Книга II 6 page

В нашем номере отеля «Сите» на острове Сите царила постоянная тьма: окошко было маленькое и выходило во двор‑колодец, узкий, как шахта лифта. В комнате имелась крошечная раковина, но туалет был общий, в конце длинного коридора. Унитаз отсутствовал, вместо него лишь дырка в полу и около нее приступочки для ног. На стене зажим с квадратиками газетной бумаги, нарезанными из политически актуальных «Юманите» и «Либерасьон». Я купил примус и кастрюльку, чтобы мы могли на завтрак варить себе крутые яйца и есть их с булкой. Но крошки привлекли мышей, и однажды ночью Клара проснулась с криком, когда мышь пробежала у нее прямо по лицу. В другой раз в поисках шали она открыла ящик комода и наткнулась на гнездо с тремя новорожденными мышатами. Визгу было! После этого есть в комнате мы прекратили.

Подолгу валялись в постели – нет, любовью не занимались, просто грелись, дремали, читали (я читал ей «Слова» Жака Превера, она посмеивалась), сравнивали эпизоды трудного детства и друг за друга радовались, удивляясь, как можно такое выдержать. В уединении нашего убежища, вдали от столиков кафе (там она чувствовала себя обязанной шокировать или, упреждая нападки, самой раздирать чужие болячки) она оказалась прекрасной рассказчицей, стала для меня чем‑то вроде собственной Шахерезады. Я, в свою очередь, развлекал ее историями о приключениях сыщика, инспектора полиции Иззи Панофски.

Свою мать Клара ненавидела. В прошлой жизни, говорила она, миссис Чамберс, видимо, была айей – раболепствующей перед господином служанкой‑индианкой. Или, на другом витке реинкарнаций, китаянкой с ножками, искалеченными в детстве, – семенящими шажочками ходила по Запретному городу времен династии Мин. Она была идеальной женой. «Très mignonne[92]. И уж точно не мегера», – рассказывала Клара. То, что муж не пропускал ни одной юбки, она принимала как благо, поскольку это избавляло ее от необходимости терпеть его под одеялом. «Поразительно, на что только не пустится мужчина, – сказала она как‑то раз Кларе, – ради тридцати секунд трения». Наделив мистера Чамберса сыном, Клариным младшим братом, она посчитала, что ее долг выполнен, и с облегчением перебралась в отдельную спальню. Однако продолжала ретиво исполнять роль кастелянши, лихо управляясь с богатым домом в Грамерси‑парке и виллой в Ньюпорте. Миссис Чамберс состояла в попечительском совете театра «Метрополитен‑опера». На одном из ее soirées[93]пел Джузеппе ди Стефано. К ней приходила обедать Элизабет Шварцкопф. Когда приехавшую из Норвегии Кирстен Флагстад[94], муж которой был посажен в тюрьму за связь с фашистами, стали допекать сердитые евреи, миссис Чамберс демонстративно ходила с ней обедать в «Павийон». «С моей мамочкой случился бы удар, узнай она, что я живу с евреем, – говорила Клара, щекоча мне нос страусовым боа. – Она думает, ваша кровь портит американскую нацию. Ну что ты на это скажешь?»

Рассказала она и об отце – тот был одним из старших партнеров в старинной адвокатской фирме, совладельцем которой когда‑то числился сам Джон Фостер Даллес. Отец держал арабских скаковых лошадей и каждый год летал в Шотландию, чтобы поудить лосося в устье реки Спей. Хотя в другой раз она сказала, что он уолл‑стритский брокер и выращивает редкие орхидеи. Улучив момент, когда мы были наедине, я поинтересовался, что же все‑таки правда, но она лишь вспылила: «Ой, ну ты и зануда! Какая тебе разница?» – и тут же убежала, свернув за угол рю де Сен. Ночевать она в тот раз не пришла.

– Спрашиваю просто так, из чистого любопытства, – обратился я к ней следующим вечером, когда она появилась в «Перголя», – где ты провела ночь?

– Ты что, купил меня? Моя пиписька принадлежит мне.

