаций на составляющие и синтеза различенного материала в новые ситуации характер субъективной необходимости: возникает та начальная школа творчества, учит в которой жизнь и учит строго - любая неудовлетворительная оценка перерастает для ученика в катастрофу. В этой связи полезно поближе приглядеться к методике обучения и к тому школьному инвентарю, который дан человеку на феноменологическом уровне как исходный материал и наглядное пособие на уроках творчества, то есть прежде всего приглядеться к палубе пиратского корабля,

Корабли гомеровской эпохи - довольно сложные и разнообразные сооружения, которые делятся по назначению на военные («длинные») и торговые («круглые»). Все корабли используют парус и весло, причем на торговых кораблях число гребцов не превышало обычно 20, как и на малых военных кораблях служебного, так сказать, пользования. Агамемнон, например, отправляет дочь Хрису именно на таком «легком» корабле:

Царь Агамемнон легкий корабль ниспустил на пучину, Двадцать избрал гребцов, поставил на нем гекатомбу, Дар Аполлону, и сам Хрисеиду, прекрасную деву, Взвел на корабль: повелителем стал Одиссей многоумный; Быстро они устремяся, по влажным путям полетели. (Илиада, 1, 308-312).

На военном корабле высшего класса число гребцов могло достигать 120. О беотийцах, например, сказано:

С ними неслось пятьдесят кораблей, и на каждом из оных По сту и двадцать воинственных, юных беотян сидело. (Илиада, II, 509-510).

Но наиболее ходовым и универсальным военным кораблем следует, видимо, считать 50-тивессльный корабль филоктетова типа:

... пятьдесят воссидело на каждом

Сильных гребцов и стрелами искусных жестоко сражаться. (Илиада, II, 719-720).

Пытаясь проследить историю греческого флота до VI в. до н.э., Фукидид приходит к выводу: «Хотя флоты эти образовались много поколений спустя после Троянской войны, однако, как и в то время, они заключали в себе, повидимому, мало триер, состоя все из пентеконтер (50-тивесельных кораблей. - М.П.) и длинных судов» (История, 1, 14). О признанном преемнике Миноса в морских делах, о Поликрате Самосском, Геродот пишет: «Он владел сотней пятидесятивесельных кораблей и тысячей лучников» (История, III, 40). На каждом из 12 кораблей Одиссея при его отплытии на родину было по 50 «совмещенных» гребцов и воинов вроде злополучного Ельпинора, сломавшего со сна шею, который, встретив Одиссея в Аиде, требует погребения по пиратскому обычаю:

Бросивши труп мой со всеми моими доспехами в пламень,

Холм гробовой надо мною насыпьте близ моря седого;

В памятный знак же о гибели мужа для поздних потомков

В землю на холме моем то весло водрузите, которым

Некогда в жизни, ваш верный товарищ, я волны тревожил. (Одиссея, X, 74-78).

Такой 50-тивесельный корабль и должен, видимо, рассматриваться начальной школой творчества - первой творческой лабораторией человека. 50 гребцов-воинов, каждый из которых обладает своей волей, особенностями, личным «веслом» и местом на скамье гребцов, и каждый из которых сам по себе в общем-то пустая величина, неспособная стронуть корабль с места, образуют все вместе, «в единстве разнообразия», гибкую и огромную силу - грозу для любого пункта на побережье.

Чувство бессилия одиночки представлено в поэмах довольно полно. Когда, например, Калипсо объявляет Одиссею: «Тебя отпустить благосклонно хочу я» (Одиссея, V, 161) и предлагает ему одному на плоту «по морю темному плыть», то первой его реакцией был страх: «Одиссей, постоянный в бедах, содрогнулся» (Одиссея, V, 171) и даже обосновал этот свой страх:

Как же могу на плоту переплыть я широкую бездну Страшного, бурного моря, когда и корабль быстроходный Редко по ней пробегает с Зевесовым ветром попутным? (Одиссея, V, 174-176).

Не менее полно представлена в поэмах и структура тех отношений, которые преобразуют бессилие одиночек в огромную силу координированного действия. Основной элемент этой структуры - железная дисциплина: решительный и бескомпромиссный примат слова над делом, то есть активное присвоение всей совокупности воль одним человеком - «повелителем», причем здесь перед нами не регулятор, а именно «многоумный повелитель» (аротгоХицмт). Гомер особенно часто останавливается на проблемах дисциплины и единовластия, повсюду показывая пагубный характер любых отклонений от слова. Своеволие, особенно непресеченное в самом начале своеволие, показывается им как процесс накопления ошибки, который завершается, как правило, самыми неприятными последствиями. Здесь он не щадит чинов и званий: своеволие Агамемнона, безрассудно отобравшего у Геракла невольницу, едва не перерастает в военную катастрофу. Даже Зевса, которому порядочно уже надоела троянская история и которому хотелось бы все завершить сравнительно бескровным миром (Илиада, IV, 10-18), Гера немедленно приводит к порядку, требуя выполнения слова. Ошибка Одиссея, который не пресек вовремя своеволие Еврилоха (Одиссея, X, 429-442) ведет к гибели всех спутников Одиссея.

