ЖИЛИ-БЫЛИ МОСКВИЧИ 6 page

Иную историю рассказывает «Повесть о Флоре Скобееве». Новгородский дворянин, узнав о красивой дочери стольника Нардина-Нащокина, «взял себе намерение возыметь любовь с тою Аннушкой». Чтобы добиться желаемого, Скобеев исполнил хитрый замысел — переоделся в девичий убор, подкупил мамку стольниковой дочки семью рублями и оказался с предметом своей страсти на одной постели. «И Аннушка стала в великом страхе. И Фрол Скобеев, не взирая ни на какой себе страх, и ростлил ея девство». Обошлось без комплиментов и уговоров — оказалось достаточно хитрости, наглости и семи рублей. Огорченная барышня выговорила мамке за обман, но на ее предложение убить наглеца отвечала: «Ну, мамушка, уже быть так, того не возвратить!» — и продолжала развлекаться с Фролом еще три дня, на протяжении которых он рядился в девичье платье. Завершилась эта история благополучно — Фрол, несмотря на сопротивление родителей Аннушки, женился на ней, унаследовал большое имение и «стал жить в великом богатстве»^{637}. П.В. Седов считает, что литературная история Фрола Скобеева могла быть построена на реальных событиях. Упоминаемые в «Повести» дворяне Скобеевы и Ловчиковы (по сюжету стольник Ловчиков помогает Фролу) были землевладельцами Городецкого стана Бежецкого уезда. В Москве братья Иван и Степан Богданович Ловчиковы и Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин (сын известного дипломата в 1659 году бежал за границу, путешествовал по Европе, вернулся и был прощен) жили на одной улице — на Кулишках, что позволяет не только предположить реальность сюжета, но и допустить, что автором «Повести» был кто-то из ее действующих лиц, например один из Ловчиковых. В пользу историчности «Повести» свидетельствует и то, что род Ординых-Нащокиных выделялся своей оригинальностью — его члены, как отмечает П.В. Седов, на протяжении целого столетия совершали неординарные поступки: Лаврентий Денисьевич служил шведскому королю, его сын Афанасий слыл подражателем западным обычаям, обладал неуживчивым характером и перечил даже царю; Воин поразил современников своим беспримерным побегом за рубеж^{638}. В этот ряд вполне вписывается отчаянное поведение Аннушки.

Однако далеко не каждая подобная история завершалась свадьбой. Котошихин и иностранные авторы свидетельствуют: бывали случаи, когда жених после первой брачной ночи обнаруживал, что невеста «не соблюла девства». Итальянец Рафаэль Барберини, посетивший Москву в 1565 году, писал: «Здесь заметьте одно преварварское обыкновение: отец, или мать, или брат невесты, или кто-нибудь из ближайших ее родственников, становятся у дверей спальни и выжидают, пока не выйдет оттуда молодой объявить им, как он нашел свою жену, невинною, или нет; и передает он это следующим образом: выходит он из спальни с полным кубком вина, а в донышке кубка просверлено отверстие, и молодой, прикрывая его снизу пальцем, подносит в таком виде кубок упомянутому ближайшему родственнику жены: если полагает он, что нашел ее невинною, то залепливает сперва то отверстие воском, так чтобы вино не могло пролиться, и таким образом, отец и все, кто тут ни есть, смело пьют из этого кубка; в противном случае молодой отнимает вдруг от отверстия палец и до тех пор проливает оттуда вино на стоящего пред дверьми жениного родственника, пока тот не даст ему сколько-нибудь денег, чтоб только остался он доволен, и тогда они мирятся»^{639}. С разными вариациями рассказывают об этом обряде и другие иностранные авторы.

Пословица «Стыд девичий до порога: переступила — так и забыла» — гласила о девушках, не соблюдавших себя до свадьбы. Судебное дело 1686 года сохранило историю случившегося в Тотьме романа. Подьячий Арефа Малевинский, видимо, вдовец (он упоминает, что собирался ехать с сыном на богомолье), соблазнил Анну, сестру дьякона Михаила Федотова, и был пойман на месте преступления. Незадачливый любовник был вынужден написать «сговорную запись» с обязательством жениться, но затем отперся от него. Жалоба Федотова слушалась архиепископом Устюжским и Тотемским, а доказательством вины Арефы стали восемь его любовных писем Анне. Все они содержат приглашения на свидания, а некоторые — еще и жалобы на то, что девица не пришла в прошлый раз:

