Глава 9. – Умерла! Оливер, какой ужас

– Умерла! Оливер, какой ужас! Что же нам делать? Может быть, тебе съездить туда… А что стряслось?

– Видимо, у нее… случился выкидыш, – сказал Оливер, поднимая глаза от телеграммы, которую им только что доставили. – Больше я ничего не знаю. Похороны на следующей неделе. Конечно, мне бы хотелось поехать туда, но это совершенно невозможно. Успеть в срок просто нереально.

– Конечно нет. Бедный Роберт. Бедняга, бедняга. Надо же, выкидыш! А ведь в прошлый раз все шло так хорошо. По‑моему, ей было – сколько? – сорок пять. Но даже и в этом случае…

– Что ж, единственное, что мы можем сделать, – это написать Роберту, – добавил Оливер и вздохнул. – И поехать повидаться с ним, как только сможем. Все это очень печально. Она мне так нравилась. Я уважал ее, это была чрезвычайно умная женщина. Я… Мы многим ей обязаны.

– Да, – согласилась Селия, которая иногда противилась вмешательству Дженетт в дела «Литтонс» и нескрываемому восхищению Оливера этой женщиной и теперь чувствовала себя виноватой. – Дженетт прекрасно к нам относилась. И мне она тоже нравилась. А как было весело, когда она приезжала к нам в гости прошлым летом, со всеми детьми. Она была полна жизни, я не могу представить ее… о господи. Как жестоко! Я немедленно напишу Роберту. А эти несчастные мальчики…

– В самом деле, – сказал Оливер, – пережить такой кошмар – потерю обоих родителей. Селия, да что ж это за страшная неделя такая: убили эрцгерцога, миру грозит война, а теперь еще и бедная Дженетт.

– Да, вы беременны, – осторожно сказал врач, с натянутой веселостью добавляя, что природа знает свое дело. – Однако вы не должны слишком доверяться ей. Давление у вас немного выше нормы, поэтому нужно как можно больше отдыхать, миссис Литтон. В общем, сон в положенное время, долгий отдых после полудня, никаких ранних подъемов, никаких нагрузок и, разумеется, никакой… – он прокашлялся, – никакой интимной близости. А я буду навещать вас для осмотра каждую неделю.

– Не гляди на меня так, Роберт, любимый, – сказала Дженетт, когда врач ушел. – Я буду в полном порядке, вот увидишь. Вспомни, какой образцово‑показательный акушерский случай я собою представляла, когда родилась Мод. Я прекрасно себя чув ствую. И очень счастлива и рада.

– Знаю, дорогая моя, знаю. Но… не могу же я не волноваться.

– Ты не должен. Кроме того, это целиком моя вина. Мне нужно было… в общем, нужно было настоять на том, чтобы мы вели себя осторожнее. Но в минуты страсти это так трудно. А эти мгновения так чудно страстны, правда?

Роберт улыбнулся, растроганный ее счастьем.

– Ты просто должна относиться ко всему проще, – посоветовал он. – Не нужно чрезмерных развлечений. Не стоит без конца бегать в банк «Эллиоттс» и…

– Знаю, знаю, Роберт. И еще в «Литтонс». Хорошо, не буду. Обещаю. Беременность гораздо важнее. Я понимаю.

Что ж, по крайней мере, она это признавала. В последнее время Роберт чувствовал себя несчастным: Дженетт была полностью поглощена своей новой важной литературной жизнью, как она это называла. Она просто обожала все это – обожала ходить в офис «Литтонс», очень фешенебельное здание из темного камня во французском стиле близ Грамерси‑парка. «Дом должен выглядеть престижно, – объяснила она Оливеру, – поэтому важно, чтобы там была хорошая витрина». Роберт все это просто возненавидел: иронией судьбы он был разлучен с женой ее заботой о его собственной семье. На самом деле офис для них нашел именно он, и затем его не допустили к участию в деле. Все прибрала к рукам Дженетт: она самостоятельно обсуждала сроки аренды, отделку, кадровые ставки, и Оливер полностью подчинился ей. Роберт наблюдал за этим процессом и переживал: уж он‑то знал, как прекрасно Дженетт умела подчинять.

Филиал издательства «Литтонс» в Нью‑Йорке был сравнительно небольшим, но весьма влиятельным. Управлял им представительный молодой человек по имени Стюарт Бейли, которого Оливер переманил из «Даблдей»[10]и назначил главным редактором. Исполнительного директора, ответственного за деловую сторону, нашла сама Дженетт.

– Он управляет одной из благотворительных организаций, с которой я связана. Человек чрезвычайно способный и в целом не чужд искусства. Я предпочла бы, чтобы он и Стюарт предоставляли совместные отчеты. Это лучше, чем просить одного из них отчитываться перед другим. Оба асы в своей области. Возникли бы проблемы.