– Это не ответ.

– Да я тут вдруг узнала, что приехала моя тетка Гонория и остановилась в «Крийоне». Она и приютила меня. А ужинали мы в «Лаперузе».

– Не верю.

– Вот! – сказала она и, покопавшись в юбках, вытащила ком тысячефранковых бумажек, которым швырнула в меня. – Бери, сколько я задолжала тебе за комнату и еду. Уверена: у тебя все аккуратно записано.

– Ничего, если я возьму с процентами?

– Вечером мы с теткой в Венецию едем, на поезде. Остановимся там у Пегги Гуггенхайм.

Неделю спустя во втором часу ночи Клара вошла в нашу комнату, разделась и забралась ко мне в постель.

– А мы там в «Гаррис‑баре» пили с Теннесси Уильямсом. Одних «беллини»[95]сколько выпили! А однажды Пегги нас возила на пикник в Торнелло[96]. Еще я специально для тебя посетила Кампо дель Гетто Нуово. Если бы ты там жил в те времена, тебе бы после десяти вечера не разрешалось выйти на улицу. Собиралась послать тебе открытку из Риальто, – зевнув, проговорила она, – хотела написать, что у меня ничего нового, но забыла.

Утром мне бросились в глаза кровавые царапины у нее на спине. Очень красноречивые.

– Пегги держит русских борзых, – объяснила Клара. – Они немного перевозбудились, когда я возилась с ними на ковре.

– В голом виде, что ли?

– Мы должны все попробовать. Разве не так говорит твой наставник?

– Бука мне не наставник.

– Ты посмотри на себя. Внутренне весь кипишь. Тебе хочется пнуть меня под зад коленкой, но ты не можешь. Потому что тебе нравится хвастать мной, твоей сумасшедшей богатой шиксой [97].

– Добро бы ты еще хоть мылась иногда…

– Конечно, ты не художник, как все мы здесь. Ты извращенец, вуайерист. Когда вернешься домой, чтобы делать деньги – да куда ты денешься с твоим характером! – и женишься на приличной, понимающей в торговле еврейской девушке, вот уж будет что вспомнить! За обедом сможешь потчевать друзей из «Общего еврейского дела» рассказами о том, как жил с мерзкой гадиной Кларой Чамберс.

– Которая еще не была тогда знаменитой.

– Пусть я тебе сейчас не нравлюсь, зато потом, в воспоминаниях, все будет как надо. Потому что знаешь, чем ты сейчас занимаешься? Набиваешь карманы памяти! Терри Макайвер здорово тебя раскусил.

– Да ну? И что же этот ползучий гад про меня имеет сказать?

– Говорит: если хотите знать, что думал Бука вчера, спросите Барни сегодня. Называет тебя «шарманщиком Барни», потому что ты крутишь чужую музыку за неимением своей.

Уязвленный, я отвесил ей оплеуху, да так, что она стукнулась головой о стену. Она набросилась на меня с кулаками, но я повалил ее на кровать.

– Признавайся, крутила шашни с парнем по фамилии Карнофски?

– О чем ты говоришь? Первый раз слышу.

– Мне сказали, что некто Карнофски всюду ходит, показывает всем твою фотографию и наводит справки.

– Никакого Карнофски я знать не знаю. Богом клянусь, Барни!

– Или ты опять в магазине на воровстве попалась?

– Нет.

– Может, ты липовый чек выписала? Или еще что вытворила, о чем я должен знать?

– Ой, погоди‑ка. Поняла, – вдруг вскинулась она, и в ее глазах забегали хитрые искорки. – В Нью‑Йорке у меня был учитель рисования по фамилии Чернофски. Настоящий псих. Когда я поселилась в Гринич‑Виллидже (там у меня мансарда была), он меня выследил и все приходил на окно глядеть. Звонил по телефону, бесстыже приставал. Однажды на Юнион‑сквер подстерег и все свое хозяйство показал.

– Ты же сказала, что первый раз слышишь фамилию Карнофски.

