Книга II 4 page. – Это потянет на премию Академии

– Это потянет на премию Академии. Железно.

Однако следующим утром, перечитывая то, что надиктовал, кривился:

– Барни, это кусок говна, куппе дрек. Сегодня давай всерьез сосредоточимся.

В плохие дни, когда дело не ладилось, он мог внезапно рухнуть на диван и сказать:

– Знаешь, что бы мне не помешало? Отсос. Технически, ты ж понимаешь, это не измена. Да господи, о чем я беспокоюсь? Я ведь даже и не женат сейчас!

Потом он подпрыгивал, хватал с полки экземпляр «Мемуаров Фанни Хилл» или «Истории О» и исчезал в ванной.

– Всем мужикам надо это делать. Как минимум раз в день. Чтобы простата всегда была в форме. Мне доктор сказал.

А тогда, в тысяча девятьсот пятьдесят втором, мы снова сели к Хайми в «пежо» [Несколько страниц назад это был «ситроен». – Прим. Майкла Панофски. ], снова куда‑то помчались, и следующее, что я помню, это как мы оказались в Ницце, в переулке около рынка, в одном из маленьких, битком набитых bar‑tabacs с цинковой стойкой, и глушили там коньяк с грузчиками и водителями грузовиков. Мы пили за Мориса Тореза, за Мао и за профсоюзного деятеля Гарри Бриджеса, а заодно, из уважения к двоим примкнувшим к компании беженцам из Каталонии, за Пассионарию и Эль Кампесино[60]. Потом, нагруженные подарками – инжиром, зеленым луком и помидорами, которые все еще пахли вином, – мы двинулись дальше – в Жуан‑ле‑Пен, где отыскался открытый ночной клуб.

– Стрелок‑радист Джо! – все никак не мог успокоиться Хайми. – Мой бестрепетный товарищ по оружию сенатор Джозеф Маккарти! Да крыса он! Таракан поганый – нет у него за плечами ни одного боевого вылета!..

Сие подвигло Буку, совсем уже, казалось, впавшего в кому, на то, чтобы очнуться и, с трудом собрав мозги в кулак, вдруг с места в карьер выдать:

– Когда охота на ведьм окончится, – сказал он, – и всем будет стыдно (как стыдно было после «палмеровых рейдов»[61]двадцатого года), у сенатора Маккарти все равно останется слава влиятельного кинокритика. Куда до него Джеймсу Аджи! Конюшни‑то славно почистил, ничего не скажешь!

Услышь Хайми такое от меня, ни за что бы не стерпел, а Бука сказал – и ничего, Хайми даже ухом не повел. Удивительно. Вот Хайми – состоявшийся и даже довольно‑таки состоятельный человек, преуспевающий кинорежиссер, а вот Бука – бедный, безвестный, непризнанный писатель, печатающийся от случая к случаю в заштатных журнальчиках. И при этом как раз Хайми его боится, как раз Хайми старается завоевать его одобрение. Бука умел воздействовать на людей. Я был не единственным, кто нуждался в его благословении.

– Моя проблема, – продолжил Бука, – в том, что к людям из голливудской десятки[62]я испытываю некоторое уважение как к личностям, но не как к писателям, пусть даже второсортным. Je m'excuse[63]. Третьесортным. Как бы ни был мне ненавистен своими политическими взглядами Ивлин Во, я скорее прочитаю какой‑нибудь его роман, чем высижу от начала до конца даже самый лучший из их слащаво‑тошнотных фильмов.

– Ну ты шутник, Бука! – натужно выговорил Хайми.

– «Их лучшее не убеждает вовсе, – гнул свое Бука, – тогда как худшее полно разящей силы». Это не я сказал, это мистер Йейтс[64].

– Готов признать, – сказал Хайми, – что наш кружок (я ведь и себя к нему причисляю) слишком зацикливался на комплексе вины – которая, кстати, и диктовала нам политические взгляды; политикой мы занимались рьяно, а работали спустя рукава. Ты можешь возразить, что Францу Кафке не нужен был дом с бассейном. А Джордж Оруэлл никогда не ходил на сценарный совет, но… – Но тут, явно чтобы не связываться с Букой, он всю свою ярость обрушил на меня: – Хотелось бы надеяться, что и о тебе, Барни, когда‑нибудь можно будет сказать что‑нибудь подобное, но пока ты просто спесивый мелкий прыщ.