Оливер, которого, как всегда, впечатлило ее понимание структуры компании, согласился. В итоге – Роберт знал, что так оно и будет, – оба отчитывались перед Дженетт. Вначале компания выпускала лишь то, что издательство «Литтонс» печатало в Лондоне, но несколько месяцев спустя Стюарт Бейли начал обзаводиться собственными книгами и авторами. Он был одновременно и деловым, и творческим человеком, и Селия, как никто, оценила его.

– Он просто безупречен. Вот бы заполучить его в Лондон!

– Мне кажется, – ответил на это Оливер, насмешливо глядя на жену, – в Лондоне маловато места для вас обоих.

К концу первого года компания встала на ноги. Она была еще не вполне прибыльной, поскольку приходилось много вкладывать, но уже наметилась определенная положительная тенденция. Дженетт пребывала в постоянном возбуждении, с головой погрузившись в дело, и настойчиво вела собственные поиски талантов и идей. Роберту казалось, что она все больше и больше становится похожа на Селию: столь же одержимая работой, она так же отдалялась от семьи. Это его тревожило, и отнюдь не потому, что он был ревнив и упрям. Дженетт строила планы на следующий год, собиралась расширить дело, предложила организовать отдел литературы по искусству, говорила о самостоятельной поездке в Лондон с целью обсудить с Оливером свои новшества. Все это казалось Роберту нелепо грандиозным.

Но теперь Дженетт опять ждала ребенка. И пообещала, что ее новая игра – ибо именно так Роберт воспринимал занятия жены – прекратится. Он удивился, что она так легко уступила, но поверил и успокоился.

– Конечно, ребенок важнее, – сказала Дженетт, – и вплоть до его благополучного появления на свет он, разумеется, будет моей главной заботой. – Она улыбнулась мужу. – Уверена, что на этот раз у нас родится мальчик. Твой наследник. Не волнуйся так, любимый. Я буду умницей. И уверена, что, как говорит доктор Уайтлоу, природа знает свое дело.

Однако природа знала не все. И ровно в шесть месяцев у Дженетт начались преждевременные роды, она родила мертвого мальчика и спустя сутки умерла.

Роберт Литтон сидел в одиночестве у себя в кабинете, пытаясь завершить план похорон, когда в комнату без стука вошел Лоренс.

– Я хочу с тобой поговорить, – сказал он.

– Да? Если насчет похорон, я, конечно, выслушаю любые предложения.

Он действительно был рад Лоренсу. Со дня смерти Дженетт мальчик почти не покидал свою комнату, куда ему подавали еду, и выходил только для того, чтобы в одиночестве пройтись по Центральному парку. Лоренс держал мать за руку, когда та умирала, си дел застывши подле нее весь ее долгий и страшный последний день. Он отказался двинуться с места, даже когда Роберт попросил ненадолго оставить его с женой наедине. Спустя несколько минут после того, как врач констатировал смерть, Лоренс встал, поцеловал мать в лоб и вышел – с сухими глазами и мертвенным лицом. Джейми, беспомощно плача, выбежал за ним следом, но почти сразу же вернулся, укрывшись в объятиях Роберта.

Роберт тщетно пытался справиться с собственным горем, оказавшись лицом к лицу с ужасом заботы о своей семье, в том числе о двухлетней дочери. Он тревожился за Лоренса, несколько раз подходил к его комнате, вежливо стучал в дверь и уходил ни с чем.

– Он хочет побыть один, – сказал Джейми, и взгляд его больших голубовато‑зеленых, в точности как у матери, глаз, покрасневших и заплаканных, встретился с полусмущенным, полурастерянным взглядом Роберта. – Он просил меня передать тебе, чтобы ты… даже не пытался с ним разговаривать.

– Что ж, это вполне естественно, – мягко ответил Роберт. – Думаю, мы должны уважать его просьбу, верно, Джейми?

Джейми кивнул и попытался улыбнуться. Тринадцатилетний мальчик был слишком потрясен, слишком убит смертью матери, чтобы поддерживать чувство вражды к Роберту. Он любил отчима и ничего не мог с этим поделать и всегда видел в нем человека доброго и веселого. И когда в ближайшую осень после рождения Мод Лоренс отправился в школу, Джейми наконец с легкой душой потянулся к Роберту. Было, конечно, трудно, когда Лоренс вернулся домой, и Джейми попытался создать видимость того, что по‑прежнему не имеет с Робертом ничего общего, а потом убедить Лоренса, что отчим хороший, но Лоренс, устремив на младшего брата холодные глаза, сказал:

– Можешь предавать нашего отца, если считаешь нужным, Джейми. Для меня это невозможно. Вероятно, ты поймешь, когда станешь старше. Не волнуйся. Я знаю, тебе трудно.

– Так нечестно! – убежденно заявил Джейми, но Лоренс пожал плечами и ответил, что просто сказал правду, как он ее понимает.