Но дисциплина, примат слова над делом, когда вся совокупность воль отчуждена в голову повелителя, авсе многообразие индивидуальных действий связано повелителем в коллективное единодействие как отчужденное и распределенное по гребцам-воинам практическое отношение повелителя к миру, дает лишь половину картины - достаточно дифференцированный и четкий в различениях школьный инвентарь творчества. Вторая половина, дополняющая картину до целого, есть искусство использования этой подчиненной слову силы для решения ситуаций.

Будь ситуации однообразными, мы могли бы здесь говорить о процессе регулирования в условиях больших помех, то есть видеть в этом процессе хотя и весьма сложный, но в принципе обычный кибернетический контур с отрицательной обратной связью, в котором мы опять оказались бы в ловушке китайско-медицинского подхода к миру, когда «болезни» различимы, а сущность, остающееся в различениях неизменно удерживается на слепом пятне регулятора, в «черном ящике». Но ситуации пиратского ремесла - это не задачник, в котором все задачи уже решены и всегда можно заглянуть в ответ, найти решение в опыте. Да и цели здесь - продукт нестойкий: Менелай предполагает вернуться домой, а погода располагает его у берегов Египта; Одиссей видит огни на берегу родины, а выходит на берег в Эолии, где ждет его безрадостный прием:

Прочь, недостойный! Немедля мой остров покинь; неприлично Нам под защиту свою принимать человека, который Так очевидно бессмертным, блаженны богам ненавистен.

(Одиссея, X, 7274).

Даже сами боги не всегда могут справиться с долговременным прогнозированием событий. Цирцея, например, инструктируя Одиссея, сама оказывается в затруднении:

После, когда вы минуете остров сирен смертоносный,

Две вам дороги представятся; дать же совет здесь, какую

Выбрать из двух безопаснее, мне невозможно, своим ты

Должен рассудком решить. (Одиссея, XII, 55-58).

Бесполезность долговременных прогнозов в пиратском деле и крайняя необходимость прогнозов оперативных и кратковременных (целеполагания-решения), постоянно вводит «повелителя» в типичный творческий хаос, где все имеющие отношение к делу элементы связаны в два автономных порядка, в две сталкивающиеся не на жизнь, а на смерть ситуации. Эти элементы нужно сначала в теории, а затем и на практике «развязать» и связать в новую ситуацию, то есть синтезировать новый порядок - то «высшее благо» Канта, в котором совпадают естественное и нравственное, законы природы и стремления человека. Здесь первая и реально существующая творческая кухня того типа, которая будет поднята Платоном в фигуре создателя на философские вершины: «Взял все видимое, которое не в покойном состоянии находилось, а в движении - притом в движении нестройном, беспорядочном, и привел все в порядок из беспорядка, находя, что первый во всех отношениях лучше последнего» (Тимей, 30 А). А чуть позже с палубой пиратского корабля произойдет то же, что произошло при сооружении Олимпа с доолимпийской именной матрицей. Живой бог античности, пират пропишется на опустевшем Олимпе как единый, всемогущий и всеведущий творец «по слову», по отношению к которому все, от монарха до последней прачки станут «рабами божьими» - организованной пиратом-богом в акте творчества и отчужденной для исполнения рабами его воли системой практических отношений к миру: «христианским миропорядком».

Пока же пират-творец вынужден на собственном опыте познавать муки и восторги творчества, причем сам этот процесс научения творчеству можно разложить на два сопутствующих друг другу и часто пересекающихся потока: на поток продуктов творчества и на поток «административной тоски».

Первый - поток продуктов - обнаруживает типичную текстуальную структуру: в нем нет повторов, и каждое событие, идет ли речь о Троянском коне, или о решении напоить Полифема и ослепить его, или о плане избиения женихов, - суть событие уникальное и неповторимое, хотя оно и связано со всеми предыдущими единством элементов-реалий вплоть до знаменитого Одиссеева лука, который двадцать лет провалялся без пользы, чтобы, наконец, выстрелить. Здесь, в этом потоке продуктов, пират-творец вполне самостоятелен, изворотлив, изобретателен, смел и решителен. Но стоит ему чуть выйти за пределы оперативного прогнозирования и попытаться заглянуть в будущее чуть глубже, как тут же дает себя знать тот вечный тупик административной мистики, когда положение и ранг «повелителя», с одной стороны, заставляют поддерживать в гребцах-воинах убеждение, что повелителю дано видеть дальше всех, лучше всех и яснее всех, а с другой стороны, вынуждают искать любые средства для познания будущего или хотя бы приличную компанию для коллегиальной ответственности за возможные неудачи в плане известного постулата: «города сдают солдаты, генералы их берут».