– Э, э, полегче, я же не писатель! Я тут с вами так, сбоку припеку. Пошли, Бука. Похоже, нам пора.

– Ты моего друга Буку в это не впутывай. Он, по крайней мере, высказывается откровенно. А вот насчет тебя у меня есть сомнения.

– У меня, кстати, тоже, – переметнулся Бука.

– Ну и пошли вы оба к черту, – сказал я, выскочил из‑за стола и направился к выходу.

Бука догнал меня уже снаружи.

– Ты что нарываешься? Он же тебя вырубит!

– Это еще кто кого!

– Как тебя с твоим характером Клара терпит?

– А Клару, интересно, кто кроме меня вытерпит?

Он рассмеялся. Я тоже.

– Ладно тебе, – сказал он. – Пойдем обратно, но ты уж хоть не нарывайся больше, ладно?

– Он провоцирует!

– Тебя все провоцируют. Ты злобный спятивший идиёт. Не можешь быть менш [65], так притворись хотя бы. Давай‑давай, пошли.

Хайми встретил нас стоя и тут же заключил меня в свои медвежьи объятия.

– Извини меня. И не сердись. Серьезно. А свежий воздух, между прочим, нам сейчас всем не повредит.

Развалившись на песочке (это был пляж в Канне), мы смотрели, как встает солнце над темной, винного цвета гладью, ели помидоры с зеленым луком и заедали инжиром. Потом скинули туфли, закатали штаны и влезли по колено в море. Бука меня обрызгал, я обрызгал его, и моментально все трое сплелись, повалились и продолжали возню в воде – в те дни, купаясь, не приходилось думать о том, что по волнам плавает дерьмо и использованные презервативы. В конце концов пошли обсыхать в какое‑то кафе на набережной Круазетт, ели там oeufs sur le plat с булочками и café au lait[66]. Бука откусил кончик сигары «ромео‑и‑джульетта», прикурил и подытожил:

– Après tout, c'est un monde passable[67]. Видимо, это цитата, но откуда – один Бог знает. [Из Вольтера. – Прим. Майкла Панофски. ]

Потянувшись, Хайми зевнул и говорит:

– Однако пора на работу. У меня съемка в казино через час. Давайте встретимся в отеле «Карлтон» в семь, выпьем, потом поедем в Гольф‑Жуан, я там знаю одно местечко, где готовят замечательный буйабес. – Он пододвинул к нам ключ от гостиничного номера. – Вот, возьмите – вдруг захочется помыться, вздремнуть или ознакомиться с моей почтой. Пока.

Мы с Букой пошли в гавань смотреть на яхты, а там – глядь – тот француз, сладкий папик из давешнего кафе. Загорает на тиковой палубе собственной яхты, качающейся на средиземноморской непрестанной зыби, а подружки что‑то не видно. Вид абсолютно жалкий – в очках, животик навис над плавками, в руках «Фигаро». Биржевые сводки изучает, ясное дело! Обязательное чтение для тех, кто лишен духовной жизни.

– Salut, grandpère, – крикнул я. – Comment va ta concubine aujourd'hui?

– Maricons[68], – заорал он в ответ, грозя кулаком.

– И ты ему это спустишь? – нахмурился Бука. – Вышиби ему зубы! Измолоти в дерьмо. Оттянись – глядишь, полегчает.

– А как же! – рванулся я. – Вот я ему сейчас…

– Ну, ты вообще! Прямо хулиган какой‑то, – усмехнулся он, уводя меня прочь.

Сценарий, который мы писали на Лонг‑Айленде, фильмом так и не стал, однако меньше года спустя, в тысяча девятьсот шестьдесят первом, Хайми позвонил мне из Лондона.

– Приезжай. Сделаем вместе другой фильм. Такая классная намечается фигня, что я уже заранее лауреатскую речь готовлю.