Однажды после смерти матери Джейми проснулся и услышал ужасные, раздирающие душу рыдания, доносившиеся из комнаты Лоренса. Джейми вошел туда, забрался к брату в постель и постарался утешить его. Но Лоренс лежал застывший, как камень, и отказывался говорить. Все, что он сказал, когда Джейми наконец пошел прочь, было:

– Ты же знаешь, это сделал он. Он убил ее, это его вина.

– Не глупи, – ответил Джейми и, изрядно напуганный яростью, звучавшей в голосе брата, вернулся в свою комнату горевать в одиночку. Он так толком и не понял, что́ Лоренс имел в виду.

Но Роберт понял.

– Она умерла из‑за тебя, – так начал Лоренс. – Она умерла из‑за твоего ребенка.

– Лоренс! Ты говоришь чудовищные вещи. – Но чувство вины всколыхнулось у Роберта внутри; та же самая мысль не только приходила ему в голову – она преследовала его во время бодрствования, заполняла его сны.

– Твоя мать умерла от потери крови, – твердо сказал он, пытаясь подавить дрожь в голосе. – Я понимаю твое горе и даже твой гнев, но, пожалуйста, не выдумывай здесь злого умысла.

– Какой там злой умысел, – возразил Лоренс, – простой случай причины и следствия, скажешь – нет? Ты трахнул ее…

– Лоренс! Как ты смеешь говорить со мной подобным образом? Немедленно извинись.

– Извиняюсь за то, что употребил непристойное слово, – произнес Лоренс, голос его был очень спокоен и холоден, – но не за действие, которое это слово описывает. Из‑за тебя она забеременела, хотя была уже не молода и не вполне здорова для таких дел, и в итоге она умерла. Не могу понять, как ты способен уклоняться от признания своей вины.

Роберт молчал.

– В общем, – заключил Лоренс, – я надеюсь, что после похорон, на которых, ясно, должны соблюдаться приличия, мы с тобой больше не увидимся. У меня нет желания ни видеть тебя, ни говорить с тобою.

– Мне жаль, Лоренс, – начал Роберт, настолько оглушенный собственным внутренним протестом против сказанного, что едва мог вообще что‑то чувствовать, – но нам все же придется встречаться. У нас один дом, одна семья.

– У нас не одна семья, – подчеркнул Лоренс, – Джейми – мой брат, и мы оба – сыновья нашей матери и нашего отца. А Мод не имеет ко мне никакого отношения.

– Разумеется, имеет. Она твоя единоутробная сестра.

– Тогда сформулируем это иначе. У меня нет желания видеть и ее тоже. Так что я был бы вам признателен, если бы вы покинули мой дом по возможности скорее и забрали ее с собой.

– Лоренс, мне кажется, что твое горе в каком‑то смысле свело тебя с ума, – пояснил Роберт. – Это не твой дом, это… в общем, это фамильный дом.

– Он принадлежал моим родителям. Теперь он мой.

– Боюсь, что это не так. На самом деле он мой. И… – Роберт пытался оставаться вежливым и разумным, – и, конечно, ты тоже будешь в нем жить.

– А вы в этом уверены? – ехидно спросил Лоренс, и голос его стал странным, а взгляд – хитрым. – В завещании моего отца особо отмечено, что этот дом переходит ко мне. После смерти моей матери. Это фамильный дом Эллиоттов, построенный еще моим дедом.

– Я в курсе. И разумеется, когда я сам… отойду в мир иной, дом станет твоим. А сейчас, повторяю, этот дом принадлежит семье. А я в настоящий момент являюсь ее главой.

– Главой моей семьи вы не являетесь, – процедил сквозь зубы Лоренс, – и, думаю, для вас станет очевидно, что этот дом мой.

– И ты собираешься жить в нем один, сам по себе? Я правильно понимаю? – спросил Роберт.

– Да, правильно.

– А твой брат?

– Он тоже будет жить здесь. Мы с ним одно целое. Так хотел наш отец.

– Ну, это довольно нелепо. Джейми всего тринадцать лет. Ты станешь совершеннолетним лишь через три года. Так что и речи не может быть о том, чтобы вы жили здесь сами по себе.

– Мы наймем слуг. Они о нас позаботятся.

– Лоренс, это глупый разговор, – оборвал его Роберт, – дом мой. И вопрос о том, чтобы я уехал отсюда, не обсуждается.

– Полагаю, – сказал Лоренс, – вам следует побеседовать с юристами.

– А тебе надо идти на войну, если она будет? Ты пойдешь сражаться? – спросил Джайлз.

– Не знаю, – ответил Оливер, который уже не раз за последние месяцы возвращался мыслью к такой вероятности. – Наверное, да, надо. Но все мы должны молиться, чтобы этого не случилось.

– Надежды мало, – заявила ММ. – Я имею в виду – на то, что войны не будет. Можно лишь молиться, если верить, что это поможет.

