Книга III 4 page

– А куда ты идешь?

– Блэр Хоппер делает доклад «Мир Генри Джеймса» в Макгиллском университете, он не забывает о нас и поэтому прислал два билета.

– А ты, папа? Неужели тоже пойдешь?

– Нет, он, разумеется, не пойдет. Майкл, может, ты со мной сходишь?

– Папа сказал, что берет меня с собой на хоккей.

– Я схожу, – говорит Савл.

– Во! Здорово! – притворно радуется Кейт. – Наконец‑то побуду дома одна.

– Конечно, тебя бросают одну, – встреваю я, – потому что никто тебя не любит. Мириам, я буду ждать вас с Блэром в «Морском баре», выпьем – и домой.

– Может, прямо сейчас начнешь?

– Наверняка у них найдется и травяной чай. Или как минимум минералка.

– Барни, ты же его не любишь. И он это знает. Я одна приду в «Морской бар».

– Вот это правильно.

Задним‑то умом я крепок (не знаю только, дар это или проклятие), поэтому теперь понимаю, что Блэр за Мириам начал волочиться с первого дня, как увидел ее. Осуждать мужчину за это я не вправе. Наоборот, всю вину я возлагаю на себя – недооценил противника. Мерзавец, но надо отдать ему должное – годами выскакивал, как чертик из коробочки, втирался в нашу семью, подрывал ее подобно сухой гнили, поселившейся в балках дома, построенного на века. Когда дети были еще малы и с ними было хлопотно, мы как‑то раз проездом оказались в Торонто – по дороге к друзьям на озеро Гурон, – так Блэр пришел к нам в гостиницу со скромненьким букетиком фрезий для Мириам и бутылкой «макаллана» для меня. Предложил сводить детей в Музей науки, чтобы мы с Мириам могли вечерок отдохнуть. Майк, Савл и Кейт возвратились в гостиницу, увешанные игрушками. Конечно же образовательными, а не милитаристскими водяными пистолетами или пистонными ружьями, которыми пользовался я, чтобы изображать с ними ковбоев и индейцев и устраивать всякие прочие расистские игры: «Бабах, бабах! Вот вам за то, что снимали скальпы с ни в чем не повинных еврейских вдов и сирот, вместо того чтобы готовить уроки!»

Когда Майкл в год окончания школы победил на математической олимпиаде, от «дядюшки» Блэра пришло поздравительное письмо и экземпляр сборника эссе о канадских писателях под его редакцией. Я читал эту его книжку с нарастающим раздражением, потому что, по правде говоря, она была не так уж плоха.

Когда мы вновь оказались в Торонто, на сей раз без детей, Мириам вдруг спрашивает:

– Днем ты конечно же будешь занят?

– Да, с «Троими амигос», увы.

– Блэр предложил сходить со мной на вернисаж в галерею Айзекса.

Помню, в тот раз я рассказал ей про то, как встретил Дадди Кравица в галерее на Пятьдесят седьмой стрит в Нью‑Йорке. Дадди, занимавшийся тогда обустройством своего особняка в Вестмаунте, показал на три заинтересовавшие его картины и сел поговорить с женоподобным, одышливым владельцем.

– Сколько будет стоить, если я освобожу вас от всех трех сразу? – спросил он.

– В сумме это будет тридцать пять тысяч долларов.

Дадди подмигнул мне, отстегнул свой «ролекс», положил часы перед собой на обтянутую кожей крышку стола и говорит:

– Я готов выписать вам чек на двадцать пять тысяч, но мое предложение действует только три минуты.

– Вы шутите?

– Две минуты и сорок пять секунд.

После томительно долгой паузы владелец говорит:

– Я могу спуститься до тридцати тысяч долларов.

Дадди получил эти картины за двадцать пять тысяч, причем они ударили по рукам, когда до срока оставалось меньше минуты, после чего Дадди пригласил меня в свой люкс в «Алгонкине» это дело обмыть.

– Рива пошла делать укладку к Видалу Сассуну. Потом мы с ней идем в «Сарди», а потом на мюзикл «Оливер». Места забронированы. А насчет Освальда – если хочешь мое мнение, так он просто козел отпущения. Этот Джек Руби из одной с ним шайки, ты ж понимаешь.