– Хайми, у меня и дома дел по горло. Каждую неделю выходные провожу в Торонто с Мириам или она ко мне сюда прилетает, и мы вместе идем на хоккей. Почему бы тебе не найти себе на этот раз настоящего писателя?

– Мне не надо настоящего писателя. Мне нужен ты, дорогуша. Это будет на основе рассказа, права на который я купил сто лет назад.

– Но я же не могу вот прямо так все бросить и уехать.

– А я уже купил тебе билет первого класса на завтрашний рейс из Торонто.

– Да я‑то ведь в Монреале!

– Можно подумать, большая разница! Это ведь тоже в Канаде?

На улице был мороз минус пятнадцать. В доме развал – уволилась очередная уборщица. В холодильнике гадость и плесень. Квартира пропахла табачищем и пропотевшими нестираными рубашками и носками. В те дни я обычно утро начинал с черного кофе, усиленного коньяком, и черствого рогалика, который приходилось размачивать в воде и греть в заросшей жиром духовке. Со Второй Мадам Панофски я к тому времени уже развелся. И стал отверженным. Судом я был оправдан, но обществом признан убийцей: считалось, что мне невероятно повезло выйти сухим из воды, причем считали так чуть не все поголовно. Я начал предаваться детским играм. Если «Монреаль канадиенз» забросят десять шайб подряд или если в субботу Беливо забьет три гола, то в понедельник утром от Буки придет открытка, в которой будет сказано, что он прощает мне ту дикую вспышку, те жестокие слова, которые – клянусь! – были сказаны просто так и ничего не значили. Я отыскивал все новых и новых старых общих знакомых – то в Париже, то в Дублине, то в Чикаго… Писал я и в этот их шибко артистический штетл в Аризоне – есть там такая полудеревня‑полуголливуд, где неудачливые продюсеры в ковбойских сапожках ходят по ресторанам здорового питания, в которых нельзя курить и всякий хлеб насущный поедается с чесноком и витаминными таблетками. Неподалеку оттуда делали атомную бомбу, а еще там где‑то жил Д. Г. Лоуренс со своей этой – как ее… А место называется Санта‑трата‑там. [Санта‑Фе, штат Нью‑Мексико. – Прим. Майкла Панофски. ] Однако никто от Буки никаких известий не имел, а некоторые даже возмущались: «Ты что нам очки втираешь, сволочь?!» Прошелся по его любимым местам в Нью‑Йорке: «Сан‑Ремо», «Львиная голова»…

– Москович? – задумался бармен из «Сан‑Ремо». – Да его же, по‑моему, убили где‑то в Канаде.

– Его убьешь, пожалуй!

В то время у меня еще и с Мириам были проблемы – это позже она и во мне, и вокруг меня все переменила раз и навсегда. А тогда колебалась. Выйти за меня замуж и переехать в Монреаль значило бросить работу на радио Си‑би‑си. Более того: она считала, что у меня трудный характер. Я позвонил ей.

– Поезжай, – одобрила она. – Лондон пойдет тебе на пользу, да и мне надо немного побыть одной.

– Нет, не надо.

– Когда ты приезжаешь, я не могу думать.

– Почему?

– Ты меня подавляешь.

– Значит, так: пообещай мне, что, если я в Лондоне задержусь больше чем на месяц, ты прилетишь и несколько дней побудем вместе. Это же не так трудно.

Она пообещала. Тогда почему бы и нет? – подумал я. Работой меня там не замучают. А деньги нужны позарез, при том что Хайми от меня требуется всего лишь дружеское участие. Чтобы кто‑то сидел за машинкой и хохотал над его шутками, пока он туда‑сюда расхаживает, накручивает телефонный диск, кашляет, харкает, болтает с чувихами, агентами, продюсерами или со своим психиатром: «Я только что вспомнил нечто важное!»