«Повидайся, друг моя, со мною сего вечера, в том же месте, да рание, как ударит полтретя часа ночию. Не могу, друг, терпит[ь], да принесу и твое всё… Да выдь рание, дожидайся меня — ономнясь вышла поздно — я приду на час сего вечера…»

«..А приди по конец огороду своего, я залягу в Родионов хмельник, ты тут приходи, да бережно, а я про себя тебе расскажу, как надо мною было. Да, поди, никому не сказывайся, берегись, друг, грозятся больно…»

«Спасибо тебе, что ты надо мною насмеялась вечер и не вышла, а я ждал долго, доспела ты надо мною хорошо. Уж я головы своие не щажу, был я у вас ночесь и в ызбе, а у вас никово не было, а не повериш[ь] ты, смотри против окошка под росадником доска, по той в окошко лазил переднее, а отворял кос[ть]ю, а воткнена кость против окошка тово, смотри в щиле. А ты надо мною делаеш[ь], я бы хоша скажи, на нож к тебе шел, сколь мне легко стало. Да, послушай, выдь сего вечера ко мне на огород, за в то же место, да не клич, приди, я стану спать до тебя, а приди как ударит полтретя ночи, да не о[б]мани по-нонешнему я буду…»

«… А то и головы не щажу своие, иду к тебе, уш то мне гораздо нужно, и люба ты мне…»

«Вчерась я к тебе писал, чтобы ты вышла, а ты и не вышла, а я приходил. Впрям[ь] ныне ты меня водиш[ь] в узде. Как я пошел от вас, да идучи-то всё плакал, а ты мне не вириш[ь]. Выдь сего вечера на огород к родивоному хмелнику, а я буду в часе в оттдаче третьево или в четвертом, да не о[б]мани, мне говорить, ей, много с тобою…»^{640}

Эти письма ценны не только как свидетельство добрачной связи девиц XVII века, но и как образец переживаний влюбленного. Исследовательница Н.П. Панкратова называет Арефу «отчаянным соблазнителем и ловким сутягой», но можем ли мы отказывать ему в искренности чувств?

Во всяком случае, томления Арефы Малевинского были далеки от истинной самоотверженной и жертвенной любви. Документы 1667 года сохранили свидетельство такой любви. Жена посадского человека шуянина Никифора Степановича Фомина полгода страдала тяжелой нервной болезнью: «…ум весь нарушен, ничево не помнила и людей не знала, себя и людей била, и вне ума бывши вся нелепая говорила и творила, яже не угодно Богу и человеком». Если бы Фомин развелся с женой, то не встретил бы осуждения. Известны челобитные XVII века, когда люди просили развод из-за тяжелой болезни супруга. Однако Фомин не только терпел, но и постарался излечить жену, привел ее к чудотворной Смоленской иконе Божией Матери, стоявшей в Воскресенской церкви, и там произошло чудо: «Женишка моя от одержащия скорби изцелела, стала животом вся здорова и в целом разуме якож и прежде была здрава». Несомненно, Фомин любил жену и его любовь победила болезнь^{641}.

Другая история, рассказанная в челобитной царю Исачком Федоровым сыном Максимовым, закончилась, к сожалению, не столь счастливо. Двенадцатилетнего Максимова взяли в плен калмыки. Там он прожил 35 лет и женился на калмычке. В 1640-х годах он с женой сумел убежать. В Сибири священник окрестил жену Максимова и обвенчал их. Но затем случилось несчастье — калмычку захватил воевода Федор Головачев, сделал своей крепостной и спрятал от мужа. Два года Максимов бился за освобождение жены, жалуясь на воеводу, получив кучу разных отписок и даже указ об освобождении жены, но и это не помогло — Головачев не только не отпускал ее, но и грозил закрепостить самого Максимова. Тот на последние деньги приехал в Москву и в отчаянии взывал к царю — иной надежды у него уже не осталось. Конец этой истории неизвестен, но искренность и сила чувств несчастного мужа очевидны^{642}.

Перебрав значительное число разных свидетельств, вернемся к вынесенному в название параграфа вопросу Конечно, любовь в средневековой Москве была и была она разной: супружеской, основанной на уважении и общих интересах, чувственной, страстной, преодолевающей все преграды. А еще она была взаимной и безответной, счастливой и несчастной. Разнообразной, несмотря на запреты Церкви, была и сексуальная жизнь. Думается, любовь в Средние века мало отличалась от любви в наше постиндустриальное время, потому что она — вечна.