Мы опустошили тогда восемь мерзавчиков виски из его мини‑бара, после чего Дадди принес полный чайник, который прятал под раковиной в ванной, выстроил все пустые бутылочки на столе, вновь их наполнил и, закупорив, поставил на место в бар.

– Ну что, я молодец? – победно ухмыльнулся он.

Приезжая на всяческие конференции в Монреаль (подозрительно часто, как я осознал опять‑таки задним числом), Блэр заранее звонил и приглашал нас обоих на обед. Помню, как однажды я снял трубку, услышал его голос и передал трубку Мириам.

– Твой бойфренд, – сказал я, прикрыв микрофон ладонью.

Как обычно, сам я отказался, сославшись на дела, а Мириам еще и уговаривал пойти.

– Что же он все не женится?

– Потому что он безнадежно влюблен в меня. Ты не ревнуешь?

– К Блэру? Не смеши меня.

Однажды, когда все дети были в школе, позвонил бывший продюсер Мириам, Кип Хорган, и очень уговаривал ее снова пойти к нему работать, пусть пока хотя бы внештатно.

– Нам тебя ужасно не хватает, – сказал он.

Как‑то раз мы сидели вместе в «Лез Аль», Мириам дождалась, когда я займусь «реми мартен X. О.» и «монтекристо», и говорит:

– Что бы ты сказал, если бы я вернулась на работу?

– Но мы не нуждаемся в деньгах. Нам и так хватает.

– А может, мне работа нужна как стимул.

– Ага. Ты будешь день‑деньской на Си‑би‑си, а кто же мне обед приготовит?

– Какой ты тиран, тиран, Барни! – бросила мне она, выскакивая из‑за стола.

– Да я же шучу.

– Нет, ты не шутишь.

– Куда ты помчалась? Я еще не допил.

– Зато я и допила, и доела, а теперь пойду погулять. Даже горничным иногда полагается выходной.

– Постой. Присядь на минуту. Знаешь, мы ведь никогда не бывали в Венеции. Я сейчас пойду прямо в «Глобал трэвел». А ты ступай домой и собирайся. Побыть с детьми уговорим Соланж и сегодня же вечером отправляемся.

– Ну здрасьте. Да ведь завтра у Савла с его командой «умников» встреча с «Лоуер‑Канада‑колледжем».

– Ледяные «беллини» в «Гаррис‑баре». Carpaccio. Fegato alia veneziana[333]. Пьяцца Сан‑Марко. Понте Риальто. Остановимся в «Палаццо Гритти», наймем катер и на нем поедем в Торчелло, чтобы позавтракать в «Чиприани».

– Странно, что ты не предложил мне норковое манто.

– Что бы я ни делал, все плохо.

– Не все, но достаточно многое. А теперь, с твоего позволения, я пойду пройдусь. Может, схожу в кино. Так что не забудь забросить белье в прачечную – оно в машине на заднем сиденье. Вот список, что нужно купить у Штейнберга, а вот квитанция на подушечку, которую я отдала в починку Лоусону – это на углу Клермонт‑авеню. Если у тебя хватит терпения объехать квартал три раза, парковочное место найдешь. Времени на то, чтобы свозить Савла за новыми ботинками к «Мистеру Тони», у тебя не останется, но ты можешь успеть заскочить в «Паскаль», купишь мне восемь вешалок, а еще надо вернуть и получить назад деньги за тостер – раз уж тебе по дороге, – он не работает. Ужин придумай сам. Обожаю сюрпризы. Привет‑привет. – И ушла.

В тот вечер мы ели магазинную китайскую еду. Чуть теплую и слипшуюся.

– Молодец у нас папочка? – потешалась Мириам.

Дети, чувствуя дурные флюиды, ели не поднимая глаз. Но, когда они ушли спать, мы с Мириам выпили бутылку шампанского и занялись любовью, смеясь над утренней ссорой.

– Я же знаю тебя, – говорила она. – Возвращать тостер ты наверняка и не подумал, просто выкинул его в ближайшую урну, а мне сказал, что деньги за него получил.