Фильм Хайми оказался его типичной сборной солянкой, чем‑то вроде лоскутного одеяла, финансовая целостность которого обеспечивалась тем, что Хайми заранее запродал его на корню всем, кому только можно, – в Великобританию, Францию, Германию и Италию. Когда‑то курчавые черные волосы стали у него пепельно‑седыми, появилась манера трещать суставами и скрести ногтями больших пальцев подушечки ладоней, так что кожа на них болезненно краснела. Райхианского психоаналитика он бросил, сменил на последовательницу Юнга и ходил к ней каждое утро.

– Она потрясающая! Волшебница. Ты должен глазом. Одни сиськи чего стоят!

Уже тогда Хайми мучился бессонницей, глотал транквилизаторы, а иногда и кокаинчик нюхал. Прошел ЛСД‑терапию у модного в те годы Р. Д. Лэнга. Угнетало его главным образом то, что в Голливуде его услуги уже не требовались. Большинство агентов и студийных начальников в Беверли‑Хиллз на его звонки не отвечали вовсе, либо через несколько дней ему перезванивала какая‑нибудь мелкая сошка, причем однажды его даже попросили повторить имя по буквам.

– Ты, сынок, знаешь что? – возмутился Хайми. – Перезвони мне, когда у тебя поменяется голос.

Но уж зато, как мне и было обещано, мы славно вместе побесились в шикарном номере отеля в Дорчестере, снятом Хайми: уж он и горничную стихи писать уговаривал, и официанта убеждал организовать из персонала профсоюз… Мы курили сигары «монтекристо», за работой посасывали бренди с содовой и то и дело заказывали в номер копченую лососину, икру и шампанское.

– Самое смешное, Барни, что мы тут можем застрять навсегда: я далеко не уверен, что у моих спонсоров хватит денег оплатить счет.

Да при моих еще звонках в Торонто – дважды в день!

– Слушай, – вдруг вспоминал, бывало, Хайми посреди работы над какой‑нибудь сценой, – ты шесть часов уже не разговаривал с твоей зазнобой. Может, она передумала?

Однажды под вечер – дней, может быть, через десять после начала нашей совместной работы – я позвонил, потом еще и еще раз, но никто не подходил к телефону.

– Она же говорила мне, что вечером будет дома! Ничего не понимаю.

– Слушай, я думал, мы работаем!

– Она дрянной водитель. А у них там сегодня утром был дождь со снегом. Вдруг она попала в аварию?

– Она пошла в кино. Или обедает с подружками. Слушай, давай немного поработаем.

И только в пять утра (по лондонскому времени) трубку сняли. Голос я узнал сразу.

– Макайвер, мерзавец, какого черта ты там делаешь?

– Кто говорит?

– Кто‑кто… конь в пальто! Барни Панофски, вот кто, и сию же секунду дай мне Мириам.

Смех на заднем плане. Звон бокалов. Наконец она подошла.

– О господи, Барни, ты почему еще не спишь в такой час?

– Ты не представляешь, как я переволновался. Ты же сказала, что будешь вечером дома!

– Да ведь у Ларри Кифера день рождения. Он всех нас пригласил на ужин, а потом я позвала ребят выпить на сон грядущий.

– Я звонил раз десять, не меньше. Почему ты мне не позвонила?

– Я думала, ты уже спишь.

– А Макайвер там откуда взялся?

– Он старый приятель Ларри.

– Не верь тому, что он будет обо мне говорить. Ни одному слову его не верь. Он патологический лгун.

– Барни, у меня тут полный дом гостей, мне очень неловко. Ложись спать. Поговорим завтра.

– Ноя…

– Извини, – произнесла она напряженно, – я забыла. Как же я так? Чикаго сегодня победило Детройт. Три: два. Бобби Халл забил две шайбы. Так что общий счет серии теперь ничейный.

– Да я же не поэтому звоню. Плевать мне на их счет. Я потому, что с тобой…

– Спокойной ночи, – сказала она и повесила трубку.

Я решил пару часиков подождать и перезвонить снова – якобы извиниться, а на самом деле убедиться в том, что она осталась одна. К счастью, поразмыслив здраво, я счел эту идею порочной. Но все равно я был в ярости. Как веселился там, должно быть, этот мудак Макайвер! «Ты хочешь сказать, он звонил тебе из Лондона, чтобы узнать хоккейный счет? Ну он дает дрозда!»