Священный покой

Традиции погребения, поминовения и сохранения памяти об умерших, а также значение некрополя в культуре и повседневной жизни Средневековья — всё это претерпело существенные изменения в Новое и Новейшее время. Несмотря на консервативность этой сферы, сохранившей до наших дней некоторые средневековые и даже языческие традиции, современному человеку погребальные обряды той эпохи могут показаться необычными и непонятными.

Древнейший некрополь Москвы — многослойное грунтовое кладбище XII—XIV веков, обнаруженное при археологических работах в северной части Соборной площади Московского Кремля. В XIV веке формируются усыпальницы: митрополитов — в кремлевском Успенском соборе, московских князей — в Архангельском соборе, представительниц великокняжеского дома—в монастыре Спаса на Бору (с начала XV века — в кремлевском Вознесенском монастыре), высшего духовенства и аристократии — в Богоявленском, Чудовом, Спасо-Андрониковом, Рождественском, Симоновом, Даниловом монастырях в Москве и за городом^{643}.

Погребения совершались не только в монастырях, но и при приходских церквях. Подобные некрополи — грунтовые, с безинвентарными захоронениями, отмеченными валунными камнями, — обнаружены при археологических разведках и раскопках в Подмосковье и на территории современного города. С конца XV — первой четверти XVI века распространяются белокаменные надгробия, благодаря чему следы некрополей при приходских храмах становятся более четкими. Можно соотнести находки надгробных плит этого времени с известными в письменных источниках приходскими церквями Москвы и ее округи: Космы и Дамиана в Старых Панех, Успения на Крутицком подворье, Георгия в Яндове, Николы в Щепах, Сергия (Троицкая) в Рогожской слободе, Успенский монастырь на Крутицах; с церквями в селах Измайлове, Крылатском, Капотне, Коломенском, Косине и в других местах^{644}.

В XVI веке складываются основные монастырские усыпальницы Москвы. Боярские и дворянские роды определяют те или иные монастыри как место своего упокоения. В Новоспасском монастыре хоронили Захарьиных-Юрьевых и их родственников князей Черкасских, Сицких, Трубецких; в Новодевичьем — князей Воротынских и Кубенских; в Симоновом — князей Мстиславских и Головиных; в Спасо-Андрониковом — Загряжских. В ту же эпоху оформляются аристократические и дворянские некрополи отдаленных и провинциальных монастырей — Тушинского Спасо-Преображенского, Иосифо-Волоколамского, Троицесергиева, Кирилло-Белозерского, Суздальского Покровского, Спасоевфимиева и др.^{645}

Почему боярские семьи выбирали в качестве усыпальницы тот или иной монастырь, не вполне понятно. Если, например, захоронения Головиных в Симоновом монастыре объясняются тем, что их легендарный родоначальник князь Стефан Васильевич Ховра в первые годы существования монастыря был его ктитором и, возможно, монахом, то для появления там захоронений князей Мстиславских нет объяснений. Можно с определенностью говорить только о том, что традиции погребения в родовых усыпальницах твердо соблюдались. Отдаленность места жительства и места смерти погребенного от места его упокоения не была препятствием. Так, князей Сулешовых, чей двор находился в Зарядье в приходе церкви Зачатия праведной Анны, хоронили в Симоновом монастыре. Князь Ф.Ю. Ромодановский, живший на Никитской, был похоронен рядом с домом — на родовом некрополе Георгиевского монастыря, а его холоп Яков Князев (ум. 1723) — при церкви Вознесения на Никитской^{646}.

Для погребения в Архангельском соборе были привезены тела князей Андрея Дмитриевича Белозерского (ум. 1432) из Можайска и Дмитрия Юрьевича Красного (ум. 1441) из Бежецкого Верха. Князь Андрей Михайлович Шуйский, казненный по приказу Ивана IV в декабре 1543 года, был «послан в Суздаль, где их родители кладутца». В московском Георгиевском монастыре было надгробие князя Ю.Ю. Мещерского, убитого при осаде Калуги в 1607 году. Летом 1642 года князь Н. Мещерский бил челом о дозволении перевезти тело матери из Верхотурья в Москву «и погребсти на Москве у родителей». М.В. Апраксин, убитый в 1668 году «в степи меж Саратова и Пензы», был похоронен в московском Златоустовском монастыре^{647}.