– Клянусь на головах детей, что я вернул тостер, как приказала мне моя домоправительница.

Следующим вечером, в четверг, я слег с гриппом, не смог пойти на хоккейный матч и смотрел его по телевизору, закутанный в одеяло на диване. Ги Лафлёр за своей синей линией перехватил неточный пас бостонцев и помчался с развевающимися волосами через центр площадки под рев трибун, от которого сотрясался весь стадион «Форум». «Ги! Ги! Ги!» Лафлёр обошел двух защитников, обманным движением заставил вратаря плюхнуться на лед и вот‑вот уже должен был коронным своим бэкхендом… Но тут опять Мириам завела свое:

– Знаешь, а ведь, чтобы работать внештатно, мне вовсе не нужно твоего разрешения.

– Как же он мог так промазать по пустым воротам!

– Мне жизнь дана вовсе не для того, чтобы подбирать за тобой грязные носки и мокрые полотенца, водить детей к зубному и хлопотать по хозяйству, а в промежутках врать по телефону, будто тебя нет дома, если тебе нежелателен этот звонок.

– Три минуты! Всего три минуты до конца периода!

За воротами Милбери налетел на Шатта и повалил его, но тут Мириам заслонила собой экран.

– Я требую внимания, – отчеканила она.

– Ты права. Тебе не нужно моего разрешения.

– Еще я хочу извиниться за то, что я ляпнула насчет норкового манто. Ты этого не заслужил.

Черт! Черт! Черт! А я ведь сходил и купил его как раз в то самое утро. На Сен‑Пол‑стрит.

– Сколько стоит эта шмата? – спросил я.

– Четыре тысячи пятьсот. Но налог можно сбросить, если будете платить наличными.

Сняв с руки часы, я положил их на прилавок.

– Я готов заплатить три тысячи долларов, – сказал я, – но это предложение действительно в течение трех минут.

Мы стояли, смотрели друг на друга, и, когда три минуты истекли, он сказал:

– Не забудьте часы.

– Да возьму я, возьму его.

К счастью, манто было все еще спрятано в шкафу у меня в офисе. Его можно было вернуть.

– Тебе не надо было так шутить. Фи! Норковое манто! – выговаривал я Мириам. – Как я был оскорблен в тот момент! Никогда бы себе такого не позволил.

– Но я же ведь извинилась.

Так Мириам вернулась к работе на радио Си‑би‑си – стала изредка брать интервью у писателей, пустившихся в странствия, чтобы сбывать свои книги. Я это никак не поощрял, зато друг лесов и враг не поддающихся гниению полиэтиленовых пакетов Герр Профессор Хоппер‑Гауптман всячески приветствовал.

– С кем это ты так долго болтала по телефону? – спросил я ее как‑то вечером.

– А, это Блэр услышал мое интервью с Маргарет Лоуренс и позвонил сказать, какое оно интересное. А тебе оно как?

– Я собирался послушать запись вечером.

– Блэр говорит, что, если я сделаю серию из десяти канадских писателей, он обязательно найдет в Торонто, куда ее пристроить.

– Во‑первых, в Канаде нет десяти писателей, во‑вторых, в Торонто можно пристроить что угодно. Прости. Я этого не говорил. Слушай, а поработай‑ка с Макайвером! Напомни ему о временах, когда он читал в магазине Джорджа Уитмена в Париже. Спроси, где он крадет свои идеи. Нет. Наверное, они у него свои. Больно уж скучные. Я что‑нибудь не то сказал?

– Да нет, ничего.

– Я послушаю пленку после обеда.

– Знаешь, лучше не надо.

Именно Мириам настояла, чтобы Майкл продолжил образование в «Лондон скул оф экономи».

– Да ведь он из Лондона вернется законченным снобом. А чем тебе нехорош Макгилл?

– Ему надо временно пожить от нас отдельно. Ты деспот, а я извожу его своей заботой. Еврейская мамаша, и хоть ты тресни.

– Это Майк так сказал? Как он посмел?

– Это я так говорю. У тебя слишком длинная тень. И ты слишком большое удовольствие получаешь, когда удается забить его аргументацией.