– Да я забыла… И потом тот‑то был Чернофски. Наверное, это он, извращенец. Нельзя допустить, чтобы он нашел меня, Барни.

Неделю после этого она прожила со мной не сбегая, но все время была какая‑то напряженная, как сама не своя, ходила крадучись, заслоняла лицо шалью и избегала наших обычных явок. Я знал, что про Карнофски или Чернофски она все врет, но в то, что происходит на самом деле, совершенно не врубался. Пойми я вовремя, глядишь, мог бы спасти ее. Опять mea culpa. Черт! Черт! Черт!

– Савл, это я.

– Кто бы еще стал мне звонить в этакую рань.

– Да бога ради, уже ведь пол‑одиннадцатого!

– А я до четырех читал, не ложился. И – чувствую – заболеваю гриппом. А вчера весь день поносом страдал.

Однажды (ему тогда было всего восемнадцать) неистовый Савл распахнул входную дверь нашего дома, бросил портфель с книжками и, в свойственной ему отвратительной манере повторяя: «Черт! Черт! Черт!», влетел в гостиную, где сидели мы с Мириам.

– Какой ужасный был сегодня день! – заболтал он с порога. – В хлам поругался с этим кретином преподом по философии – раз. Как последний дурак пошел позавтракал «У Бена», и теперь в животе шурум‑бурум – два. А может, я и вовсе отравился? Чуть не дал в глаз идиоту библиотекарю и куда‑то потерял конспект по староанглийскому, хотя что толку за нашим пустобрехом записывать! Автобуса СОРОК МИНУТ потом ждал. И с Линдой поссорился. Башка болит – жуть! Надеюсь, хоть сегодня‑то у нас не макароны на обед?

И только тут он заметил, что вытянутая и положенная на подушечку нога Мириам в гипсе.

– Ой! – выдохнул он. – Что случилось?

– Твоя мать утром сломала ногу в голеностопе, но ты не должен по этому поводу переживать.

Но это все было в прошлом, а нынче я сказал:

– Помнишь, когда‑то я водил детей – и тебя в том числе – смотреть «Белоснежку и семь гномов»? Их звали Профессор, Засоня, Плакса, Брюзга и...

– Брюзга? Ты хочешь сказать Ворчун!

– Конечно, я так и сказал. Но там было еще трое.

– Весельчак…

– Это я знаю. Ну и…

– С ходу не могу припомнить двоих оставшихся.

– Подумай.

– Да ну тебя, папа. Я еще и зубы не чистил.

– Надеюсь, я не разбудил Салли?

– В смысле – Дороти. Салли давно отстегнулась. Нет, Дороти уже ушла на работу. Черт! Черт! Черт!

– Что там у тебя стряслось?

– Она не оставила мне на кровати «Таймс» и – вот! вижу! точно! – забыла захватить белье в прачечную. Слушай, если ты не возражаешь, я бы еще поспал, а?

Он умница, мой Савл, куда интеллигентнее меня, но больно уж гневлив. Хмур, раздражителен. Чуть что – так и взовьется. Ругается, кричит, и мне это представляется весьма непривлекательным качеством. Зато он наделен чем‑то вроде отблеска красоты Мириам. Ее изящества. Ее самобытности. Я обожаю его. Перед тем как с отличием окончить университет Макгилла, он снизошел до участия в конкурсе на Родсовскую стипендию, победил и отказался от нее, обосновав отказ в своем всегдашнем неповторимом стиле. «Сесил Родс, – сообщил он комиссии, – был жестоким империалистом, поэтому его стипендионный фонд было бы честнее использовать для выплаты компенсаций неграм, которых он эксплуатировал. Я не желаю иметь ничего общего с его кровавыми деньгами». Избегнув учебы в Оксфорде, Савл остался в аспирантуре Гарварда. Но, естественно, мой мальчик не принял и ученой степени, которую заклеймил как буржуазное бахвальство.