Она пришла поужинать с семьей Оливера и заодно обсудить, когда они собираются повидаться с Робертом, если собираются. Маргарет и Роберт были очень близки: они родились с разницей в один год и выросли, практически не разлучаясь. Оливер, родившийся позже и уже от мачехи, так и не смог полностью преодолеть этот барьер, хотя старшие брат и сестра его очень любили.

– Бедные мальчики, – сказала ММ, – им, должно быть, так тяжело.

– Ужасно, – уточнила Селия, – и бедной маленькой Мод тоже.

– Да, но у нее хотя бы отец есть. А мальчики дважды осиротели.

– Мне не понравился Лоренс, – сказал Джайлз, – он совсем со мной не играл.

– Он же намного старше тебя, – объяснила Селия, – хотя ты прав. Лоренс действительно показался мне очень трудным. Джейми вел себя совсем иначе. Он славный мальчик. Как они там справляются?

– Полагаю, что заботами Роберта они отлично справятся, – сказала ММ. – Но мне все равно нужно поехать повидаться с ним. Хотя теперь, когда миру грозит война, вряд ли это получится. Сомневаюсь, чтобы корабли стали теперь совершать увеселительные круизы.

– Даже не знаю, – ответила Селия. – Америка ведь где‑то в другом направлении, чем Франция и Германия? Или нет? – Она не отличалась особыми познаниями в географии.

– Не совсем, – улыбнулся Оливер, – но могу представить, как опасны станут такие плавания, если войну все же объявят. И думаю, чем дальше, тем вероятнее, что и лайнеры могут попасть в распоряжение армии. Может случиться нехватка топлива, да много чего. Так что я бы не советовал тебе отправляться сейчас в путь.

– Ты, конечно, прав, но могут пройти годы, прежде чем я вновь увижу Роберта, – сказала ММ, – и это меня страшно огорчает. Все так ужасно. Мне нравилась Дженетт, она была таким хорошим дополнением нашей семьи. Да, жизнь очень жестока. Очень.

– Не жизнь жестока, – вставил Джайлз, – а смерть. Мама, а я все равно поеду в школу, если будет война?

– Конечно поедешь, – ответила Селия, улыбнувшись его не по годам умному замечанию, – тем более что школа Святого Кристофера находится в сельской местности. Мне так будет гораздо спокойнее.

– Почему? Что такого особенного в деревне?

– В деревне всегда безопаснее, когда идет война, – объяснила Селия и, заметив предостерегающее выражение лица Оливера, поспешно добавила: – Там много свежей пищи и нет этих мерзких танков, разъезжающих по дорогам.

– А мне бы хотелось увидеть танки. А как же вы? Что вы будете делать? Чтобы укрыться от них?

– Останемся здесь, конечно. У нас много работы.

– А девочки?

– Джайлз, пока нет полной уверенности в том, что будет война.

– Но если вдруг будет?

– Тогда я отправлю девочек к бабушке. Так что они тоже будут в деревне.

– Но только не рядом со мной, – с надеждой сказал Джайлз. Он хотел во что бы то ни стало отделаться от близнецов.

– Не рядом, не рядом. Джайлз, тебе пора спать. Давай‑ка, ступай. Я поднимусь через минуту, предупреди няню.

В детских распоряжалась новая няня: Нэнни и Летти были немедленно уволены в тот ужасный день, когда выяснилось, что у Барти воспаление легких, и ради нее пришлось пожертвовать путешествием на «Титанике».

– Она нам жизнь спасла, – сказала Селия, переводя взгляд с кроватки Барти на Оливера спустя три дня, когда дошла весть о гибели «Титаника» и был опубликован страшный список погибших. – Только представь себе, Оливер, если бы Джайлз не сказал нам, что Барти больна, мы барахтались бы где‑то в ледяной воде и тонули. Брр, даже подумать страшно. Да и Барти наверняка умерла бы, потому что эта жуткая парочка даже не удосужилась еще раз вызвать доктора. Как эфемерна жизнь, правда? Из ткани вытягивают какую‑то тонкую ниточку – и все меняется.

– Слава богу, что все так вышло, – произнес Оливер, наклоняясь к Барти и гладя ее по голове.

Он был страшно потрясен известием о гибели «Титаника» и мыслью о том, как близко они подошли к смерти. Еще долгие месяцы после этого ему снилось, как он тонет, задыхаясь в ледяной тьме, как расстается с Селией и детьми, которых так сильно любит. А теперь он понимал, что любит и Барти. Первые сорок восемь часов, когда она была на волосок от смерти, так что пришлось вызвать ее мать и дни и ночи напролет постоянно дежурить возле ее постели, Оливер смотрел на маленькое, лихорадочно пылающее тельце, прислушивался к частому, хриплому дыханию, страшному кашлю и буквально холодел при мысли, что девочка умрет. Его страшило не только то, что Селия и он сам будут повинны в ее смерти. Барти уже успела проложить путь к сердцу Оливера своим мужеством, острым маленьким умом и явным расположением к нему.

