Глава II. Я взял от них не больше, чемсобака сможет зачерпнутьв океане

Я взял от них не больше, чемсобака сможет зачерпнутьв океане.

Йоханан бен Заккай, Вавилонский Талмуд

Иногда говорят, что евреи не тратят много официального теологического времени на размышления над атрибутами Бога или описание таковых. Хотя это, может быть, и правда, но рабби эпохи Талмуда порой задумывались над тем, как Бог проводить Свой день. На этот вопрос они отвечали по-разному в разных местах — заключает браки, судит людей, надевает на себя огромный талит, филактерии и молится. Однако самый любимый мой ответ я нашел в трактате Аводазара, посвященном отношению евреев с идолопоклонниками. В нем сказано, что каждый день Бог тратит три часа на изучение Талмуда.

Этот ответ пришелся мне по душе, в частности, потому, что он подтверждает мое личное ощущение безмерности и сложности Талмуда — ведь даже Богу, который, надо полагать, неплохо знает Свое собственное произведение, приходится ежедневно тратить время на его изучение. К тому же образ Бога, изучающего Талмуд, хорошо согласуется с тем, что важно не только то, что содержится в этой книге, но и то, что без этой книги нельзя обойтись. Это само по себе утешает, поскольку, когда я гляжу на весь Талмуд — семь трактатов порядка Зераим (Семена), двенадцать трактатов порядка Моэд (Праздничные периоды), семь трактатов порядка Нашим (Женщины), десять трактатов порядка Незикин(Ущербы), одиннадцать трактатов порядка Кодашим (Святыни), двенадцать трактатов порядка Тохарот (Чистота), не говоря уже об апокрифах и постмишнаитских трактатах и огромном количестве комментариев, порожденных всеми этими томами, и комментариев на эти комментарии, которые появляются до наших дней, — мне отказываются служить и сердце, и мозг.

Конечно, примерно такое же чувство возникает, когда просматриваешь воскресный номер «Нью-Йорк таймс» или входишь в прирученную галактику киберпространства. Всего слишком много! Хочется кричать. Бесконечность позади и бесконечность впереди. Как мне освободить пространство для того, что одна субботняя песня называет «моей одинокой душой»? Боюсь, что при моих ограниченных навыках я не смогу даже найти крохотный островок прошлого, у берегов которого можно бросить якорь, чтобы выстоять против захлестывающих меня волн информации.

Возможно, так было всегда. В прекрасном эссе «О незнании греческого» Вирджиния Вулф утверждала, что древний язык нельзя по-настоящему выучить. Его секреты — произношения, отдельных нюансов смысла — окончательно утеряны вместе с народом, который на нем говорил. Как выглядела древнегреческая трагедия? Как она звучала? Отделенные от этого народа «пропастью, которую никогда не преодолеет волна европейского щебетанья», мы можем только строить догадки и пытаться реконструировать эти творенья. Вулф считает, что время, культура и расовые характеристики отделяют современных мужчин и женщин от живого мира Древней Греции.

Но хотя Тора принадлежит примерно той же эпохе, что и Софокл, я не могу воспользоваться ее аргументом, чтобы оправдать свое незнание. Я не забыл своего школьного учителя иврита, который рассказывал классу о доблести талмудических мудрецов прошлого и настоящего, знавших весь Талмуд так хорошо, что если в одну из тысяч страниц Талмуда воткнуть иголку, то они сумеют сказать, какую фразу, какое слово и даже какую букву этого слова она проткнет на обратной стороне листа. Я же не вспомню даже порядок книг в Пятикнижии Моисеевом, если не воспользуюсь мнемоническим правилом, которое я заучил в детстве: БИЛЧиВ — Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие.

Но чудо заключается в том, что разговор, начавшийся две тысячи лет назад, все еще продолжается, почти полностью сохраняя форму. Рабби учат, что Бог вручил Моисею Писаный Закон и нашептал ему в ухо Устный Закон, включая все дискуссии, нашедшие свое отражение в Талмуде. Мы можем верить этому или нет, но одно не вызывает сомнений: те самые слова, которые заучивали наизусть и над которыми ломали головы в ешиве Ямнии, куда переселился в первом столетии Йоханан бен Заккай, дошли до нас через века, никогда не затихая. Конечно, в игре в «испорченный телефон», которая длится так долго, неизбежны случаи ошибочного восприятия, но чудо заключается в том, что за все это время телефонный провод ни разу не был оборван.