У моих сыновей что‑то где‑то закоротило. Крест‑накрест перемкнулись провода. Майк, убежденный социалист, неприлично богат и женат на гранд‑даме. А Савл, хотя и сделался неоконсерватором, гол как сокол и влачит нищенское существование в Нью‑Йорке, снимая в Гринич‑Виллидже какой‑то чердак; влюбленные в него девицы, сменяя одна другую, готовят, шьют и стирают его трусы. На жизнь Савл кое‑как зарабатывает тем, что пишет полемические статьи в издания правой ориентации: «Америкэн спектейтор», «Вашингтон таймс», «Комментари» и «Нэшнл ревью». Издательство «Фри‑пресс» напечатало сборник его эссе отдельной книгой, и я никогда не пройду мимо какого‑нибудь дальнего, где я нечасто бываю, книжного магазина без того, чтобы, взяв с полки три дорогих издания по искусству и хлопнув ими о прилавок, не спросить: «А у вас случайно нет блестящей книги Савла Панофски "Промежуточный отчет"?» Если отвечают нет, я говорю: «Что ж, в таком случае эти мне тоже не нужны».

Савл – романтик. Его статьи в защиту правого курса, бесспорно хорошо написанные, агрессивны, полны нетерпимости к голубым и абсолютно лишены сочувствия к бедным, но забавляют меня безмерно, потому что в восьмидесятом году, когда ему было семнадцать, Савл был радикальным марксистом. Страстный приверженец независимости Квебека, он считал ее лишь ступенью, краткой стадией перехода к первому в Северной Америке государству рабочих и крестьян, которое такие, как он, провозгласят, едва только возьмут штурмом Зимний дворец в Квебек‑сити. Если, конечно, для этого не понадобится встать раньше десяти утра. На митингах, собиравших жалкую кучку зевак, он произносил речи, в которых клеймил Израиль как расистское государство и требовал справедливости для палестинцев. «Если Ханаан это земля, обетованная Богом потомкам Авраамовым, то в их число как‑никак входит и Измаилово семя!»

В те дни Савл жил уже не дома, то есть не в том доме, который я приобрел в Вестмаунте после рождения Майкла, а в коммуне, главным образом состоявшей из молодых отпрысков еврейского среднего класса и угнездившейся в доме без горячей воды на улице Сен‑Урбэн, в том самом квартале, где вырос я сам. Время от времени я в те места и сейчас наведываюсь – в тщетных поисках знакомых лиц и старинных городских пейзажей. Но мальчишки, с которыми я рос, тоже давно переехали: кто более‑менее преуспел – в Вестмаунт или Хэмпстед, а кто так и продолжает барахтаться – в неописуемые пригороды Кот Сен‑Люк, Сноудон или Виль Сен‑Лоран. А здешние улицы теперь кишат итальянскими, греческими и португальскими ребятишками, теперь их родители так же трудятся не покладая рук, как когда‑то наши, и так и сяк перекручиваются с непомерными счетами за жилье. Время идет. Мастерскую, куда я отдавал отцовские шляпы в растяжку, сменил салон парикмахера, или, как теперь говорят, «стилиста». Кинотеатр «Регент», где я однажды за тридцать пять центов два сеанса подряд – целых три часа! – без помех обжимался с известной на всю округу Голди Хиршорн, заколочен досками. Библиотеки, где я брал книжки за три цента в день («Навеки в янтаре» Кетлин Винзор, «Прощай, красотка» Реймонда Чандлера, «Выход в дамки» Генри Белламана, «Лезвие бритвы» Сомерсета Моэма), тоже больше не существует. «Мясной торжок высочайшей кошерности мистера Каца» уступил место пункту видеопроката: ФИЛЬМЫ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ – НАША СПЕЦИАЛЬНОСТЬ. Квартал моего детства обогатился также книжным магазином «Нью эйдж», вегетарианским рестораном, аптекой нетрадиционной медицины и чем‑то вроде буддистского храма. Все это, видимо, ради Савла, его единомышленников и им подобных.