Удача то улыбалась Хайми, то грозила ему разорением, но всегда он жил как принц крови. Почти каждый вечер мы посещали «Каприз», «Мирабель» или «Белого слона». Поскольку компания состояла из нас двоих, все внимание Хайми было обращено на меня, и он был очарователен – прирожденный рассказчик, обаятельный и неутомимый. Но если за соседним столиком обнаруживалась какая‑нибудь голливудская шишка, он съеживался, превращался в просителя и произносил перед досадливо кривящимся болваном одну и ту же затверженную речь о том, как было бы чудесно поработать с ним вместе, или (в другом варианте) о том, как гениален был его (шишки) последний, недооцененный, недопонятый фильм. «И я говорю так не только потому, что это вы меня слушаете!»

За пару дней до того, как Мириам должна была наконец прилететь в Лондон, я попытался всерьез поговорить с Хайми, но это было ошибкой.

– Она очень ранима, поэтому ты уж, пожалуйста, сделай над собой усилие, постарайся не быть вульгарным.

– Да, папочка!

– А насчет твоего последнего «открытия», этой идиотки Дианы… Давай договоримся, что, пока Мириам здесь, она не будет обедать с нами.

– Так… Ну а если, скажем, сидим мы в ресторане и мне надо сделать пи‑пи. Прикажешь руку поднимать и спрашивать разрешения?

– И воздержись от скабрезных голливудских сплетен. Они на нее тоску наводят.

Но оказалось, мои опасения насчет того, как Мириам воспримет Хайми, были излишни. Едва увидев его в первый раз за обедом в «Белом слоне», она пришла от него в восторг. Мерзавец! – его шуткам она смеялась куда охотнее, чем моим. Она вспыхивала и расцветала. А самое удивительное, что малоприличные россказни про Бет Дэвис, Богарта (которого он называл Боуги) и Орсона Уэллса, упоминаемого просто по имени, слушала раскрыв рот. А я лишь таял от любви и глупо улыбался в ее присутствии, но был при этом явно de trop[69].

– Он говорил мне, что вы умная, – сказал Хайми, – но ни разу не сказал, какая вы красивая!

– Должно быть, он сам этого еще не заметил. Для него красив только тот, кому удастся хет‑трик[70]или кто забьет решающий гол в овертайме.

– Зачем же выходить за него, когда вот он я – весь у ваших ног?

– А он что, сказал, что я выхожу за него замуж?

– Я не говорил. Клянусь. Я сказал, я надеюсь, сказал, может быть, ты согласишься…

– Мириам, почему бы нам не пойти куда‑нибудь перекусить вдвоем, пока этот нудник будет сидеть у меня за машинкой?

Перекусить? Они исчезли на целых четыре часа, и когда Мириам, сама не своя, в конце концов доплелась до нашей комнаты, язык ее не слушался, так что она еле добралась до постели. Ужин для нас был мной уже заказан в «Капризе», но мне не удалось стащить ее с кровати.

– Сходите с Хайми, – проговорила она, перевернулась на другой бок и снова задрыхла.

– О чем вы с ней болтали так долго? – спрашивал я потом приятеля.

– Да так… О том о сем.

– Ты напоил ее допьяна.

– Ты кушай, кушай, бойчик.

Наконец Мириам улетела назад в Торонто, а наши с Хайми бдения продолжились. Для Хайми адом были не другие люди, как для Камю [На самом деле это сказал Жан‑Поль Сартр. – Прим. Майкла Панофски. ], а их нехватка. Когда, сославшись на усталость, я уходил из «Слона» или «Мирабели», он перемещался за соседний столик и, компенсируя отсутствие приглашения, укладывал всех наповал анекдотами о тех, чьи имена котируются на рынке. Или присаживался к бару и, если там обнаруживалась одинокая женщина, начинал приставать к ней с разговорами.

– Вы, кстати, знаете, кто я?