– Значит, в ЛСЭ?

– Да.

Честно говоря, сам‑то я еле среднюю школу закончил, аттестат получил сплошь троечный и жутко завидовал одноклассникам, которые с легкостью поступили в университет. В те добрые старые времена прием евреев в Макгилл был ограничен. Чтобы нашего брата приняли, надо было иметь сумму баллов на уровне семидесяти пяти процентов, тогда как гойским бойчикам хватало шестидесяти пяти, так что мне нечего было и соваться. Я так стыдился этой своей неудачи, что избегал тех мест, где собираются студенты (например, «Кафе Андре»), и тут же переходил на другую сторону улицы, едва завижу идущего в мою сторону бывшего одноклассника в белом свитере с большой вышитой на нем буквой «М». Все, чего я к тому времени добился, – это повышения от уборщика посуды до официанта в «Норманди руф». Поэтому я несказанно гордился успехами наших детей в науках, тем, что они становились победителями олимпиад и запросто поступали в университеты. С другой стороны, я сомневаюсь, чтобы кардинал Ньюмен, не говоря уже о докторе Арнольде[334], пришел в восторг от дуновений, что веют нынче в современных Академах[335]. Глянув в программу, по которой училась в Веллингтоновском колледже Кейт, я обнаружил в разделе наук курс домоводства – то есть там преподают науку о том, как сварить яйцо. Или как пылесосить. Савл, силясь пристроить куда‑нибудь знание мультиков про Микки‑Мауса, записался в Макгиллском университете на курс писательского мастерства, который вел – вы правильно догадались – Терри Макайвер. А журналистике в Веллингтоновском обучали выгнанные на пенсию репортеры из газеты «Газетт», подгоняя свои лекционные часы к терапевтическим собраниям Анонимных Алкоголиков.

В ЛСЭ Майк познакомился с Каролиной, и когда мы прилетели в Лондон навестить его, оказались приглашенными на обед в дом ее родителей, живших в шикарном Болтонсе. Выяснилось, что Найджел Кларк – известный адвокат, «советник королевы», а его жена Вирджиния эпизодически пописывает в глянцевый журнал «Татлер» статейки по садоводству. Я был так взволнован (или напуган, как считала Мириам), что заранее причислил их обоих к снобам и злостным антисемитам – из тех, чьи предки (наверняка упомянутые в «Дебретте»[336]) были заговорщиками, заодно с герцогом Виндзорским собиравшимися в тысяча девятьсот сороковом году установить в Соединенном Королевстве нацистский режим. Проведя свое расследование, я обнаружил, что загородное имение семейства Кларков расположено неподалеку от деревни Иглшем, в Шотландии.

– Надеюсь, ты понимаешь, – сказал я Мириам, – что это как раз то место, где в сорок первом году приземлился Рудольф Гесс.

– Вирджиния звонила, сказала, что форма одежды будет повседневная, но я все равно купила тебе галстук на Джермин‑стрит. Тебе для справки: пишется Д, Ж, Е, Р, М, И, Н.

– Я же не ношу галстука.

– Нет, носишь. Еще она спрашивает, не надо ли проследить, чтобы на обеде не было какой‑нибудь еды, которая нас не устраивает. Как мило, правда же?

– Нет, не мило. Потому что в подтексте вопрос: настолько ли вы правоверные евреи, что не едите свинину?

Найджел встретил нас не только без галстука, но и без пиджака, в спортивной рубашке и кардигане с протертым локтем, а импозантная Вирджиния была в мешковатом свитере (мы бы о таком сказали «затрапезный») и неглаженых штанах. «Понятно, – подумал я. – Для выходцев из колоний оделись похуже. Даю себе установку: мясо руками не рвать!» Втайне от Мириам – да не просто втайне, но и в нарушение данного ей торжественного обещания – я забежал в какой‑то бар в Сохо и хорошенько вооружился, от души приняв на грудь шотландского виски, поэтому, когда за столом я освоил второй бокал шампанского «маркс и спенсер», меня потянуло над присутствующими слегка поизмываться. Заменяя собой отца, я принялся рассказывать о его подвигах в рядах монреальских стражей порядка. Например, о том, как они привязали преступника к капоту машины, словно пойманную дичь. Рассказал про Иззины методы дознания. О привилегиях, которые предоставляли ему в борделях. Меня, однако, ждало разочарование: Вирджиния над моими историями хохотала до слез и требовала еще, а Найджел перемежал их пикантными анекдотами из бракоразводных дел, которыми ему приходилось заниматься. Так что снова я все понял неверно, однако, вместо того чтобы подобреть к Кларкам, такой продвинутой парочке, я напрягся, обидевшись за провал своей задумки, и Мириам, как всегда, пришлось меня прикрывать, пока я наконец не перестал дуться.