Компашка у Савла была, конечно, еще та. На стенах плакаты с физиономиями примелькавшихся уголовников: Ленин. Фидель. Че. Роза Люксембург. Луис Риэль. Доктор Норман Бетьюн[98]. На одной стене из баллончика с краской напшикано: ПЬЕРА ТРЮДО[99]– НА ХЕР! На другой: VIVE LE QUÉBEC LIBRE![100]В квартире воняло – грязными носками, застоявшимся пердежом и анашой. Повсюду валялись объедки пиццы. Я заходил иногда. Однажды Савл нехотя вылез ко мне из спальни: длинные каштановые волосы по плечам, индейская повязка на голове как съехавший нимб, в руке книга про китайскую революцию. С места в карьер начал меня просвещать (а как же: покрасоваться‑то надо перед товарищами), живописуя трудности «Долгого марша»[101].

– Тот «Долгий марш», глупышка, – сказал я, закуривая «монтекристо», – ерунда, прогулка. Воскресный пикник. Я расскажу тебе про долгий марш. Сорок лет по пустыне, без блинчиков во фритюре, без уток по‑пекински плелись и плелись наши предки – твои и мои…

– Тебе все шуточки. А эти козлы каждый наш митинг на пленку снимают!

– Савл, мальчик мой, аби гезунт [102].

Долговязая чернокожая девица в бюстгальтере и трусах, свернувшаяся на брошенном посреди пола матрасике, вдруг завозилась.

– Что это значит? – спросила она.

– Это присловье наших предков. Тех самых – владельцев трущоб Ханаанских. Значит: «ну, коли это тебе в кайф»…

– Ах, да пошел бы ты! – вдруг озлилась она, встала и пошкандыбала из комнаты вон.

– Какая очаровательная юная леди. Почему бы тебе не пригласить ее как‑нибудь домой на ужин?

Еще одна девица – коренастая, заспанная и совершенно голая – вывалилась из соседней комнаты и потащилась на кухню, специально для меня вильнув пару раз задом.

– А могу я спросить: которое из этих сладчайших созданий является твоей девушкой?

– Собственность у нас здесь не в ходу.

Еще один юный революционер с сальными волосами, собранными в хвостик, выплыл из кухни, прихлебывая кофе, налитый в банку из‑под варенья.

– Это еще что за старый хрен? – спросил он.

– Не говори так с моим отцом, – слегка напрягся Савл. Потом отвел меня в сторону и на ухо шепчет: – Я не хочу, чтобы вы с мамой волновались, но за мной могут прийти.

– Из санинспекции?

– Из федеральной полиции Канады. Им моя деятельность небезызвестна.

Кое‑какой резон в этом был. Годом раньше Савл, подав документы в Веллингтоновский колледж, чтобы наверстать там пропущенный семестр, обнаружил, что сей учебный центр имеет финансовые вложения в канадских филиалах американских заводов, один из которых выпускает свечи зажигания, применяющиеся в израильских танках. Оскорбленные таким надругательством, Савловы приятели все как один восстали и забаррикадировались в профессорско‑преподавательском буфете. Нескольких преподов сразу оттуда выгнали – обремизили, что называется: те‑то считали себя активистами движения «Новых левых», а тут еще более новые левые вдруг взяли да и отрезали их от выпивки в кредит. Выброшенный в буфетное окно «Манифест Пятнадцати от 18 ноября» зачитал по ТВ в своем утреннем ток‑шоу Пеппер Логан, сделав это в перерыве между сводкой погоды и репортажем с вертолета о транспортных заторах. В манифесте выдвигались следующие требования:

Чтобы колледж отказался от инвестиций в компании, состоящие на службе фашистских и расистских государств.

Чтобы признание эксплуатации квебекцев, этих в прошлом Белых Ниггеров Северной Америки, было подтверждено на деле, для чего следует пятьдесят процентов предметов отныне преподавать по‑французски.

Чтобы предмет «история» (если нельзя от изучения никому не нужного замшелого прошлого отказаться вовсе) впредь назывался ейсторией, потому что содержащееся в английском слове «history» местоимение мужского рода «his» своим сексистским звучанием потакает фаллократическому шовинизму и ущемляет права женжчин.