Как‑то раз дошло до такого, о чем и вспоминать тошно. В «Белый слон» зашел с группой поклонников Бен Шан. Когда‑то Хайми приобрел рисунок Шана и теперь решил, что это дает ему право подсесть к чужому столу. Ткнул в Бена Шана пальцем и говорит:

– Когда увидите Клиффа, передайте ему от меня, что он скотина и стукач.

Клифф – естественно, имелся в виду Одетс: он сплоховал перед Комитетом по антиамериканской деятельности и назвал много имен.

Над столом нависла гробовая тишина. Шан невозмутимо сдвинул очки на лоб и, недоуменно вглядываясь в Хайми, спросил:

– А от кого, скажите, я должен ему это передать?

– Ладно, – стушевался Хайми, съежившись, будто из него выпустили воздух. – Не важно, забудем.

Он пошел прочь и в тот миг показался мне старым дурнем, пьяным и совсем сбитым с толку.

Наконец, несколько месяцев спустя, настал день, когда мы с Хайми уселись в просмотровом зале в Беверли‑Хиллз и перед нами по экрану побежали титры. Читаю:

ФИЛЬМ СНЯТ ПО РАССКАЗУ БЕРНАРДА МОСКОВИЧА

Меня аж передернуло.

– Гад, сволочь! – заорал я, стаскивая Хайми за шкирку с кресла и что есть силы тряся. – Ты почему не сказал мне, что фильм делается по рассказу Буки?

– Щепетильный ты наш, – придя в себя, сказал он и ущипнул меня за щеку.

– Мало на меня и без того уже свалилось, так теперь все скажут, что я его посмертно эксплуатирую!

– А знаешь, что мне во всем этом деле не нравится? Если он такой добрый друг и при этом жив, почему не пришел к тебе на суд?

В ответ я размахнулся и умудрился в третий раз сломать Хайми его дважды ломанный нос, а у меня, надо сказать, давно чесались руки это сделать – еще с тех пор, как он увел Мириам на тот четырехчасовой перекус. В ответ он двинул меня коленом в пах. Мы продолжали молотить друг друга, стали кататься по полу, и понадобились трое охранников, чтобы разнять нас, но и после этого мы продолжали осыпать друг друга бранью.

Любви в семье Панофски подвластны все. Взять хоть отца моего, к примеру. Инспектор полиции Иззи Панофски отбыл из земной юдоли прямо‑таки весь в ней по уши. Тридцать шесть лет назад (сегодня как раз день в день) он умер в монреальском массажном салоне на столе от сердечного приступа после оргазма. Когда я приехал забрать тело, девица‑гаитянка, на вид, пожалуй, действительно потрясенная, отвела меня в сторонку. Нет, никаких последних слов отца она мне не передала, зато сообщила, что Иззи преставился, не подписав чека, которым собирался оплатить ее услуги. Как сын и наследник, я заплатил за последний любовный выплеск отца, присовокупив щедрые чаевые и извинившись за неудобства, причиненные заведению.

Сегодня, в годовщину смерти отца, я совершил ежегодное паломничество на кладбище «Хевра Кадиша»[71], где вылил на его могилу бутылку виски «краун роял», а в качестве закуски положил на могильный камень кусок хлеба с копченым мясом средней жирности и соленый огурчик. Был бы наш Бог справедлив – только ведь куда там! – мой отец в небесах нежился бы в самом шикарном борделе с непременным буфетом и баром, оборудованным бронзовыми поручнем и плевательницей и снабженным запасом сигар «белая сова», а также телевизором, настроенным на круглосуточный спортивный канал. Но Бог, с которым мы, евреи, крепко повязаны, жесток и мстителен. На мой взгляд, Иегова был к тому же первым еврейским эстрадным комиком, партнер которого Авраам исполнял при нем роль простака. «Возьми сына твоего, – сказал Господь Аврааму, – единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе». И наш Абрамчик, первый из чересчур таки расплодившегося с тех пор племени евреев‑подхалимов, оседлал осла и сделал, как было велено. Устроил жертвенник, разложил дрова и, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров. «Папочка‑а, – взвыл обескураженный Исаак, – вот: вижу жертвенник, вижу дрова, но где же агнец для всесожжения?» В ответ Абрамчик простер руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего. В этот момент Иегова, хохоча во всю глотку, послал вниз ангела, который сказал: «Э! Э! Постой‑ка, Абрамчик. Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего». И возвел Авраам очи свои и увидел: и вот назади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего. Однако сомневаюсь я, чтобы отношения между Абрамчиком и его сыном Иззи когда‑либо вновь стали прежними.