Несмотря на патину, оставленную столетиями, Талмуд, записанный примерно во втором веке и кодифицированный на границе пятого и шестого, словно бы и не замечает течения времени, сохраняя ощущение сегодняшнего дня. Мудрец, живший в первом веке, может ссориться с мудрецом, который умер на несколько веков раньше, как будто они стоят в одной комнате. В этом смысле все персонажи Талмуда живы. Вот поэтому изучать Талмуд — это прежде всего беседовать непосредственно с рабби, которые его написали. Но для такой беседы нужно выучить их язык, а это непростое дело.

Талмуд, который стоит на моей книжной полке, принадлежал дедушке моей жены, и все его многотомье покоится, как нераспакованный чемодан из диаспоры, на котором еще сохранились наклейки Вавилонии, Венеции и Польши и в который уложена мудрость, накопленная за два тысячелетия. Я смотрю на него и думаю: достанет ли мне сил хотя бы поднять этот груз, не говоря уже о том, чтобы передать его следующему поколению?

В Средние века еврейский ребенок учился поднимать такие тяжести уже в раннем возрасте. В прекрасной книге о еврейских ритуалах детства в средневековой Европе Айвен Маркус описывает эти практики, многие из которых дожили до девятнадцатого века и в слегка измененном виде существуют до сих пор. В частности, он пишет, как дети пяти- шести лет начинали изучать Тору:

Ранним утром весеннего праздника Шавуот (Пятидесятница) кто-нибудь надевает на него пальтоили накидывает талит и ведет из дому к учителю. Мальчик садится учителю на колени и учитель показывает ему табличку с алфавитом иврита. Учитель сначала читает буквы от начала к концу, потомнаоборот и, наконец, в виде симметричных парныхкомбинаций. Мальчик должен вслух повторить заним каждую последовательность. Учитель смазывает каждую букву медом и велит ученику слизать егос таблички.

Вносится печенье с библейскими изречениями. Его должны испекать девственницы из муки, меда, растительного масла и молока. Затем появляютсясваренные вкрутую яйца в скорлупе, на которойтакже написаны библейские стихи. Учитель читаетслова на печенье и яйцах, ученик повторяет услышанное, а затем съедает и то, и другое.

После этого учитель просит ребенка прочестьзаклинание, которое призвано не подпускать Пота, князя забывчивости (сар ха-шехаха), близко к ребенку, чтобы не омрачать его сердце (лев, то есть ум). Учитель также наставляет ученика, как нужно раскачиваться корпусом и вслух петь слова, предусмотренные уроком.

Я в детстве не ел библейские стихи. Я брал их помаленьку в рот и жевал, когда уже был студентом — на лекциях и семинарах. Хотя ритуалы моего детства отличались от описанных Маркусом, я тем не менее жил в семье, где любили слово.

Моя мать — писательница, отец — профессор сравнительного литературоведения, уже оставивший преподавательскую работу. Может быть, это сможет прояснить, почему я, давно уже не ребенок, действительно думал, что мои скромные дневниковые записи смогут вернуть мне мою покойную бабушку. Я рос с верой, что написанный текст — это голос, который звучит и после смерти, и что в иудаизме, где Бог никогда не заимствует тело и не ходит среди людей, слова имеют еще большее значение. Через них осуществляется богооткровение. Прогорел до конца горящий куст, и рассеялся столб дыма, но слова остались посланниками Божьими. Даже если вы жили в нерелигиозной семье, слова для вас — словно звезды на небе: вы не знаете, пылает ли еще далекий источник, который сделал их видимыми, или давно остыл. Эта моя неуверенность, эта загадочность слова заставляли и по-прежнему заставляют меня мечтать о книге, которая может дать ответ на этот вопрос.