Вокруг здания колледжа выросли полицейские заграждения; впрочем, осадных орудий все же не подвезли. Обороняющиеся вывесили из окон простыни с намалеванными на них лозунгами: СМЕРТЬ КОЗЛАМ. VIVE LE QUEBEC LIBRE. СВОБОДУ БОРЦАМ ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ ИЗ ФОК[103]. На третий день осажденным вырубили электричество, в результате чего Пятнадцать Манифестантов лишились возможности смотреть самих себя по телевизору. Что ж, стали ломать мебель и жечь в разных местах костры, но от дыма у Джуди Фришман разыгралась астма. Потом, когда дрова подошли к концу, Марти Хольцман простудился. Он заметил, что с другой стороны заграждений стоит его мать, держит в руках кашемировый свитер и пальто с подстежкой из овчины, но на таком расстоянии эти теплые вещи лишь дразнили, усиливая чихательные позывы. Шоколадная диета кое‑кому даже нравилась, но у Марты Риан из‑за нее кожа покрылась сыпью, и она ни за что не желала больше работать на камеры, позируя у окна с голой грудью, – бабскую суетность она поставила выше общего дела. Неудивительно, что вечером на собрании партячейки постановили считать ее буржуазной пиздюлиной.

Теснота, тьма и холод на грани замерзания вызвали неизбежный раскол в рядах. У Греты Пинкус кончились таблетки от аллергии, и она стала проситься в отпуск по болезни. Открылось, что Дональд Поттер‑младший тайком, в уборной, закапывает в глаза жидкость для контактных линз, не делясь с двоими товарищами, у которых она кончилась. Поттеру поставили на вид. Он в свою очередь обвинил соратников в том, что они ополчились на него не просто так, а из ксенофобии, потому что он голубой. Молли Цукер обратилась с прошением, чтобы ее в четверг отпустили на прием к психоаналитику, но проголосовали против. В туалеты, в которых много дней не спускали воду, стало не войти. В итоге на девятый день осады разочарованные Пятнадцать Манифестантов решили выйти в момент, когда по Си‑би‑си‑ТВ начнутся новости на всю страну. Они шагали, выстроившись в колонну, головы держали высоко поднятыми, салютовали, вскинув вверх сжатый кулак, и не опускали рук, даже когда их уже грузили в поджидавший тюремный фургон. Я стоял, смотрел, Мириам в страшном расстройстве рядом, причем она так вонзила мне ногти в ладонь, что я чуть не отдернул руку.

Может показаться, что характер у Мириам очень спокойный, но под этим внешним спокойствием скрывается воительница, готовая к резким и решительным шагам. С ней надо соблюдать правила вроде тех, которые знают рыболовы и охотники, посещающие наши леса: между медведицей и медвежатами лучше не становиться; что до меня, то лично я лучше попал бы в лапы к гризли, чем рискнул встать в позицию, угрожающую детям Мириам.

– Когда Савла привезут в участок, они его там что – бить будут? – суровым тоном осведомилась она.

– Вряд ли они станут связываться с такой хеврой. Кое у кого из родителей этих обормотов слишком хорошие связи. Кроме того, там уже адвокаты ждут с полными портфелями денег для залога, и среди них Джон Хьюз‑Макнафтон. Завтра утром Савл будет дома.

– Давай сейчас поедем за фургоном к участку и там предупредим мерзавцев, что, если они Савла хотя бы пальцем тронут…

– Мириам, эти дела так не делаются.

Она ударилась в слезы, но я все равно настоял на том, чтобы ехать домой.

– Думаешь, я не беспокоюсь? – увещевал ее я. – Еще как беспокоюсь. Но ты такая наивная! Ты понятия не имеешь, какая тут механика. Пытаясь мусоров застращать, ты ничего не добьешься. Точно так же, как и подписывая петиции. Или рассылая по редакциям письма. Что следует делать, так это с нужными людьми по‑доброму поговорить, где‑то, может быть, слегка подмазать. Этим мы с Хьюз‑Макнафтоном с завтрашнего дня и займемся.

