Что может быть хуже убийства.

«Доступный плод с древа смерти»: позволим себе словесную вольность и назовем так одну из современных медицинских технологий – искусственное прерывание беременности. Прогресс – удивительная вещь. Если женщины прошлых времен с болью вопрошали: «Как можно?» – то современные женщины в большинстве своем в недоумении спрашивают: «Почему нельзя?» Действительно, почему нельзя, если законодательство ряда стран, в том числе и российское, торжественно утверждает право каждой женщины на искусственное прерывание беременности. Значит, можно? Либеральное «можно» в данном случае основывается на принципе: «Каждая женщина обладает правом распоряжаться своим телом». Такого рода либерализм – это производная натуралистическо-материалистических представлений о человеке. В границах натуралистического материализма человек – это «тело и только тело» (Ф.Ницше). Таким образом, основополагающий принцип либерального «можно» приобретает здесь вид суждения «тело имеет право распоряжаться своим телом». Столь же «содержательным» выглядит дальнейший ряд суждений о том, что «новое существо» не является «новой жизнью». Противопоставление жизни и существования сохраняется и в вопросе: «Когда же это существо становится человеческой жизнью?» Еще одно фундаментальное «открытие» либеральной идеологии – противоречие между правами матери и правами ребенка – также опирается на натуралистическо-материалистические представления о человеческих отношениях, естественное состояние которых – «война всех против всех». Как известно, в Библии нет изречений, прямо относящихся к обсуждаемой проблеме, за исключением, быть может, одного высказывания, согласно которому человек, толкнувший беременную женщину, что стало причиной выкидыша, обязан заплатить штраф (см.: Исх 21, 22).

Каковы же основания отрицательного христианского отношения к абортам? В православном богословии принято при решении сложных нравственных вопросов опираться на события жизни Христа, воплотившей в себе идеал совершеннейшего пути ко спасению. В этом плане благовещение Архангела Гавриила Марии в момент зачатия Спасителя: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами (Лк 1, 28) – представляет собой символическую форму христианского понимания начала человеческой жизни. Этот принцип ставит под сомнение право женщины на собственное тело, допускающее, что плод есть лишь часть материнской ткани. «Это не ее тело; это тело и жизнь другого человеческого существа, вверенного ее материнским заботам»[94]. Оценка аборта как смертоубийства, как нарушения заповеди «не убий» – одно из оснований христианского «нельзя».

Другое основание приводит святой Иоанн Златоуст. Он пишет, что плодоизгнание – «нечто хуже убийства, так как здесь не умерщвляется рожденное, но самому рождению полагается препятствие»[95]. Что может быть хуже убийства? Очевидно, то, что приводит к убийству, что является его основанием. И это – нарушение «первой и наибольшей заповеди», заповеди любви. Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Мф 22, 37-40). Преподобный Максим Исповедник различает пять видов любви: любовь «ради Бога», любовь «по причине естества, как родители любят чад», «ради тщеславия», «из-за сребролюбия», «вследствие сластолюбия». Из этих видов любви на второе место Максим Исповедник помещает любовь «по причине естества». Аборт – это нарушение заповеди любви, причем в самой ее человеческо-глубинной сути, через убийство матерью своего ребенка. Даже животный мир, к сравнению с которым так часто прибегает натурализм, не знает аналогов подобного деяния, что свидетельствует о его противоестественности.

Аборт – это препятствие рождению. Но рождение – это выход из материнской утробы, которая в христианской семантике является не просто анатомическим термином. Смысл этого слова в христианской традиции, по мнению С.Аверинцева, чрезвычайно широк и значим: и «милосердие», и «милость», и «жалость», и «сострадание», и «всепрощающая любовь». Аверинцев считает, что символика «теплой» и «чревной» материнской любви особенно характерна для греко-славянской православной культуры (в отличие от античности). С этим связано и особое почитание Богородицы в Православии, что проявляется в величаниях церковных песнопений, в наименованиях явленных икон Божией Матери. Вот лишь некоторые из них: «Животодательница», «Нечаянная Радость», «Умиление», «Отрада или Утешение», «Сладкое лобзание», «Радость всех радостей», «Утоли моя печали», «Всех скорбящих Радость», «В скорбех и печалех Утешение», «Заступница усердная», «Взыскание погибших», «Умягчение злых сердец», «Избавление от бед страждущих», «Целительница», «Путеводительница (Одигитрия)», «Живоносный Источник».