– Мы в совершеннейшем восторге от вашего чудесного сына, – сказал Найджел. – Надеюсь, вы не станете препятствовать тому, чтобы он женился на девушке иной веры.

– Мне бы это и в голову не пришло, – солгал я.

Потом Найджел пригласил меня поехать вместе с ним в Шотландию, ловить в реке Спей дикого лосося. Остановиться предполагалось в Талкан‑Лодже, месте буколическом и легендарном.

– Да я и с удочкой‑то не знаю, как управляться, – сказал я.

– Понимаете, – подхватила вдохновенная Мириам, – когда Барни был мальчишкой, он удил в грязной луже, причем вместо нормальной удочки у него была ветка, отломанная от ближайшего дерева, а леску он делал из веревки, которой в лавке обвязывают покупки.

Очарованная Вирджиния положила ладонь на руку Мириам.

– Вы обязательно должны пойти со мной на цветочное шоу в Челси, – сказала она.

Когда мы вернулись в Монреаль, на нашем автоответчике среди множества других было три сообщения от Блэра. Дескать, в следующую среду мы приглашаемся на ланч в Университетский клуб.

– Сходи ты, – поморщившись, сказал я Мириам.

Кейт удивилась:

– Как ты так радостно позволяешь маме столь часто встречаться с Блэром?

– Кейт, какая ты глупышка! Наш брак – это скала!

А вот это вы бросьте. Я не хочу, чтобы у кого‑то даже на минуту возникла мысль, будто у Мириам с Блэром Хоппером Гауптманом была интрижка. Ей хорошо было в его обществе – и это все. Возможно, ей льстило его внимание, но не больше. Я единственный, по чьей вине распался наш брак. Не отозвался на угрожающие сигналы, настолько громкие, что пробудили бы и деревенского дурачка. Да и грешил я.

Где‑то я читал, что волки, предъявляя права на определенную территорию, метят ее границы, предупреждая нарушителей, чтобы не совались. Я делал нечто аналогичное. Я был по гроб жизни пришиблен тем, что такая умная и красивая женщина, как Мириам, вышла замуж за такого, как я. Поэтому, боясь потерять ее, я превращал ее в свою пленницу, методично устраняя всех друзей, которые у нее были до нашего знакомства. Когда она приглашала бывших коллег по Си‑би‑си к нам домой, я каждый раз вел себя ужасно. Впрочем, нельзя сказать, что моя язвительность была совсем уж неоправданной. Чуть не лопаясь от собственной непогрешимости, эти интеллектуальные хомячки с «народного радио» смотрели на меня сверху вниз, как на алчного телевизионного шлокмейстера, тогда как они, дескать, бескорыстно всех нас защищают от культурных вандалов с юга. Возможно, они и в самом деле были в чем‑то слишком правы. Так или иначе, но в ответ я высмеивал квотирование эфирного времени канадского радио и ТВ, то есть принятую там политику отдачи предпочтения канадским авторам, клеймил ее как попустительство посредственности («Однако сам к выгодной кормушке крепко пристроился», – ехидно попеняла мне в ответ Мириам); еще я вслед за Оденом [На самом деле вслед за Луисом Макнисом («Музыка волынки»). – Прим. Майкла Панофски. ] обвинял их в том, что они «десятки лет сидят на жопе ровно, подтяжки зацепив за пенсионный крюк». Самый тяжкий случай среди них являл собой Кип Хорган, бывший продюсер Мириам, человек образованный, насмешливый и пьющий, доводивший меня до белого каления тем, как ловко он разрушает мои изощреннейшие ковы, в прах разнося их одним своим остроумным словцом. Если бы он не находил такого понимания у Мириам, мы с ним могли бы и подружиться. А так я его возненавидел. Однажды вечером, когда он в конце концов, вусмерть пьяный, от нас ушел (последний гость, покинувший вечеринку), Мириам набросилась на меня:

– Тебе что, обязательно было целый час сидеть, непрестанно зевая?