– Но мы, по крайней мере, можем сидеть в участке и ждать до тех пор, пока его не выпустят утром под залог.

– Мириам, нет!

– Ну так я одна туда поеду.

– Ни черта ты не поедешь.

Она стала биться, вырываться и в конце концов пала мне на грудь, вся сотрясаясь от рыданий, которые не прекращались, пока я не уложил ее в постель. В пять утра я обнаружил жену в гостиной – она расхаживала взад‑вперед, а меня встретила таким взглядом, что просто мороз по коже.

– Удачи тебе, Барни Панофски, но не дай бог, если ты не прав в том, как надо управляться с такими делами.

– Не беспокойся, – сказал я, хотя, по правде говоря, моя уверенность была несколько наигранной.

Савла отпустили под залог попозже утром. Явный зачинщик, он обвинялся, кроме всего прочего, в нарушении общественного порядка и умышленном нанесении ущерба частной собственности. Какие обвинения выдвинет колледж, никто в точности сказать пока не мог, но я сразу же обратил внимание Мириам на то, что Кальвин Поттер‑старший сидит в правлении колледжа, а отец Марти Хольцмана и вовсе министр в правительстве Трюдо.

Позавтракав, я составил список полезных людей, а затем вызвал к себе в кабинет Савла, по пятам за которым конечно же притащились и Мириам с Кейт – чтобы не дать бедного мальчика в обиду.

– Можешь не волноваться, товарищ, – сказал я. – Мэтр Хьюз‑Макнафтон переговорит кое с кем здесь, а я еще кое с кем встречусь в Оттаве.

– Ну да, конечно. Нормальный ход. Это общество прогнило до основания.

– К счастью для тебя, потому что вообще‑то, как считает Джон, тебе светят два года тюряги, а я в ней сидел и могу заверить: тебе там точно не понравится. Так что, пока все не кончится – ни слова ни репортерам, ни каким‑нибудь другим ищейкам империализма. Никаких манифестов. Никаких pensées[104]Председателя Савла. Ты понял?

– Только не надо его запугивать, пожалуйста, – сказала Мириам.

– Вот тебя бы, мама, я послушал, потому что ты не находишь необходимым кричать, когда у тебя нет аргументов для защиты слабой позиции, и ты не вкладываешь деньги в вооружение израильской армии, помогая ей оккупировать родину палестинцев.

– Савл, тюрьма это не то, что ты думаешь. Если ты угодишь туда хотя бы на шесть месяцев, тебя каждый вечер будут насиловать, причем целой кодлой.

– Я не намерен выслушивать, как ты необоснованно и предубежденно оскорбляешь гомосексуалов.

– Черт! Черт! Черт!

– И я не сделаю ничего, что может скомпрометировать моих товарищей.

– Спартак тоже выискался!

– Мальчик мой, послушай папу. Тебя же никто и не просит кого‑либо компрометировать.

Разбирать дело, как мне удалось выяснить, должен был судья Бартоломей Савар, слывший бабником и бонвиваном. Когда‑то Джон меня даже познакомил с ним. «Я большой поклонник вашего народа, – сказал тот. – Мои соплеменники могли бы многому у ваших научиться, особенно по части смычки и взаимовыручки в трудный час».

Я бросился домой, спеша порадовать Мириам.

– Ура, любовь моя, нам повезло. Судья оказался братом моего спасителя, доброго епископа Сильвена Гастона Савара.

Но откликнулась она не так, как я ожидал.

– Может, ты все‑таки скажешь, – холодно заговорила она, – почему ты никому не открываешь правды. Зачем ты способствовал появлению перевода на английский той идиотской книжки про его жуткую тетку? Не думай, что меня об этом не спрашивают.