Идет ли речь об античности или о других временах, безвыходность тупика и безвыходность административной тоски по всезнанию очевидна: область прогнозирования - ритуал. Но это как раз не та область, где прогноз пользуется спросом: ни в древнее, ни в новое время никто и никогда не вопрошал оракулов о том, что, к примеру, могло бы произойти, если поле засеять ячменем. Спрашивали совсем о других вещах - об уникальных событиях, вопрос о которых во все времена формулировался примерно одинаково: если в огороде бузина, а в Киев завтра приезжает дядька, то не произойдет ли в Ростове по этому случаю землетрясения?

«Медная эпоха» - время пышного цветения прогнозов этого типа: птица, болезнь, буря, смерть, - все скольконибудь неожиданное немедленно приводится в связь с другим, небезразличным человеку событием, и прогнозирование уникальных событий становится, посуществу, новой функцией старейшин рода, да и Олимпа в целом. Эта «медная» надбавка к функции обучения новых поколений вполне естественна: старцы, с одной стороны, участвуют через прогноз в выборе решения, а с другой, в случае неудачи, - делят ответственность с повелителем. И то и другое небезопасно. Илиада, например, начинается с ситуации, которая требует прогноза. На десятый день таинственной эпидемии «пастырь народов» Агамемнон оказался вынужденным, как бывает в таких случаях, «посоветоваться с народом», и Ахилл предлагает народному собранию обычную процедуру: «спросим жреца, или пророка, или толкователя снов, ведь и сны от Зевса» (Илиада, 1, 6263). И перед народом появляется Калхас - «верховный птицегадатель», который первым делом ищет защиты у Ахилла, а затем уже, заручившись гарантиями, дает прогноз:

Нет, не за должный обет, не за жертву стотеяьчую гневен Феб, но за Хриса жреца:

обесчестил его Агамемнон, Дщери не выдал ему, и моленье и выкуп отринул.

Феб за него покарал и бедами еще покарает, И от пагубной язвы разящей руки не удержит

Прежде, доколе к отцу не отпустят, без платы, свободной Дщери его черноокой... (Илиада, 1, 93-99).

Подобных ситуаций в поэмах много, и чтобы разобраться в структуре античного прогнозирования, полезно привести еще один пример: прогноз Алиферса, «многоопытного старца». Дело происходит на Итаке, где во время народного собрания в небе появляются два орла:

Оба сначала, как будто несомые ветром, летели Рядом они, широко распустивши огромные крылья; Но, налетев на средину собрания, полного шумом, Начали быстро кружить с непрестанными взмахами крыльев. Очи их, сверху на головы глядя, сверкали бедою; Сами потом, расцарапав друг другу и груди и шеи, Вправо умчались они, пролетев над собраньем и градом. (Одиссея, П, 148).

Это выходящее из ряда вон событие Алиферс тут же преобразует в прогноз женихам:

... дабы женихов образумить, скажу я

Им, что беда неизбежная мчится на них, что недолго

Будет в разлуке с семейством своим Одиссей, что уже он

Где-нибудь близко таится, и смерть и погибель готовя

Всем им, что также и многим другим из живущих в Итаке

Горновозвышенной бедствие будет. Размыслим же, как бы

Вовремя нам обуздать их... (Одиссея, II, 162-168)

.

И под Троей, и на Итаке прогноз, естественно, не вызывает восторга. Агамемнон же в гневе:

Бед предвещатель, приятного ты никогда не сказал мне! Радостно, верно, тебе человекам беды лишь пророчить, (Илиада, 1, 106-107).

Но Агамемнон не решается пренебречь предсказанием и, высказав неудовольствие, покоряется судьбе:

Но соглашаюсь, ее возвращаю, коль требует польза: Лучше хочу я спасение видеть, чем гибель народа. (Илиада, 1, 116-117).

А женихи на Итаке оказываются строптивее, Еврилох высмеивает Алиферса:

...Лучше,

Старый рассказчик, домой возвратись и своим малолетним

Детям пророчествуй там, чтоб беды им какой не случилось.

В нашем же деле вернее тебя я пророк; мы довольно

Видим летающих на небе в светлых лучах Гелиоса

Птиц, но не все роковые. (Одиссея, II, 177-182).

Женихи отвергают прогноз и попадают в беду. И в том и в другом случае прогнозы оправдываются: высокая точность прогнозирования уникальных событий может считаться одной из характерных черт поэм.