Меня заносит. Знаю. Знаю. Но это мой единственный, мой перворожденный рассказ, и я собираюсь его рассказывать в точности так, как пожелаю. Поэтому вам сейчас придется, сделав небольшой зигзаг, ненадолго заехать на территорию, которую Холден Колфилд уничижительно назвал когда‑то дерьмом в стиле Николаса Никльби. Или Оливера Твиста? Нет, Никльби. В этом я уверен. [В действительности Дэвида Копперфилда. См.: Дж. Д. Сэлинджер, «Над пропастью во ржи», с.1. Литтл, Браун, Бостон, 1951. – Прим. Майкла Панофски. ]

Однажды Клара меня спрашивает:

– Как вышло, что твои предки эмигрировали в Канаду, разве нет других мест? Я думала, евреи все ехали в Нью‑Йорк.

Я объяснил, что родился канадцем, потому что мой дедушка, ритуальный резник, не придумал, где взять три бумажки – две по десять и одну в пять долларов. На дворе стоял 1902 год, когда новобрачные Мойша и Малка Панофски отправились в Будапешт в «Общество содействия еврейской иммиграции» на собеседование к Семке Деброфски.

– Нам нужны билеты в Нью‑Йорк, – сказал мой дедушка.

– Ой, а Сиам вам уже не хорош? В Индию вам не надо? Конечно, я понимаю. Вот, беру трубку, сейчас звоню в Вашингтон. И что я скажу президенту? Я скажу: Тедди, у тебя на Канал‑стрит или мало приезжих? Тебе не надо еще больше тех, кто ни бэ ни мэ по‑английски? Ну так я тебе помогу! У меня тут стоит пара шлеперов [72], которые таки хотят поселиться в Нью‑Йорке. Если это гольдене [73]мечта твоего детства, Панофски, она стоит пятьдесят долларов американских денег, и деньги – вперед!

– Пятьдесят долларов мы не имеем, господин Деброфски.

– Шутите? Так я вам вот что скажу. У меня сегодня день скидок. За двадцать пять долларов я могу вас обоих отправить в Канаду!

Моя мать была не из тех типичных еврейских мамаш, что наизнанку ради сына вывернутся, на любые жертвы пойдут, лишь бы сделать ребенку жизнь чуть получше. Вернувшись из школы, я распахивал дверь и орал:

– Ма! Я пришел.

– Тшшш, – обычно отзывалась она, приложив палец к губам: сидела у приемника, слушала очередной сериал – «Пеппер Янг», «Матушка Перкинс» или «Мужчина в семейном кругу». Только во время рекламной паузы снисходила: – Там ореховая паста есть – в холодильнике. Поешь сам.

Ребята с нашей улицы мне завидовали – еще бы: моей матери до фонаря было и какие отметки у меня в школе, и когда я прихожу вечером домой. Она читала «Фотоплей», «Серебряный экран» и другие журналы для киноманов. Очень беспокоилась, что будет с Ширли Темпл теперь, когда она становится девушкой‑подростком; болела за Кларка Гейбла и Джимми Стюарта, чтобы они благополучно вернулись с войны; и чтобы Тайрон Пауэр обрел наконец настоящую любовь. Другие матери с улицы Жанны Манс[74]насильно пичкали сыновей «Охотниками на микробов» Поля де Круи – в надежде, что это побудит детишек заинтересоваться медициной. Или, выкраивая из продуктовых денег, копили на очередной том «Книг знания» – так на Американском континенте называлась британская «Детская энциклопедия» Артура Ми 1910 года издания, – пусть в начале гонки под названием «Жизнь» у ребенка будет хоть какое‑то преимущество! Дюнкерк, битва за Британию, Пёрл‑Харбор, оборона Сталинграда – все эти события проплывали стороной, как тучки небесные, зато эстрадные ссоры Джека Бенни с Фредом Алленом глубоко ее волновали. Персонажи, которых мы в те времена называли не иначе как клоунами, были для нее куда роднее и реальнее собственного сына. Она писала письма Честеру Гулду[75], в которых требовала, чтобы Дик Трейси непременно женился на Тесс Трухарт. Когда в газетном сериале «Терри и пираты» Рейвен Шерман умерла на руках возлюбленного, Дьюда Хенника, моя мать была в числе тех многих тысяч читателей, кто послал телеграммы соболезнования.