Я рос в доме, полном книг, и могу по памяти сказать, какие книги стояли в разных разделах библиотеки моего отца. Два тома «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста в переводе Скотта Монкриффа, которые отец купил для моей матери в пятидесятые годы, когда работал в книжном магазине «Даблдей» на Центральном вокзале и по вечерам ходил на занятия аспирантов. Толстенные «Опыты» Монтеня. Объемистые четыре тома древнегреческих трагедий в издании Чикагского университета: на корешках — печальные мужчины предаются горестным стенаниям под звуки лиры. Классика в строгих солидных суперобложках, выходившая в «Современной библиотеке»: «Улисс», «Шум и ярость», «Сыновья и любовники».

Чуть в стороне стояли книги по иудаике: семитомник «Легенды евреев» Луиса Гинзбурга, шеститомник «История евреев» Генриха Греца, десятитомная «Новейшая история еврейского народа» Семена Дубнова (в сокращенном варианте). Были там и книги о современном Израиле, труды по философии, множество книг о Холокосте — безрадостных, но и обнадеживающих, поскольку книги всегда дают надежду. Разве кто-нибудь напишет книгу о конце света?

По ночам, мучимый бессонницей, я спускался в библиотеку на свидание с книгами, выбирал какую-нибудь и читал до утра. Так я прочел «Братьев Карамазовых» и «Робинзона Крузо». Исаак Башевис Зингер однажды сказал, что в девять лет прочел «Преступление и наказание» в переводе на идиш и был уверен, что Достоевский — еврейский писатель. Я хорошо понимаю причину такого ошибочного восприятия. Всё, прочитанное под родительским кровом, становилось родным и домашним. Даже Кафка и маркиз де Сад превращались в укрощенных диких зверей, которые мирно бродили по двору. Эти книги не могли казаться страшными. При свойственном юности нарциссизме книги на полках моих родителей не только казались знакомыми, но становились частью меня самого — своего рода примечаниями к длинной истории, которую я собирался написать или в которой я уже жил. И при этом у меня никогда не возникало сомнений, что однажды я стану владельцем этой библиотеки и этих книг. Меня воспитывали так, чтобы я был способен унаследовать их. Когда, незадолго до самоубийства, Вирджиния Вулф писала: «Мои статуи стоят на фоне неба», она имела в виду написанные ею книги. Я это сразу понял, когда наткнулся на эту цитату в ее «Дневнике писателя», стоявшем на полке в нашем доме. Я представил, как на горизонте выстроились написанные Вулф книги и создали подобие раскинувшегося вдали города. Долгое время все книги на родительских полках виделись мне именно таким образом — на бесконечно манящем горизонте стоит город, в котором я однажды обязательно поселюсь.

Однако Талмуд в родительской библиотеке отсутствовал, хотя литературы по иудаике было немало. Вероятно, дух его присутствовал здесь, что-то бормоча, нашептывая какие-то слова за томами Альфреда Казина и Лайонела Триллинга, Пруста и Монтеня, которых — каждого по-своему — можно назвать сбившимися с пути детьми рабби. Конечно же, множество следов Талмуда обнаруживается на страницах книг по еврейской истории. Не исключено, что его влиянием можно объяснить и бытующее в семье убеждение, что книги — не украшение, а такая же необходимость, как пища.

Как я постепенно стал осознавать, длинная рука рабби дотягивалась до меня даже в нашем загородном доме, формируя в известной мере мое отношение к окружающей действительности, мое мировоззрение, мою фантазию — а возможно, и мою душу. Однако шесть порядков Мишны с множеством трактатов и многоречивая Гемара с комментариями к Мишне, а также комментариями к этим комментариям в доме отсутствовали. Талмуд в виде определенной, заполненной части пространства отсутствовал. Он казался городом во мраке, его рельеф на горизонте был скрыт туманом знакомых книг, стоявших на полках, кроме которых я, пока рос, ничего не видел. Когда же я наконец разглядел этот город, то понял, что не знаю его языка и даже не имею сколько-нибудь пригодной карты. Конечно, мне ничто не мешало его посещать, так это и было в еврейской школе, но я навсегда остался в нем туристом, хотя — метафизически — этот город должен был стать для меня родным.