Джайлз совершенно ополоумел от страха потерять Барти.

– Она была моим другом, – повторял он, – моим лучшим другом, моим единственным другом. Она не может умереть, так не должно быть.

Даже испытывая жесточайшие душевные страдания, Селия была обеспокоена тем, что Джайлз видел в Барти единственного друга. Он вообще был странным ребенком, и чем дальше, тем очевиднее это становилось. Склонный к одиночеству, серьезный, внешне покорный, он в глубине души противился всякому внешнему давлению. Джайлз был умен, но не скор – ему требовалось время подумать. Если им овладевала какая‑то мысль, он подолгу работал над ней. Читать мальчик научился поздно, но не прошло и года, как он уже начал осваивать довольно сложные книги. Распорядок занятий был для него целой проблемой, пока он не выработал для себя некую логическую схему, после чего в течение дня мог усваивать значительный объем материала.

В школе Джайлз не пользовался особым вниманием одноклассников и их родителей. Его редко приглашали на дни рождения, он держался особняком и имел всего одного‑двух приятелей, поэтому счастливее всего чувствовал себя во время каникул, когда они с Барти выдумывали всякие сложные игры, в которые играли долгие свободные дни. Они то путешествовали по какой‑нибудь далекой стране, отыскивая дорогу домой на труднопроходимой местности, то были солдатами армии, сражавшейся за родину, то воображали себя королем и королевой, которые устанавливали законы и с особым величием правили своими подданными – близнецами, когда те участвовали в игре, и гораздо более любимой новой няней.

– Это незаконно, – говорил, бывало, Джайлз, – заходить за линию тротуара. Вы должны идти посередине. Иначе вас оштрафуют.

– В нашей стране, – торжественно провозглашала Барти, – все законы очень справедливые. И те, кто их не выполняет, платят штраф.

Барти в свои семь лет была очень сообразительной: она быстро схватывала все новое и заучивала наизусть – все ей давалось одинаково легко. По утрам она ходила в школу, в маленькое заведение совсем рядом с Кингз‑роуд. Учительница сказала Селии, что Барти – самый умный ребенок в классе. Девочка усердно трудилась – не из чувства долга, а потому, что ей это очень нравилось. Как и Джайлз, она не пользовалась популярностью среди детей, уже из‑за того даже, что слишком отличалась от них. Дети, с их безошибочным инстинктом к таким вещам, подметили ее слегка иные интонации, скованность в общении, нежелание рассказывать о себе. В школу ее, как и всех прочих детей, приводила няня, но разница заключалась в том, что красивая женщина, которая посещала школьные концерты и другие праздники, приходилась Барти не мамой, а так называемой тетей. Когда на Барти давили, она говорила о ком‑то еще, о какой‑то маме. Барти никогда не называла Селию мамой или мамочкой, считая это злейшим предательством. Она пыталась вообще об этом не говорить, но, если ее припирали к стенке, говорила правду. И этой‑то правдой, однажды узнав ее, другие дети и изводили Барти.

Потом они пустились в дальнейшие изыскания: сплетни нянек послужили им большим подспорьем. Тактичная сдержанность новой няни Литтонов в этом вопросе, увы, слишком запоздала: Дженни уже успела всласть наговориться о Барти на скамейках в Кенсингтон‑гарденс, и история оказалась весьма впечатляющей.

– Наша няня говорит, что Барти жила в сточной канаве, перед тем как леди Селия взяла ее к себе в дом. С нее пришлось соскабливать грязь.

– А моя няня утверждает, что у Барти были вши. И что она ела руками.

– Я слышала, ее отец – пьяница.

– Да, и еще у них в семье шестеро детей, и все спят в одной кровати.

Барти тут же прозвали босячкой и беспризорницей. Как и Джайлза, Барти не приглашали в гости, с ней даже в школе никто не хотел общаться. Она скрывала, что страдает, прятала свои чувства за гордым молчанием, которое еще более отдаляло ее от остальных, и сидела над книгами, в то время как другие дети играли и веселились. Ее успехи в учебе стали еще одним поводом помучить ее. Босячка‑зубрилка – вот как все дети звали теперь Барти, и это еще больше усугубило ее одиночество. И все‑таки Барти предпочитала школу дому. Здесь, по крайней мере, не было близнецов.

Близнецы в свои четыре года стали просто чудовищами. Джайлз называл их извергами. Красивые, очаровательные, своевольные девочки с ярко выраженным личностным началом, помноженным надвое, были обречены на крайнюю избалованность. Не только дома, но всюду, куда бы они ни приходили, люди, заметив девочек, улыбались, указывали в их сторону и говорили: «Смотрите, какие прелестные куколки!»