– Ты мне скажи: он был твоим любовником?

– Барни, ты меня поражаешь. Спрашиваешь о том, что если и было, то в другой жизни, до нашей встречи!

– Я не хочу больше видеть его за этим столом!

– Что ж, поправь меня, если я ошибаюсь, но, насколько мне известно, ты до меня был женат дважды.

– Да, но только ты у меня глава семьи.

Мне не удалось этим вызвать появления ямочек у нее на щеках. Мириам лишь отмахнулась, она была расстроена.

– Кип сказал, что Марту Хансон – при мне она была простым корректором и даже не очень хорошим – скоро назначат главой художественного вещания.

– И что?

– В будущем мне придется любые свои начинания согласовывать с ней.

А в другой раз только мы включили новости по Си‑би‑си‑ТВ, смотрим, там новая какая‑то девица вещает из Лондона.

– Глазам своим не верю, – ужаснулась Мириам, – это же Салли Инграмс. Я сама ее на работу с улицы взяла!

– Мириам, только не говори мне, что ты хочешь стать телерепортером.

– Нет. Наверное, нет. И Салли, я уверена, хорошо будет с этой работой справляться. Просто меня иногда расстраивает, что все, кого я там знала, заняты интересным делом.

– А ты не считаешь, что родить и воспитать троих замечательных детей – это тоже интересное дело?

– Вообще‑то да, но бывают дни, когда я так не считаю. В наше время это стало как‑то не очень престижно, правда?

Пока дети еще жили дома и нуждались в постоянной поддержке Мириам, наши мелкие размолвки случались редко и заканчивались, как правило, объятиями и смехом, да и в постели мы оставались страстными любовниками. Впрочем, сейчас, когда все подряд безудержно предаются эксгибиционизму и самовосхвалению, я предпочту немодную сдержанность и скажу только, что с Мириам я делал в постели вещи, которых не позволял себе ни с кем другим, и полагаю, что она тоже. После того как последний из нашего выводка покинул гнездо, свое вступление в пору новой для нас свободы среднего возраста мы отметили тем, что чаще стали баловать себя заграничными поездками, но на Мириам начали вдруг нападать приступы уныния и неудовлетворенности возможностями ее внештатной работы, кроме того она нет‑нет принималась казнить себя за бездарность. По глупости своей я недооценивал эту проблему. И конечно же в свойственной мне придурковатой манере только отмахивался – дескать, ладно тебе, это пройдет: шалости менопаузы.

Майкл женился, а Савл переехал в Нью‑Йорк. И вот однажды, перед тем как заняться любовью в туристском отеле с видом на Гранаду и половину Андалусии, я говорю:

– По‑моему, ты забыла про свой колпачок.

– Он мне уже не нужен, но ты‑то – конечно! Ты можешь еще иметь детей.

– Мириам, бога ради.

– Небось завидуешь Нату Гольду?

Нат прожил с женой тридцать лет, а потом развелся и нашел себе женщину на двадцать лет моложе, так что в те дни его можно было встретить на Грин‑авеню с прогулочной коляской, в которой сидел полуторагодовалый малыш.

– Я думаю, он выглядит глупо, – сказал я.

– Не надо песен, дорогой. Это, должно быть, очень омолаживает.

Однажды вечером, после того как Кейт вышла замуж и уехала в Торонто, я пришел домой с работы раньше обычного и обнаружил на обеденном столе буклет с программами Макгиллского университета.

– Это еще зачем? – спрашиваю.

– Да вот, думаю записаться на некоторые курсы. А что, нельзя?