Это не значит, что я еще в молодости расстался с мечтой освоить иудаизм. Когда для меня настал день бар мицвы, я решил, несмотря на скудость образования, сам пропеть соответствующую неделе часть Торы, а не перекладывать эту обязанность на кантора, как это было принято в моей синагоге. Вместо того чтобы взять на себя только одну алию (фрагмент недельного отрывка), я поклялся выполнить все самостоятельно.

Я был очень горд своими стараниями. Мой отец, когда мальчиком жил в Европе, пропевал всю паршу. Я думал, что мое исполнение позволит ему вспомнить детство, — в моем представлении это был акт возвращения к истокам, восстановления прошлого.

Но меня постигла полная неудача. Жаль, что меня никто не научил заклинанию, отгоняющему Пота, князя забывчивости. Почему никто не учил меня Торе?! Почему я часами заставлял себя зубрить никому не нужную тарабарщину? Когда я стоял перед аналоем, то все, чего не было в свитке и что я должен был добавлять сам — огласовки, кантилляция, паузы, — все это выскочило из моей головы и, как я понял, вернулось назад, в первое тысячелетие до н. э.

Хорошо бы мне в то время понять, что выбранный мною для заучивания отрывок был лишь фрагментом, крохотной частицей Пятикнижия Моисеева; каждая из пяти книг делилась на недельные порции, парши, которые, в свою очередь, объединялись в пары с афтарот — чтением отрывков из Пророков. Следовало также понять, что эти парши с соответствующими извлечениями из Пророков плавают в море комментариев и что в иудаизме комментарии рассматриваются не как приложения или второстепенные тексты — они тоже входят в Тору, ибо Тора — понятие настолько обширное, что порой кажется, будто оно охватывает все вокруг.

В отличие от общепринятых представлений, у евреев тоже есть Новый Завет — им является Талмуд. Он, по сути, состоит из множества заветов, которые попеременно переходят друг в друга, периодически возвращаясь к первому библейскому завету, поэтому мы не всегда понимаем, что первично — стих или комментарий к нему. Можно сказать, что различия между ними иногда скрываются сознательно. Знай я это раньше, не тешил бы себя иллюзиями относительного того, что смог бы освоить свою часть Торы. Это подготовило бы меня к пониманию того, почему талмудические мудрецы говорят, что знание предмета — не главное (как, разумеется, и невежество).

Одна из самых известных раввинских историй повествует о том, как человек, который хотел принять иудаизм, отправился к мудрецу Шамаю и попросил обучить его Торе «стоя на одной ноге» (эта идиома в Талмуде означает «очень быстро», хотя вряд ли я был единственным студентом, который представлял себе этого человека скачущим на одной ноге по Вавилону). Шамая, про которого в разных источниках говорится, что он призывал «встречать любого с приветливым лицом», так оскорбила эта просьба, что он ударил несостоявшегося новообращенного и выставил его за дверь. Тогда этот человек нашел мудреца Гилеля и обратился к нему с такой же просьбой. Тот ответил ему, что самая большая мудрость рабби звучит так: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе. А остальное — комментарии, поэтому иди и учи». Это было пострашней битья. В определенном смысле Гилель перехитрил ленивца, научив его тому, что основным принципом иудаизма, кроме, конечно, доброты, является учение. Этот человек попался в сети и, учитывая безвременье Талмуда, может быть, учится по сей день.

Но если даже посвятить учению все время и ничем более не заниматься, то приходишь к выводу, что огромный мир Талмуда все еще далек от полноты. В письменном варианте Талмуда есть пробелы — ошибки в транскрипции, которые так и остались неисправленными, мистификации, которые были введены более поздними переписчиками. Веса и меры, имеющие огромное значение для различных талмудических споров, отличаются от тех, которыми пользуемся мы. Время измеряется по сельскохозяйственным часам, которые непригодны для климата, в котором живу я. Сохранились подробные обсуждения храмовых ритуалов, которые устарели еще две тысячи лет назад, поскольку Храм был разрушен римлянами. Есть опасения, что никакое изучение не поможет получить ответ на вопрос, какой авторитет имели талмудические рабби для массы необразованных евреев, религиозную жизнь которых они определяли. Существует еще одна загадка — как документ, со всей очевидностью составленный людьми, которые постоянно спорили друг с другом, иногда категорически не соглашаясь, может иметь статус книги, написанной Богом или, по крайней мере, боговдохновленной?