Каждое название иконы Богоматери – буква в алфавите православной нравственности. Из этих букв складывается и понятие о свободе, данной человеку Богом. Женщина, идущая на аборт, теряет свою свободу, теряет дар стать матерью. И какие бы аргументы ни сопровождали это превращение, они вряд ли смогут превратить «нельзя» в «можно».

ВОПРОС РЕБРОМ О «РЕБРЕ»

И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку (Быт 2, 22). Физиологическая метафоричность многих библейских текстов очевидна. Она не раз становилась предметом размышления и методом, с помощью которого христианская мысль пытается открыть и проявить, по выражению блаженного Августина, «видимое вещество и невидимое существо». «Сердечность» человека – понятие не из ряда научных терминов патофизиологии. А словосочетание «материнское чрево» стало символом христианского смысла таких человеческих отношений, как милосердие, милость, жалость, сострадание, любовь, умиление, душевная теплота. Какой же смысл вложен в конкретную анатомо-физиологическую определенность творения женщины из ребра Адама?

Макс Фасмер, автор «Этимологического словаря русского языка», связывает слово «ребро» с греческим erefo, что означает «покрывать крышей». В медицинском контексте ребро значимо как элемент функции защиты внутренних органов: сердца, легких и др. Если исходить из перечисленных смыслов, то оказывается, что женщина призвана покрывать, защищать, охранять мужчину. Весьма неожиданный поворот. Но чрез «видимое вещество» мужской силы в христианской традиции действительно прослеживается значение «невидимого существа» женского «покрова»: заботы, долготерпения, самоотверженности. Порой только это и может спасти мужчину, как, например, в случае с Раскольниковым и Сонечкой Мармеладовой.

Как символично, что именно женам-мироносицам, а не апостолам впервые является воскресший Христос, и именно женщины становятся первыми вестницами воскресения (см.: Мф 28, 8-Ю; Мк 16, 7-11; Лк 24, 9-11; Ин 20, 1, 2). В евангельских повествованиях Христос не раз обращает внимание на особую силу веры некоторых женщин: о, женщина! велика вера твоя (Мф 15, 28). Не этой ли великой вере княгини Ольги внял народ? Не этой ли верою слабых женщин по Промыслу Божиему была сохранена Церковь в России во времена жестоких гонений? Не этими ли христианскими смыслами определялось и традиционное светское отношение к женщине в России (в противоположность исламскому Востоку)?

Никто не станет отрицать, что христианские смыслы русской литературы даже в советской школе делали свое дело. В общественном сознании сохранялись представления о женщине как о «райском создании», «прекрасной даме»... Блоковское «Российская Венера бесстрастна в чистоте, нерадостна без меры...» было идеалом отношения к женщине.