Роскошно и совершенно одинаково одетые, они больше всего любили гулять – это чем‑то напоминало выход на сцену перед бесконечно благодарной аудиторией. Девочек останавливали совершенно незнакомые люди, спрашивали, как их зовут, сколько им лет, восхищались их красотой. Близнецам достаточно было проделать что‑нибудь абсолютно заурядное: соскочить с тротуара, пройти по бордюру, держа няню за руку, – и все уже глазели на них и говорили, какие они умницы. А когда девочкам исполнилось три года, их фотографиями, где они были сняты вместе с матерью, пестрели все популярные журналы и великосветские страницы «Таймс» и «Дейли телеграф».

Оливер категорически возражал против такого воспитания, убеждал жену, что для девочек это плохо, но Селия, любившая повертеться в свете, только посмеивалась над ним и говорила: дочки еще слишком малы, чтобы что‑то понимать. Селия обожала близнецов, в ее глазах они были воплощением всех добродетелей – красоты, шарма, общительности, – каковых был лишен Джайлз. На упрек Оливера, что она отдает им явное предпочтение перед сыном, Селия снова смеялась, доказывая, что это не фаворитизм, а просто удовольствие иметь дочерей.

– Я люблю сына, Оливер, – возражала Селия. – Но у Джайлза другой характер: он ненавидит фотографироваться, таскаться по магазинам или раутам, ты же сам знаешь.

В конце концов Оливер неохотно признал, что, пожалуй, она права. Честно говоря, он и сам души не чаял в близняшках. Когда они забирались к отцу на колени, целовали его и шептали, как сильно его любят, они были такими подкупающе теплыми, любящими, как маленькие щеночки с шелковистой шерсткой. В своем маленьком социальном кругу девочки были знаменитостями: все хотели с ними дружить, претендовали на близкое общение. С того момента, как в два с половиной года близнецы попали в детское общество в танцклассе в Найтсбридже, они стали настоящими звездами. От приглашений на дни рождения и другие праздники просто не было отбоя.

– Никто не знает, какие они ужасные на самом деле, – шепнул однажды Джайлз Барти, наблюдая, как одетые в одинаковые белые кружевные платья близняшки, приветливо улыбаясь, махали на прощание каким‑то своим подружкам, приходившим на чай. Барти с пониманием кивнула.

Но это было не совсем так. По крайней мере еще два человека знали близнецам цену: во‑первых, няня, которая была с ними чрезвычайно строга, и, во‑вторых, их бабушка с материнской стороны.

– Может быть, они и красивы, и очень милы, – сказала она Селии в конце своего визита, когда внучки забрались к ней на колени и покрыли ее лицо поцелуями, пропустив мимо ушей приказ Селии отправляться в детскую, – но они отбиваются от рук. Тут нет ничего страшного, пока они маленькие, но позже это может превратиться в настоящую проблему. Мне кажется, тебе, Селия, следует быть с ними гораздо строже. Иначе потом придется об этом пожалеть.

Селия рассмеялась и согласилась: да, девочки немного капризны.

– Но так обворожительно капризны! И они пока такие крошки. Впереди уйма времени для строгостей.

А леди Бекенхем предупредила, что это совершенно неправильный подход, о чем знает каждый, кто занимался собаками или лошадьми.

– Быть строгим приходится с самого начала. Иначе они не будут знать своего места. И у них разовьются дурные привычки.

– Мама, ты что? У меня маленькие девочки, а не собаки.

– Не вижу разницы, – процедила леди Бекенхем, – абсолютно никакой. Отправь‑ка их ко мне, и я быстро приведу их в порядок.

– Не думаю, что это хорошая идея, – рассмеялась Селия.

Но ей пришлось изменить свое мнение по гораздо более серьезной причине. 4 августа 1914 года, когда Великобритания объявила войну Германии и всем резервистам страны было разослано сто тысяч телеграмм с объявлением о призыве, первой мыслью Селии была опасность, грозившая детям, и надежность Эшингема. Две недели спустя, когда английские войска вошли во Францию, она приказала няне укладывать детские вещи и предупредила мать, чтобы та ожидала их приезда в двухдневный срок.

– Дорогая моя, по‑моему, ты слишком торопишься, – сказал Оливер. – В ближайшем будущем я не вижу особой угрозы никому из нас.

– Оливер, мне странно слышать это. В том‑то и дело. Нужно действовать сейчас, иначе станет слишком поздно. Я хочу побыстрее увезти детей из Лондона.

– Но почему?

– Все говорят, что на Лондон дождем посыплются бомбы.

– Все говорят, что война закончится к Рождеству, – заверил ее Оливер, – хотя, на мой взгляд, и то и другое маловероятно.

Селия обернулась и взглянула на мужа. Они сидели в гостиной у окна. Под ними, за набережной Виктории, мирно текла Темза, люди прогуливались вдоль нее под руку или стояли, опершись на парапет, и глазели на суда. Небо было ясным, окутанное багровым пламенем, садилось солнце – все казалось безмятежным и тихим. Селия успокоилась, волнение улеглось, но затем вдруг, когда отблески заката, оранжевого и пылающе‑красного, ударили о воду, ей вдруг почудился огонь снарядов.