Ответом на все эти вопросы, по всей видимости, должно быть стремление не расставаться с прошлым, но искать способ, который позволит ощущать каждый фрагмент как целое, — именно в этом русле надо воспринимать никогда не устаревающий совет, который Гилель дал новообращенному, хотя и сказал ему, что это только начало, а не конец. Знай я все это, сократил бы чтение Торы по случаю бар мицвы насколько это возможно и все же отыскал бы способ остаться на плаву в безбрежном море традиции.

Для меня эта мысль является спасительной потому, что именно она позволяет мне ощущать свою причастность к огромной области знаний, которыми я плохо владею. Это примерно то же самое, что жить в обществе, насыщенном информацией, которую я не могу целиком переработать. Меня утешает скрытое в самом Талмуде утверждение, что незнание Торы — это часть того, чему учит Тора.

Есть такое место в трактате Менахот, где рабби представляют, что происходило, когда Моисей поднялся на гору Синай, чтобы получить Тору. В этом рассказе (а их там несколько) Моисей поднимается в рай, где видит Бога, занятого тем, что Он украшает «коронками» буквы Торы. Моисей спрашивает Бога, что Тот делает, и Бог ему отвечает, что в будущем появится человек по имени Акива, сын Йосефа, который установит огромную гору еврейского Закона на эти орфографические значки. Заинтригованный Моисей просит Бога показать ему этого человека и слышит, что для этого нужно «вернуться на восемнадцать рядов назад», и вдруг, словно во сне, Моисей оказывается в классе, где идет урок, а учителем является не кто иной, как рабби Акива. Моисею было велено идти в заднюю часть помещения, поскольку там сидели самые младшие и менее всех образованные ученики.

Акива, величайший мудрец первого века, объясняет Тору своим ученикам, но Моисей не может понять, о чем идет речь. Для него это слишком сложно. Его охватывает печаль, когда один из учеников спрашивает у Акивы, откуда тот знает, где истина, и Акива отвечает: «Она взята из Закона, который Моисей получил на горе Синай». Услышав такой ответ, Моисей был удовлетворен, но не удержался и спросил у Бога, почему именно он должен принести Тору, если есть такой великий мудрец, как Акива. На этом месте Бог теряет терпение и говорит Моисею: «Молчи! Такова Моя воля!»

Бедный Моисей, который принес людям Тору, оказался не только самым плохим учеником в классе, но и был одернут Богом, как чересчур надоедливый ученик. По сравнению с этим моя неудача в день бар мицвыоказалась пустяком. В еще одном пересказе Моисей остается с Богом сорок дней, изучая Талмуд, но, когда срок истекает, он забывает все напрочь. В этом он ничем не отличается от всех нас, ибо мы, как говорится в Талмуде, изучаем Тору уже в чреве матери для того лишь, чтобы забыть ее, когда ангел касается наших губ перед рождением, поскольку дело жизни — изучать, а не знать.

Это касается не только деятелей прошлого, которые ощущали свое незнание, сталкиваясь со знанием будущего. Рабби описывают и противоположную ситуацию, когда их подводило незнание и когда по-другому просто не могло быть. Они пытались перевести один образ жизни в другой. Храмовый иудаизм становился раввинистическим иудаизмом Устного Закона. Устный Закон, в свою очередь, выражается в форме дискуссий, которые впоследствии кодифицируются в законы. Все это представляло собой грандиозное переводческое деяние, а мы знаем, что в процессе перевода обязательно что-то теряется. Смесь бесконечных актов порождения и столь же бесконечного количества утрат создает богатый и противоречивый набор побудительных импульсов, которые, как мне кажется, хорошо согласуются с современной жизнью.

Мудрец Йоханан бен Заккай однажды сказал: «Если бы все небеса были пергаментом, все люди — писцами, а все деревья в лесу — перьями, то и этого будет недостаточно, чтобы записать все, что я узнал от своих учителей; и это при том, что я взял от них не больше, чем собака может зачерпнуть в океане».