Надо сказать, что я не только оплатил издание английского перевода небольшого опуса, восхваляющего Сестру Октавию. Момент был такой, что я не мог не пожертвовать также и крупную сумму, покрывшую значительную часть расходов по установке памятника этой суке в их родном городке Сен‑Юсташ. Епископ Савар очень рассчитывал, что его тетку в один прекрасный день канонизируют – если не за то, как она не жалея сил работала среди бедноты, так уж, во всяком случае, за то, что в 1937 году она затеяла шумную кампанию пропаганды бойкота еврейских лавок, потому что у евреев «жульничество в крови».

– Затем, – ответил я, – что, если бы стала известна правда, все сделалось бы только хуже.

– Ты не увиливай, – продолжала давить она, причем я ее явно раздражал. – Сознайся: все это только потому, что спустя столько лет ты по‑прежнему стараешься угодить Буке. Вот уж кто был бы рад узнать, что ты устроил скандал! «Видишь, Бука, хоть по мне и не скажешь, но я все еще способен épater le bourgeois[105], ты хорошо меня этому научил».

– Ты снотворное пить сегодня будешь?

– Нет.

Я поехал на машине в Оттаву, там сразу же, прямо в вестибюле гостиницы «Шато Лорье», наткнулся на долговязого Грэма Филдинга, замминистра юстиции, и мы с ним пошли возмещать калории в ресторан национального арт‑центра – благо недалеко, через улицу перейти. Филдинг был отпрыском богатейшего монреальского рода биржевых дельцов. Его жене, которая его и стригла, и штопала ему носки, самой покупать себе платья не позволялось – нет, он обязательно раз в год сопровождал ее в оксфамовский[106]магазин «почти новой одежды». Впервые мы встретились много лет назад и как‑то вечером в Париже пропустили вместе пару кружечек пива – он тогда был еще студентом Сорбонны. Теперь ему подкатывало под пятьдесят, однако из‑за манеры поправлять пальцем на переносице очки в роговой оправе Филдинг до сих пор оставался похожим на школьника. Этакий акселерат и известный всему классу ябеда. Мы уже выпили и заказали по второй, когда он подозвал официанта и велел принести коробку сигар «монтекристо» – ну, ту самую, которую держат специально для него. Да какой же он молодчина! – подумал я. Затем я наблюдал, как он выбирает себе сигару, дает официанту срезать кончик, прикуривает от услужливо подставленной зажигалки и делает жест рукой – дескать, свободен. В изумлении я стал ему рассказывать, как меня восхищают геометрические картины его жены, все до одной выдержанные в разных оттенках желтого, и как чертовски жаль, что они до сих пор не выставлялись в Нью‑Йорке, где ее работы непременно должны принести кучу баксов. Если ее не затруднит прислать мне несколько слайдов, я передам их великому Лео Бишински, моему старинному приятелю. Потом поведал и про Савла, несколько приукрашивая происшедшее, чтобы рассказ выглядел как можно более забавным.

– Но ты ведь понимаешь, – сказал Филдинг, выпрастывая из‑под стола длинные ноги, – что обвинение, когда им занимаются местные власти, это черный ящик. Можно сказать, вещь в себе.

– Грэм, я бы никогда не стал тебя в это посвящать, если бы думал, что ты можешь как‑то повлиять на ход дела. Это было бы совершенно неуместно, – сказал я и попросил счет. А ему дал визитку: – И пожалуйста, не забудь выслать мне слайды.

Напоследок я навязался старому другу в компанию на ланч в клубе «Маунт Ройал», где, как я знал, в тот день должен был присутствовать Кальвин Поттер‑старший. Остановившись у его столика, я поздравил его с помолвкой дочери, собравшейся замуж за сына сенатора Гордона Макгейла, – дескать, хорошая партия, мальчика ждет блестящее политическое будущее.

– К сожалению, однако, кальвинизм неистребим, – сказал я. – Старина Гордон, например, просто на дух не переносит гомосексуалов. Думает, это больные люди!

Уходя от темы, Поттер яростно выступил против деструктивного буйства и поджигательского радикализма, дескать, он будет настаивать, чтобы веллингтоновским вандалам – и его сыну с ними вместе – преподали хороший урок.