Государь-Инок в горах Оохара. Во 2-м году Бундзи задумал государь-инок Го-Сиракава проведать государыню Кэнрэймонъин, взглянуть, как живет она в Оохаре

Во 2-м году Бундзи задумал государь-инок Го-Сиракава проведать государыню Кэнрэймонъин, взглянуть, как живет она в Оохаре, удалившись от мира. Но во второй и третьей луне еще держатся холода, веют сильные ветры, еще не рассеялись тучи, висящие на горных вершинах, не растаяли льды в долинах... Но вот миновала весна, пришло лето, и вскоре после праздника храма Камо государь-инок еще затемно отправился в путь, в Оохару. Выезд совершался как бы украдкой, но все же государя сопровождала свита — шестеро вельмож (среди них — Дзиттэй, Канэмаса и Мититика), восемь придворных и немногочисленные стражники-самураи.

Августейший поезд продвигался по дороге, ведущей к горе Курама. По пути государь обозрел храм Фудараку, основанный Фукаябу из рода Киёхара[636], где на склоне лет жил затворником сей прославленный стихотворец, а также руины дворца вдовствующей государыни Оно[637]. Здесь он покинул карету и дальше следовал в паланкине.

Четвертая луна была уже на исходе. Белые тучки, похожие на Цветущую сакуру, висели на дальних горных вершинах, хотя пора Цветения уже миновала и зеленые кроны деревьев, казалось, грустили об ушедшей весне... Сквозь густые травы, обступившие тропу, все дальше в горы уходила дорога. Здесь все было внове для августейшего взора, в такой глуши государь очутился впервые в жизни, далеко позади остались людские селения, и печаль невольно закралась в душу Го-Сиракавы.

На западе, у подножья горы, увидал он обитель — то был храм Сияния Нирваны. Пруд, устроенный перед храмом, как видно, в давние времена, деревья, цветы — все еще хранило след былой красоты, без слов повествуя о прошлом...

Кровля в прорехах —

обрушилась черепица.

Вместо курений —

туман день и ночь клубится.

Вместо дверей —

только черный проем зияет.

Вместо огней —

неизменно луна сияет...

Не о таких ли местах сложены эти строчки?

В старом, заглохшем саду

поднялись непролазные травы.

Ивы ветвями сплелись.

из шиповника встали заставы.

Тинистый пруд одичал,

и парчой одеяний старинных

Переплетения трав,

колыхаясь, блестели в глубинах.

На небольшом островке

возвышалась сосна вековая.

Грозди глициний к ветвям

протянулись, сосну обвивая.

Краше, чем ранней весной,

розовели прибрежные вишни.

Желтые розы цвели,

распускаясь привольно и пышно.

Вдруг прозвучал в тишине

клич кукушки из облачной дали —

Будто бы птица давно

ожидала приезд государя...

И государь, окинув взглядом эту картину, вспомнил стихотворение:

Цвет роняют с ветвей подступившие к берегу вишни —

и на глади пруда красотою новой блистают

лепестков опавших соцветья...

Затем государь обратил взор к жилищу императрицы. За кровлю цеплялся вьюнок в цвету, а крыша поросла травой воспоминаний — синобу вперемешку с травой забвения. Невольно вспоминались здесь строчки:

Ларь из бамбука

давно уж стоит пустой.

Пересыхает тыквенная бутыль.

Двор Янь Юаня

зарос травой-лебедой[638].

Дом в запустенье,

повсюду лишь грязь да пыль.

У Юань-сяна

распахнута настежь дверь[639].

В рост перед нею

поднялся чертополох.

Ливень да град

зачастили сюда теперь.

Доски порога

укрыл нетронутый мох...

Кровлю из дранки простой

повсеместно усеяли дыры.

Было в убогом дому

неуютно, и зябко, и сыро.

Вместе с лучами луны

здесь гостили дожди да туманы.

Ложе кропила роса,

снег да иней являлись незванны.

Горы с одной стороны

подпирала стеною лачуга.

Дол расстилался с другой,

гнулись травы зеленого луга.

Ветер, с далеких вершин

к побережью под вечер летящий,

Мерно листвою шуршал

в низкорослой бамбуковой чаще.

В хижине грубый бамбук

стал подпоркой непрочным стропилам.

Жалким казалось жилье

за плетнем покосившимся, хилым...

Как же могла обитать

утонченная императрица

В этой безлюдной глуши,

вдалеке от любимой столицы,

Где среди гор и лесов,

здесь безмолвно стоящих от века,

Гулко звучит в тишине

одинокий топор дровосека,

Где на деревьях густых

заунывно кричат обезьяны[640],

Где вместо прежних гостей

льнут к дверям только плющ да лианы!..

— Есть здесь кто-нибудь?.. — вопросил государь, но никто ему не ответил. Наконец из хижины появилась старая, изможденная монахиня.

— Где же императрица? — спросил ее государь.

— Она пошла в горы, — ответила женщина, — собрать цветы для алтаря Будды.

— Неужели ей некому поручить такую работу? — промолвил государь. — Пусть удалилась она от мира, все же прискорбно, что ей самой приходится утруждаться!