Из этого не следует, что античность знала секрет лечения административной тоски, а затем, как и многое, этот секрет был утерян. Главный интерес здесь вызывают не результаты прогнозирования, а его структура, которая до крайности напоминает структуру обычной научной гипотезы: здесь та же четкая линия причинного вывода из совершенно новых и никогда прежде не входивших в связь посылок. И дело не только в новизне связи, античный прогноз и научная гипотеза близки и по составу: содержат как обязательный момент обращение к наличному знанию, включают в новую связь традиционные звенья. В прогнозе Калхаса оскорбление Христа и эпидемия объединены через гнев Аполлона, который, «сев пред судами», обстреливает лагерь ахейцев «смертоносными стрелами» (Илиада, 1, 45-52). Такая же «средняя посылка» есть и в прогнозе Алиферса: орлов послал Зевс (Одиссея, II, 146). Такое включение традиционного материала со «сдвигом значения» представляет собой полный аналог обращению ученого при строительстве гипотез к накопленному массиву знаний. Различие здесь количественное: научная гипотеза содержит, как правило, 10-12 традиционных включений, то есть, судя по ссылкам в научных статьях, опирается на 10-12 признанных для научного Олимпа истин. Античность «медного» периода удовлетворялась одной ссылкой на истины своего Олимпа.

Наиболее серьезное отличие между древним прогнозом и научной гипотезой принято связывать с отсутствием в античности эксперимента, который отличает опытную науку от всех других типов творчества. В принципе это факт бесспорный, хотя много здесь зависит от точки зрения на эксперимент и на его роль в познании. Если разговор ограничен только экспериментальной проверкой теоретических продуктов индивидуального творчества, если ограничиваются проблемой планирования по гипотезе какой-то совокупности действий на феноменологическом уровне, которые способны подтвердить или опровергнуть гипотезу, то в этих пределах грани между древним прогнозом и новой гипотезой попросту не существует: прогноз-предсказание с той же необходимостью связан с действиемпроверкой, как и гипотеза с экспериментом. Когда после предсказания Калхаса Агамемнон, в согласии с прогнозом, отправляет Хрисеиду к отцу, а эпидемии прекращаются, то в самом строгом смысле слова предложенная Калхасом связь: оскорбление Хрисы - гнев Аполлона - эпидемия, - оказывается блестяще подтвержденной экспериментом. Не менее убедительна в этом смысле и картина перебитых женихов:

Мертвые все, он увидел, в крови и в пыли неподвижно

Кучей лежали они на полу там, как рыбы, которых,

На берег вытащив их из глубокозеленого моря

Неводом мелкопетлистым, рыбак высыпает на землю;

Там на песке раскаленном их, влаги соленой лишенных,

Гелиос пламенный душит, и все до одной умирают.

Мертвые так там один на другом неподвижно лежали. (Одиссея, XXII, 384-389).

Здесь тоже результат экспериментальной проверки: проверена и подтверждена гипотеза Алиферса.

Реальное различие между древним прогнозом и научной гипотезой лежит, видимо, не в том, что гипотезу проверяют, а прогноз не проверяют, различие это скорее в том, что древний прогноз начинается с теоретического творчества уникальной ситуации и завершается практической проверкой в пределах той же уникальности, тогда как научная гипотеза, начиная с теоретического творчества уникальной ситуации, завершается через эксперимент переходом от уникального к ритуальному, к бесконечному повтору уникального по субъективному генезису, но ритуального по объективному содержанию отношения. Если бы древние использовали эту форму перехода от уникального к ритуальному, любой прогноз становился бы предрассудком типа недобрых чувств к черным кошкам, и всякий раз при виде орлов в небе женихов одолевали бы скучные мысли насчет мелкопетлистого невода и рыбок на раскаленном песке. По сравнению с древним прогнозированием уникальных событий современная наука есть прогнозирование предрассудков, и каждый из ее оправдавшихся прогнозов входит новой составляющей в ритуал сложившихся практических отношений к миру.

Здесь цепь замыкается: прогнозирование в науке приобретает тот же синтетический смысл, что и деятельность пиратов на побережье Эгейского моря; разрушая естественный ритуал непознанного, наука синтезирует его в новый ритуал познанного и поставленного на службу человеку, то есть проделывает с природой разрушительно-творческую операцию того же типа, что и пираты проделывали над олимпийской государственностью.

Крито-микенская государственность была первой в истории человечества «вещью в себе», которую пираты-ученые начисто перевели на строительство «людей-государств» - целостных, всесторонне развитых и обладающих гражданской доблестью личностей. На берегах непознанного наука открыла неисчерпаемое Эльдарадо новых практических отношений к миру, второе после крито-микенского, хотя, видимо, и не последнее месторождение «вещи в себе». И как бы ни отличался школьный инвентарь научного творчества от школьного инвентаря пиратского ремесла, бригантины науки, устремляясь в «темно-туманное» море открытий, поднимают в поисках нового пиратского паруса, и гудит в них переменчивый Эгейский ветер странствий, превращая любое научное исследование в пиратский набег на «побережье в себе».