– Да можно, конечно, – сказал я, однако в тот же вечер чуть попозже пришел в ужас от перспективы возвращаться в пустой дом, когда она будет сидеть в лекционной аудитории, и разразился глупой антиакадемической филиппикой. Очень напирал на правоту Владимира Набокова, говорившего своим студентам в Корнеллском университете, что «д. фил.» – это значит дурак и филистер, а также что самые одаренные люди из тех, кого он знал, в университетах не обучались.

– А как насчет твоих детей?

– Нет правил без исключения. Вот Бука, например. Окончил Гарвард.

– Сомневаюсь, чтобы они там установили в его честь мемориальную доску.

Бука был у нас предметом постоянного раздора, а кроме того, я не разделял всеохватного почтения Мириам к профессорам. Кстати (я, кажется, об этом еще не упоминал), у меня в офисе стену украшал мой школьный аттестат в рамочке, красиво освещенный сверху. Мириам меня за это ругала.

– Да сними же ты его, дорогой, – однажды взмолилась она. Но он так и остался висеть.

На следующий день после моей несвоевременной антиакадемической тирады я обнаружил университетскую брошюрку в кухонном помойном ведре.

– Мириам, – сказал я, – мне ужасно стыдно. Иди, поучись опять в Макгилле, если это тебе так нужно. Почему бы и нет?

– Не бери в голову. То был просто каприз.

И вот сегодня мы счастливы и радостны, как молодожены, а, кажется, назавтра… – хотя, конечно, ведь у нас в Лондоне уже двое внуков. Кстати, заставить себя выбросить детскую одежду Майкла, Савла и Кейт Мириам так и не смогла. И не разрешила мне избавиться от целой библиотечки рваных и изрисованных книжек Доктора Суса[337]. Тем временем ее все больше загружали работой на радио, все меньше она предавалась унынию и снова стала походить на себя в старые добрые времена. Зато когда, пусть нечасто, но все же наползала очередная черная полоса, я вел себя нелепо (к сожалению, понял я это много позже) – раньше обычного сбегал в любезный моему сердцу «Динкс» и дольше там задерживался. Являлся домой к ужину (а ужины Мириам готовила удивительные, прямо‑таки празднества) и тут же хамски валился в пьяной дреме на диван в гостиной, проводя там весь остаток вечера, до тех пор, пока Мириам нежнейшим образом не разбудит меня, чтобы я перебирался в кровать.

– Между прочим, Соланж приглашала меня пойти с ней сегодня в «Театр де нуво монд», а я отказалась. Не хотела оставлять тебя одного.

– Ой, прости! Правда, прости, дорогая.

Однажды под вечер я сидел на обычном своем табурете у стойки в «Динксе», разводя турусы на колесах перед двумя девицами, которых притащил Зак, и вдруг Бетти выразительно на меня посмотрела.

– Только что заходила Мириам.

– Где?

– Она зашла, повернулась и вышла.

– Она разве не видела, что я здесь?

– Видела.

– Tempus edax rerum[338], – прокомментировал Хьюз‑Макнафтон.

– Балбес ты, Джон!

Я поспешил домой и нашел там Мириам в крайнем волнении.

– Вот, специально оделась в твое любимое платье, хотела сделать тебе сюрприз, пошла в «Динкс», думала, тебе доставит удовольствие, если, в кои‑то веки, я там с тобой выпью, а потом мы вместе пойдем ужинать. И тут – здра‑асьте! – сидит, болтает с двумя девицами, которые в дочери ему годятся. Это не ревность. Это просто печаль.

– Ты не понимаешь. Их приволок Зак. Я просто проявлял вежливость.

– Мне уже под шестьдесят. Может, подтяжку лица сделать?

– Мириам, бога ради!

– Или начать красить волосы? Что мне делать, чтобы потрафить мужу, кабацкому волоките?

– Ты больно уж спешишь с выводами.

– Разве?

Затем, не в первый и не в последний раз, она принялась ругать отца. И развратник‑то он. И обманщик. И мать из‑за него умерла. Уж сколько лет прошло, а Мириам все не могла смириться с распущенностью своего отца – как вспомнит об этом, сама не своя становится. Наверное, это было первое в ее жизни предательство. Я тогда уже умел спокойно воспринимать ее вспышки. Мне все это не казалось важным. Мол, нам‑то что? Идиёт.