Мой папа, в котором росту было почти сто восемьдесят сантиметров, «Шалунью Мариэтту» с Нельсоном Эдди и Джанетт Макдоналд ходил смотреть минимум пять раз, пуще всякой другой музыки обожал песенку под названием «Зов влюбленного индейца» и мечтал пополнить собой ряды Королевской конной полиции, но его отвергли за недостаточностью роста. Тогда, решив вступить хотя бы просто в полицию Монреаля, он отправился в «День шантрапы» навестить Вундеркинда.

Джерри Динглмэн, известный под кличкой Вундеркинд, обычно руководил бизнесом из квартиры‑пентхауса на крыше своего шикарного игорного заведения на дальнем берегу реки Святого Лаврентия, но по средам принимал местную гопоту в убогой конторе, выгороженной с краю танцзала в «Тико‑Тико» – одном из нескольких ночных клубов, которыми он владел. В ближнем кругу Вундеркинда среды назывались «Днями шантрапы», и с десяти до четырех просители валили валом.

– А чего это тебя в мусора потянуло, больше заняться нечем? – удивился просьбе отца Динглмэн.

– Я буду вам признателен по гроб жизни, мистер Динглмэн, если вы, ну, вроде как поможете мне вступить на избранное поприще.

Вундеркинд позвонил Тони Фрэнку, после чего сказал отцу, чтобы тот сходил к доктору Евстахию Сен‑Клеру за медицинским свидетельством.

– Но сперва, Иззи… Сперва что надо сделать?

– Принять ванну?

– Молодец! С твоим умом ты станешь сыщиком просто вмиг.

Однако через месяц Вундеркинд зашел на пару стаканчиков с бутербродами в закусочную «У левита» и удивился, увидев, что мой отец по‑прежнему за прилавком и по‑прежнему режет мясо.

– Ты почему еще не в форме? – спросил он.

– Доктор Сен‑Клер сказал, что я негоден из‑за оспинок, которые остались у меня на лице после прыщей.

Динглмэн вздохнул. Покачал головой.

– А он не сказал тебе, что это излечимо?

Что ж, Иззи Панофски снова записался на прием к доктору Сен‑Клеру, но на сей раз был научен и вложил в анкету стодолларовую купюру, так что свидетельство получил. «В те времена было строго, – рассказывал мне однажды отец, прикусив уже сильно пожеванную «белую сову». – Если ты гой, пусть у тебя плоскостопие, пусть брюхо висит, примут за милую душу, приезжай откуда хочешь, хоть с мыса Гаспе, и ведь брали – этаких брали жирных увальней, но уж и деньги брали: хочешь, чтобы зачислили, – плати. С самого начала… – помолчав, вновь заговорил он, но прежде чем продолжить, защемил одну ноздрю пальцем и выстрелил из другой как из гранатомета. – Н‑да, гм… С самого начала проблем было хоть отбавляй. Судья, который принимал у меня присягу, пьянчуга пучеглазый, смотрел так, будто я привидение какое. Даже не выдержал, спросил: "Вы разве не еврей?" А в школе полиции, где нас учили борьбе и всякой джиу‑джитсы, тоже гои ко мне вязались почем зря. На все лады проверяли. Красноносые шикеры ирландцы и франкоканадские хазерим [76]. Болваны пустоголовые. В том смысле, что я хотя бы седьмой класс кончил и на второй год ни разу не оставался. Ни разу!»