Хорошая новость заключается в том, что Йоханан бен Заккай сравнивал себя с собакой, когда дело касалось изучения Талмуда. А плохая — в том, что если он сравнивает себя с собакой, то с чем мне сравнивать себя? С клещом на спине у блохи, сидящей на хвосте собаки, — и то, пожалуй, слишком лестно. Одно меня, однако, утешает: изучение Талмуда, в частности, предполагает, что процесс познания осуществляется перед лицом вечности и что любое знание с неизбежностью является фрагментарным.

Когда Т. С. Элиот писал в «Бесплодной земле», что он скреплял «обрывками… свои руины», то он хотел этим сказать, что спасал осколки западной культуры, принадлежащей эпохе, которая еще оставалась неподалеку и в которой эта культура была целостной и совершенной. Но во вселенной Талмуда мир и мировая культура не были целостными в течение тысячелетий, если вообще когда-нибудь были таковыми. Поэтому он представляет собой идеальное место для того, чтобы учиться пользоваться фрагментами, искать целостность в избыточно большом объеме информации, которая, несмотря на все ее обилие, сама является всего лишь фрагментом. Я никогда не стремился прочесть все книги на отцовских полках, да и прочти я их, это вряд ли имело бы существенное значение. То, что я ошибочно принимал за канон, было всего лишь случайным набором томов, отражавшим образование моего отца и его интересы, суждения о культуре, которая сформировала и эти интересы, и его наклонности. Наряду с этими книгами в моем поле зрения оказывались другие — сотни, тысячи, миллионы. Мой компьютер теперь превратился во врата, ведущие в галактику слов, количество которых превышает число звезд на небе или песчинок на морском побережье.

Конечно, поскольку мир раскручивается, захватывая все больше информации, его тотальное освоение и даже иллюзия освоения невозможны. «Мировая паутина» разрастается в геометрической прогрессии; в Сети вас приветливо встречают все новые библиотеки, супермаркеты и исследовательские лаборатории. Мне кажется, что главное для нас — это найти некую целостность в этой безграничности. Не исключено, что само существование Интернета, возможность доступа к нему из различных мест помогают создавать культуру, способствующую распространению демократии, так же как Талмуд создал культуру, в которой еврейский взгляд на Бога и человечество продолжает благоденствовать. Можно жить в современном мире не так, как это делал Т. С. Элиот, печалуясь о порушенности мира и мечтая о неком совершенстве, а отдавая себе отчет в том, что любое совершенство, любая целостность были и останутся всего лишь фантазией, как в этом не раз заставлял убедиться Талмуд.

Стена Плача является самым ярким фрагментом еврейской истории — это часть Храма, который оставался центром еврейской жизни в течение сотен лет, пока не был разрушен в 70 году. До того как он пал, Йоханан бен Заккай сумел и сам выбраться из города, и унести с собой весь образ жизни, сохранявшийся потом в его ешиве в Ямнии. Все сохранившееся служит постоянным напоминанием о том, что, вопреки богатству возрождаемого после разрушения мира, что-то всегда оказывается утраченным.

Но даже когда вознесся второй Храм, все равно чего-то не хватало, а именно — первого Храма, построенного Соломоном. Он был разрушен в 586 году до н. э. Хотя второй Храм долгие годы возводили на руинах первого возвратившиеся из изгнания поколения, сохранившаяся стена была построена Иродом всего за несколько десятилетий до разрушения Храма. Считаясь символом молельных домов, которые стояли здесь столетиями, сама по себе она принадлежала к новой архитектуре, во многом перенявшей стиль и строительную технологию тех, кто и разрушил Храм окончательно.

И тем не менее этот кусок наружной стены значит неизмеримо больше, чем многие храмы, существующие до сих пор. Нас вдохновляют именно обломки, обрывки, фрагменты.

И вот я смотрю на страницу Талмуда так, как смотрят на экран компьютерного монитора, и так, как смотрят на Стену Плача. Незавершенность — она стара, как мир, и пребудет вовеки. Как две тысячи лет назад один из мудрецов заявил в Пиркей Авот («Речения отцов»): «От нас никто не требует завершить работу, но и уклоняться от нее мы не должны». Остальное можно назвать комментарием.