На следующее утро мне пришлось встать рано, чтобы успеть на утренний самолет в Торонто, а когда я вечером вернулся, Мириам не было. На столе лежала записка.

Дорогой!

Я лечу в Лондон навестить Майка и Каролину с их детишками. Прости, что я вчера закатила истерику, и ничего такого не думай. Просто мне иногда нужно развеяться, как и тебе. Если вернешься домой рано, не надо ловить меня в аэропорту Мирабель. Я прошу тебя, пожалуйста. Уезжаю не больше чем на неделю. Целую.

МИРИАМ

P. S. Не надо каждый вечер ходить к Шварцу и наедаться там копченостями и жареным. Тебе это вредно. Я кое‑что оставила в холодиле.

Открыв холодильник, я нашел там кастрюлю спагетти под мясным соусом, кастрюлю картофельного супа с зеленым луком, жареную курицу, палку колбасы, миску картофельного салата и пирог с сыром. В расстроенных чувствах поел перед телевизором и рано лег. В семь утра позвонила Мириам.

– Как ты там? – спросил я.

– Прекрасно. Чувствую себя девчонкой‑прогульщицей. Надо мне почаще такие выходки устраивать.

– Ну, не знаю. У тебя правда все в порядке?

– Да. На ланч Каролина приглашает меня в «Дафни», так что мне пора уже собираться. Сегодня ты вечером дома будешь?

– Конечно. На завтрак я ел спагетти, обедать, наверное, буду жареной курятиной и сырным пирогом.

– Попозже я тебе еще позвоню. Целую. Пока‑пока.

Не хочу даже говорить о том, что произошло в тот вечер. Это была не моя вина. Я был пьян. И никакого значения это для меня не имело. Черт! Черт! Черт! Чтобы отменить, аннулировать этот вечер, я отдал бы год жизни. Я задержался в «Динксе» дольше обычного, время старперов вышло, и начали мало‑помалу стекаться одинокие поганцы и поганки. Явился Зак, когда‑то работавший в той газете – ну, где все про деньги. Нет, не «Уолл‑стрит джорнал». В канадской. То ли «Файнэншл рипорт», то ли «Файнэншл пост». Да и пошла она!.. [«Файнэншл таймс»; правда, ее уже нет – закрылась 18 марта 1995 г. – Прим. Майкла Панофски. ] Макароны откидывают в… Дьявол, ведь я это уже выяснял. Семерых гномов зовут: Профессор, Ворчун, Весельчак, Скромник, Чихоня и еще два каких‑то. Лиллиан Хелман не писала «Человека в костюме от "Брукс бразерс"». Или рубашке? Хрен с ним.

Зак (это который работал в той денежной газете) сидел со мной рядом, рассказывал о своей первой встрече с Дадди Кравицем:

– Меня послали брать интервью у новых молодых монреальских миллионеров для материала, который мы готовили. Богатые рафинированные англосаксы один за другим все отрицали, говорили, что никакие они не миллионеры, даже номинально, и каждый, мол, кто на этом настаивает, их оскорбляет. Они рассказывали мне о том, что у них заложено, и какие взяты банковские ссуды, и как им тяжело оплачивать учебу детей. Поговорил с франкоканадскими брокерами – те дуют в ту же дуду. Банкиры‑англофоны все против них в сговоре. Крупных инвесторов вкладывать деньги в людей с фамилиями Биссонет или Тюржон не заманишь. Думают, мы глупые. Все у них конкуренция, конкуренция. Спать не могут, так из‑за своих денег переживают. И когда я пошел разговаривать с Кравицем, я уже смирился, готов был выслушать еще более громкие жалобы на бедность. А он, наоборот, обрадовался. «Э, – говорит, – парень, спохватился: миллионер! Да я уже давно двойной, тройной миллионер. Думаешь, хвастаю? Давай‑ка покажу тебе кое‑какие бумаги. Кстати: где твой фотограф?» Что бы кто о нем ни говорил, мне он так понравился – я ему потом ни в чем не отказывал. И куда это ты пошел?