– Ах, Оливер. – Она поднялась и встала за его спиной, опустив руки на плечи мужу и опершись подбородком о его голову. – Это будет так ужасно… Почему люди этого не понимают? Каждый торопится завербоваться, люди идут ночи напролет, по‑видимому, из отдаленных деревень. А марш по Уайт‑холл под радостные крики толпы, газетные заголовки, плакаты с призывами защитить короля и страну – можно подумать, что грядет какое‑то гигантское торжество, а не смерть, горе и убийства. Все уже началось. Бедняги с «Амфиона» пошли ко дну, наскочив на немецкую мину…

– Думаю, все всё прекрасно понимают. – Оливер накрыл ладонью руку жены. – Мужчины‑то уж точно – в душе. Они рисуются перед женщинами, вот что. И самоутверждаются. Они не задумываются о последствиях, и это защищает их от страха. А потом, в каком‑то смысле, мне кажется, сама страна хочет войны. Или думает, что хочет.

– Да как же так можно, Оливер? Как можно хотеть войны?

– Дорогая моя, это основной инстинкт, сопутствующий патриотизму, который с недавних пор идет широкой волной. Это почти новая религия. Причем она уже распространилась повсюду, вплоть до самой ничтожной улицы, самой скромной школы, самой захудалой фабрики.

– Единственные люди, кто еще сохранил хоть какой‑то здравый смысл и, похоже, понимает все так, как оно есть на самом деле, – это женщины, – возразила Селия. – Каким невероятно мощным был марш женщин четвертого августа! Войну называли огромным, неистовым проявлением зла. Тогда о патриотизме не очень‑то рассуждали.

– Но ведь и особой пользы не было?

– Пожалуй, не было.

– Есть и еще одно обстоятельство. С развитием средств связи, газет и радио люди больше ощущают себя… чем‑то единым. Чем‑то сплоченным. Что разжигает патриотизм. Добавь к этому сознание империи, славы и… – вздохнул Оливер, – и, конечно, нашу национальную уверенность в том, что уж мы‑то войну не проиграем. Хотя на сей раз, боюсь, мы можем ошибаться. Германия – очень сильная страна. Действительно сильная.

– А ты пойдешь на войну? – посмотрела на мужа Селия. – Я удерживалась от этого вопроса. Наверное, боялась услышать ответ. Достаточно и того, что Джек‑то уж точно окажется там, и все же…

Оливер долго молчал.

– Боюсь, придется, – наконец сказал он. – Я не смогу жить в ладу с самим собой, буду считать себя трусом.

Вновь молчание.

– Оливер, пойдем наверх, – попросила Селия. – Я хочу… побыть с тобой.

Она знала, почему вдруг желание захватило ее так внезапно и так сильно: близость была для нее тем же, чем для многих людей веселье и смех, – оградой от реальности. От неизреченного вывода из слов мужа, состоявшего в том, что если он уйдет, то может и не вернуться, и тогда будет уже неважно, в ладу ли он с самим собой.

Через неделю на Чейни‑уок приехал Джек Литтон. После четырехлетнего пребывания в Индии ему полагался длительный отпуск, но его отменили, предоставив Джеку всего лишь неделю отдыха. Затем он должен был вернуться в свой полк на месяц учений, прежде чем отбыть во Францию. Что ж, неделя тоже кое‑что, решил Джек, за неделю можно многое успеть. В Лондоне.

Брансон поприветствовал его, принял пальто и багаж.

– Леди Селии и мистера Литтона нет дома, сэр. Они в издательстве.

– Да, я так и думал. Я сообщил им, что вряд ли появлюсь раньше обеденного часа. Неважно. Могу ли я выпить виски с содовой, Брансон? Я немного утомился в дороге.

– Разумеется, сэр. Я подам виски в гостиную.

– А дети дома?

– Они ушли с няней, сэр. На прогулку. Скоро должны вернуться.

– Отлично. Очень хочу на них посмотреть. Близнецы были совсем крохами, когда я видел их, – на крестинах. Джайлз, должно быть, теперь уже взрослый парень.

– Так и есть, сэр. В сентябре идет в школу.

– Вот бедняга, – весело сказал Джек.

Брансон недоверчиво посмотрел на него и исчез в буфетной, откуда явился с виски на подносе.

– Полагаю, сэр, вы будете пить в своей комнате?

– Да, наверное, так будет лучше. Я… О, привет, привет! Вот вы и вернулись. Знаете, кто я такой?

Дети вошли в холл и уставились на него.

– Ну, Джайлз, уж ты‑то точно меня знаешь. Я твой дядя Джек. Неужели не помнишь меня?

– Кажется, помню, – неуверенно сказал Джайлз, протягивая руку. – Здравствуйте, сэр.