В западной культуре значительное место занимает интерпретация женщины как «цветка зла». Вершиной этой тенденции явился принцип психоанализа: «быть женщиной само по себе преступно». Психоанализ теоретически обосновал это положение, вводя понятие женского комплекса кастрации. В 1903 году О.Вейнингер в книге «Пол и характер» говорил, что в силу особенностей женской психологии человечество вряд ли когда-нибудь будет располагать таким феноменом, как психология женщины, описанная самой женщиной. Прогнозы Вейнингера не сбылись. Уже через 25 лет психология обогащается дифференцированным подходом к женской психологии, у истоков которого стоит женщина-психоаналитик Карен Хорни[96], которая средствами самого психоанализа несколько смягчает представление о «преступности» женщины в классическом психоанализе. К типичным особенностям женского поведения она относит выраженную менее явно, чем у мужчин, агрессивность, отношение к себе как существу слабому и требование себе в силу этого особых преимуществ, использование слабости как средства подчинения мужчин («цепкость плюща»). Это связано, в частности, с тем, что комплекс кастрации, обусловленный анатомо-физиологической организацией женщины, нейтрализуется таким женским физиологическим преимуществом, как материнство. Данное женское преимущество в свою очередь не безопасно для мужчин. Оно формирует на бессознательном уровне сильнейшую зависть мальчиков к материнству. При этом женская компенсация зависти безобиднее зависти мужской. На личностном уровне она проявляется в большей склонности женщин к неврозам, на социальном – в уходе от женственности. Спектр этого ухода широк: от стремления к социальной эмансипации до транссексуализма. Хорни широко использует понятие «идеал». Но оно для психоанализа совсем не обладает той ценностно-смысловой значимостью, которую оно имеет, в частности, в христианской культуре. Психоанализ вообще выстраивается по модели антимира, если принять за мир христианскую культуру как исходную и первоначальную, по отношению к психоанализу, модель (или парадигму) понимания человека. В первую очередь это относится к фундаментальному по своему значению – и в христианстве, и в психоанализе – идеалу любви. Хорни утверждает, что для христианской культуры вообще характерна переоценка любви, то есть наполнение ее метафизическим смыслом. Любовь же – это всего лишь «восхищенная зависть» или к «пенису, или к материнству», то есть это всего лишь психическое последствие анатомической разницы полов.

Для религиозного сознания потребность в любви – это проявление в нас Божественного начала. С позиций психоанализа – это «прикрытие тайного желания получить что-то от другого человека, будь то расположение, подарки, время, деньги и т.п.». Христианская мораль самоотречения весьма сомнительна с точки зрения психоанализа для здоровой, «эгоцентрической» психики. Она может и должна быть заменена моралью «адекватной агрессивности», что предполагает, по Хорни, «инициативу, приложение усилий, доведение дела до конца, достижение успехов, настаивание на своих правах, умение постоять за себя, формирование и выражение собственных взглядов, осознание своих целей и способность планировать в соответствии с ними свою жизнь». В рамках психоанализа христианское понимание страдания оценивается как распространение мазохизма в культурной среде. Напомним, что мазохизм – это получение удовольствия от физических страданий, причиняемых сексуальным партнером. Кстати, общеизвестно, что именно режим функционирования нашей сексуальности является в психоанализе ключом к решению многих психологических и поведенческих проблем человека: «Поведение в жизни в целом строится по образцу сексуального поведения»[97]. Эдипов комплекс, как модель психосексуального поведения, становится компасом психоаналитика в его движении по лабиринту человеческих судеб. При этом психоанализ отказывается от богоподобия человека, заменяя его принципом «цареподобия»[98]. Так, именно Эдипов комплекс определяет, с точки зрения психоанализа, выбор мужа или жены. Муж или жена – всегда лишь замена, суррогат детской привязанности к родителю. Традиционно христианское понимание моногамного брака как единомыслия, как таинства любви, по мнению Хорни, нуждается в пересмотре, ибо таит в себе опасность. Опасность моногамного брака, по психоанализу, заключается в силе запретов на пути бессознательных сексуальных желаний.

Несмотря на свои многочисленные отступления от классического психоанализа, Хорни не подвергает сомнению тот факт, что психоаналитические исследования проблем женской психологии и брака являются конкретным средством решения жизненных проблем. Но быть конкретным еще не значит быть истинным. Весьма символично в этом отношении, что на одной из видеокассет творчество Пазолини представлено двумя фильмами. Составители вряд ли отдавали себе отчет, какой глубокий смысл заключен в том, что на одной стороне они поместили фильм «Царь Эдип», а на другой – «Евангелие от Матфея». Вряд ли кто усомнится, что сегодня христианство и психоанализ – два различных подхода к пониманию ценностей и идеалов, проблем и загадок человеческой души, находящихся подчас в невидимой и непрекращающейся борьбе друг с другом.