— Зачем ей щадить себя, коль скоро она покинула мир? — отвечала монахиня. — В предыдущих рождениях соблюдала она все Десять заветов и Пять Запретов, за что и удостоилась в минувшие годы благополучия и счастья. Ныне, однако, пришел конец ее счастливой судьбе, оттого и терпит она лишения... Ибо в сутре кармы сказано: «О деяниях, свершенных в прошлом, узнаешь по воздаянию в жизни нынешней; о возмездии, ожидающем в жизни грядущей, суди по делам, кои вершишь в настоящем!» Кто постиг закон Причины и Следствия, закон связи Минувшего и Грядущего, тому печалиться не о чем! Шакья-Муни, царевич Ситтха, девятнадцати лет покинул стольный град Гая[641], прикрывал наготу листвой древес на горе Дандоку[642], поднимался в горы за хворостом, чтобы развести огонь, спускался в долины, чтобы начерпать воды... Зато благодаря столь тяжкому умерщвлению плоти сподобился он в конце концов просветления!

Государь взглянул на монахиню. Рубище все в лохмотьях, не поймешь даже, из чего оно сшито — из конопли или шелка... «Смотрит простою нищенкой, а рассуждает о столь высоких предметах! Вот чудеса!» — подумал он и спросил:

— А ты кто такая?

Горько заплакала монахиня и была не в силах ответить. Лишь спустя немного, сдержав слезы, сказала:

— Стыдно вымолвить, но я дочь покойного сёнагона Синдзэя, зовут меня Ава-но Найси. Моя мать — госпожа-монахиня Кии, некогда столь любимая вами... Судя по тому, что вы меня не узнали, ясно мне, как же сильно я изменилась, какой стала убогой! О горе, горе! — И, закрыв лицо рукавом, она так убивалась, что больно было глядеть.

Государь был поражен.

— Так, значит, ты — Ава-но Найси! Да, я не узнал тебя... Уж не сон ли мне снится? — воскликнул он и не мог сдержать слезы.

Удивилась и его свита, все вельможи и царедворцы.

— А мы-то думали — что за необычная женщина! И впрямь, недаром она показалась нам странной! — говорили они друг другу.

Государь огляделся вокруг:

Влагой отягощены,

полегли возле хижины травы.

Сразу за ветхим плетнем

протянулись налево, направо

Полосы топких полей,

уходящих все дальше в долину.

Грустно смотрел государь

на представшую взору картину.

Всюду блестела вода,

и, казалось, уставшая птица

Кочки сухой не найдет,

чтоб на краткий ночлег опуститься...

Отворив раздвижные двери, вошел он в келью. В одной ее половине увидал он три изваяния — будды Амиды и двух бодхисатв — Каннон и Сэйси, встречающих смертных в раю. К руке Будды привязан был шнур, сплетенный из нитей пяти цветов[643]. Слева висело изображение бодхисаттвы Фугэна, справа — святого учителя Шань Дао[644], а рядом на отдельном полотнище шелка нарисован был покойный император Антоку. Здесь же лежали все восемь свитков Лотосовой сутры и девять книг — сочинения святого Шань Дао. Не пахло здесь благовониями, не веяло ароматом орхидеи и мускуса, лишь молитвенные курительные палочки источали здесь аромат... И мнилось — точь-в-точь такой была, наверное, келья блаженного Юймы[645], где его навещали бессчетные сонмы будд всех Десяти направлений. Там и сям на бумажных перегородках виднелись наклеенные цветные листы с изречениями из разных сутр, и среди них — стихи монаха Садамото Оэ[646], сложенные, быть может, на священной горе Цинляныпань, в Китае:

У врат заоблачных рая,

Напевам цевниц внимая,

Стою на исходе дня

И вижу — в сиянье заката

Бессчетные будды, архаты[647]

Явились встретить меня!

А чуть поодаль виднелись другие стихи, сложенные, видно, самой государыней Кэнрэймонъин:

Ах, могла ли я знать,

обитая в дворцовых покоях,

что из горной глуши

мне смотреть ночами придется

на луну в просторе небесном?..

Государь обратил взгляд в другую сторону — очевидно, там находилась опочивальня. С бамбукового шеста свисало одеяние из конопли, ширмы, закрывавшие ложе, были сделаны из бумаги. Исчезли, как сон, роскошные завесы из парчи и атласа, прекрасные творения искусников нашей земли и Ханьского царства! При виде сей скудости слезы навернулись на глаза государя, и все вельможи и царедворцы, вспомнив былое и сравнив его с тем, что ныне предстало взору, тоже увлажнили слезами рукава своих одеяний-Меж тем вдали показались две монахини, с ног до головы в черном; с трудом пробираясь по тропинке, вьющейся среди скал, спускались они с горы.

— А это кто? — спросил, увидев их, государь, и старая монахиня, с трудом сдержав слезы, ответила:

— Та, у которой висит на руке корзинка с цветами горной азалии, — государыня. А та, что несет вязанку хвороста и съедобный папоротник васаби — дочь тюнагона Корэдзанэ, госпожа Дайна-гонноскэ, нянюшка покойного императора... — И она заплакала, не в силах договорить.

Государю тоже стало до боли жаль прежнюю государыню, и он не мог сдержать слезы. Не легче было на душе и у государыни. «Я навеки порвала все связи с миром, — думала она, — но все же, о, как стыдно мне предстать пред государем в столь жалком, убогом виде! Ах, если б исчезнуть тут же, на месте!» — но, увы, это желание было неисполнимо!

Каждую ночь до зари

рукава ее платья вбирали

Воду радений святых

со слезами великой печали.

Горных тропинок роса

рукава на рассвете кропила —

Долу свисали они,

выжать их не достало бы силы...

Так стояла она, задыхаясь от слез, не зная, как поступить — и в горы вернуться не решалась, и в келью войти не смела...

Но тут Ава-но Найси подошла к ней и взяла у нее из рук корзинку с цветами.