– Я помню, я помню, – закричала Венеция.

– И я тоже, – повторила Адель.

– Вы не помните, – возразил Джайлз, – вы тогда были маленькие. Он был на ваших крестинах.

– Нет, помним! Правда, Адель?

– Да, помним.

Близнецы налетели на Джека, он встал и, смеясь, подхватил их на руки. Очень веселые детки. А хорошенькие какие! Необычайно хорошенькие. Как их мама Селия, роскошная женщина. Джек никогда не мог понять, каким образом Оливер, этот старый зануда, умудрился отхватить такую. Она должна была дождаться его, Джека. Он заметил Барти, вежливо притихшую у подножия лестницы, и весело улыбнулся ей:

– Привет! Ты Барти, правильно? Ты тоже подросла. Поцелуешь меня?

Он наклонился и спустил с рук близнецов. Барти подошла к Джеку и послушно поцеловала его в щеку. Она тоже была очень хорошенькая. Изумительные волосы. Забавная крошка, подумал Джек еще тогда, на крестинах. Страшно застенчивая и тихая. Неудивительно, конечно. Джек не вдавался в подробности, но даже ему было ясно, что, когда в возрасте трех лет ребенок вдруг оказывается среди незнакомых людей и ему говорят, что отныне он будет жить вместе с ними, не так‑то просто это выдержать, тем более маленькому человечку. Насколько Джек помнил, Оливер тогда ска зал, что это временное явление. Как видно, оно стало постоянным.

– Сколько же тебе лет? – спросил Джек.

Барти взглянула на него своими большими карими глазами:

– В этом году будет семь.

– Гляди‑ка, да ты совсем взрослая! Ну и каково это – жить с такой оравой? По‑моему, караул.

Барти вспыхнула и беспокойно взглянула на близнецов. Они наблюдали за ней острым, колючим взглядом.

– Это… очень приятно, – быстро проговорила Барти.

Ну точно, так оно и было: трудновато. Бедняга Барти, ей, наверное, здесь несладко.

– Нам нравится, что она у нас живет, – твердо сказал Джайлз.

– Еще бы! – Близнецы обменялись хитрыми взглядами и побежали вверх по ступенькам, соприкасаясь головками и хихикая.

– Они такие глупые, – объяснил Джайлз, быстро улыбнувшись Барти, и спросил: – Дядя Джек, вы надолго к нам?

– Всего на неделю. Но я намерен использовать ее на полную катушку.

В тот же вечер за обедом он в общих чертах изложил свою программу использования времени на полную катушку.

– Надеюсь, вы не обидитесь, если меня в основном не будет дома. Нужно повидать кое‑кого из приятелей. Посмотреть пару представлений, ну и все в таком роде.

– Конечно не обидимся, – заверил его Оливер.

Но Селия, в чьих глазах мелькнуло легкое недовольство, сказала:

– А почему бы и нам не пойти на какое‑нибудь шоу?

– Дорогая моя Селия, – Джек посмотрел ей в лицо своими голубыми глазами, чуть темнее, чем у Оливера, но такой же миндалевидной формы, с такими же почти по‑девичьи длинными ресницами, – ты можешь отправиться со мной на шоу в любое время.

– Отлично. Тогда я пойду. Что тебе больше всего нравится?

– О, это вы должны мне подсказать. Я не имею об этом ни малейшего представления. В мюзик‑холл, наверное? Мечтаю посмотреть на девушек Гибсона[11]. Оливер, а у тебя какие предложения?

– Нужно подумать, – ответил Оливер, глядя на брата с выражением каменного истукана. – Я бы не прочь посмотреть новую постановку «Отелло». И взял бы с собой вас. И пожалуй, «Риголетто» в Ковент‑Гарден. Хочешь сходить?

– Думаю, все же откажусь, хотя большое вам спасибо, – ответил Джек. – Честно говоря, я не любитель Шекспира. Помню, вы жутко восхищались какой‑то его пьесой и утверждали, что она изменила вашу жизнь. Я тогда решил, что вы совсем свихнулись.

– Оливер, может, и свихнулся, – заметила Селия. – Так, слушай, я скажу тебе, что́ нужно посмотреть, и обещаю, Джек, что за весь оставшийся твой отпуск больше не буду в него вмешиваться. Мы обязательно должны сходить на новый цветной фильм. Название чертовски возбуждающее: «Мир, плоть и дьявол». Так вот, можешь пригласить меня туда.

– С превеликим удовольствием. Звучит очень заманчиво. А тебя это привлекает, Оливер?

– Нет, думаю, я уклонюсь, если вы не возражаете, – сказал Оливер. – А теперь, Джек, расскажи нам про Индию. Тебе там понравилось?

– Я в нее просто влюбился. Делу час, потехе время. Я служил при штабе, был, как вы знаете, адъютантом вице‑короля, когда наш полк перебросили в Южную Африку. Я рассказывал вам про это?