Пострижение в других монастырях также не мешало погребению на родовом некрополе, в том числе мужчин в женских монастырях, а женщин — в мужских. Из Троицесергиева монастыря происходят надгробия «княгини иноки» (Суздальской?) (ум. 1517), княгини Аграфены (ум. 1566), Анны Карповой (ум. 15б7), княгини Анны Ивановны Глинской (ум. 1596) и других женщин, в том числе монахинь. В Златоустовском мужском монастыре были погребены Марфа Игнатьевна (Феврония) (ум. 1643/44) и Васса Константиновна, в инокинях Вера (ум. 1650/51), Апраксины^{648}.

Стоглавый собор, обсудив эту практику, постановил: «Божественные правила не повелевают в мужескых монастырех жен погребати и в женских мужей погребати, а от обычея же земля не токмо зде в Российском царьствии погребают, но и в тамошних странах во Иерусалиме же и во Египте и во Цариграде, и в прочих странех свидетельствуют божественная писание от жития святых…»^{649}Таким образом, этот обычай, противоречащий церковным установлениям, был узаконен ссылкой на традицию, распространенную не только в России, но и на православном Востоке. Тем не менее погребения женщин в мужских монастырях, а мужчин в женских были скорее исключением^{650}.

Хоронили в одной усыпальнице не только по принадлежности к роду, но и по брачному родству. Захоронение царя Симеона Бекбулатовича (ум. 1б1б) в Си-моновом монастыре обусловлено упокоением там его жены Анастасии, урожденной княжны Мстиславской (ум. 1607). Известны случаи перемены места погребения в связи с брачными союзами. Весь род Дмитриевых-Мамоновых погребен в Георгиевском монастыре, а стольник И.М. Дмитриев-Мамонов (ум. 1725) похоронен в церкви Флора и Лавра у Мясницких ворот, согласно эпитафии, «ради жены». Вслед за ним в той же церкви нашли последнее пристанище его вторая жена Прасковья Ивановна, сыновья и «прочие младенцы роду их»^{651}.

Особым видом некрополей были убогие дома (божедомы, скудельницы)^[23] с братскими могилами. Там хоронили умерших от эпидемий или погибших во время вражеских нашествий. Впервые скудельницы упоминаются в 1215 году во время мора в Новгороде. В братских могилах совершались погребения жертв разгрома Москвы Тохтамышем в 1382 году: Дмитрий Донской «повелеша телеса мертвых хоронити и даваста от осмидесяти мертвецов по рублю хоронящим мертвыа. И того всего выиде от погребания мертвых 300 рублев». Первое упоминание о московских братских кладбищах связано с эпидемиями чумы в XIV веке — «и тако полагаху по пяти и по десят во едину могилу»^{652}.

Не прерывалась подобная практика и в XV—XVII столетиях. Штаден рассказывает, что во время чумы 1566— 1572 годов «на поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы и трупы сбрасывались туда без гробов по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу»^{653}. Особенно много упоминаний о скудельницах содержат описания голода 1601 — 1603 годов. Источники свидетельствуют, что для захоронения умерших в Москве от голода царь Борис Годунов приказал организовать специальную службу: «Повеле мертвых людей погребати в убогих домах и учреди к тому людей, кому те трупы збирати». По мнению Авраамия Палицына, в трех скудельницах под Москвой было погребено 127 тысяч человек^{654}.

Скудельницы, или убогие дома, существовали и в обычное время. Они служили местом погребения неопознанных трупов, бродяг, самоубийц, иногда, возможно, иноземцев. Обычно над ямами, в которых складывались трупы, ставились деревянные сооружения с крестом наверху, а сами ямы оставались открытыми до Семика (четверга седьмой недели по Пасхе, а по древним языческим представлениям — Русальей недели). В Семик горожане шли со свечами крестным ходом «провожать скудельницу». Священники служили общую панихиду по умершим, и братская могила засыпалась (иногда перед этим трупы извлекались, омывались, заворачивались в саваны и погребались в отдельных гробах). Тут же выкапывалась новая яма. Затем справлялась поминальная трапеза; блины, пироги и другие яства раздавались нищим. Связь Семика с древними языческими праздниками была очевидна уже для первого исследователя этого явления И.М. Снегирева. В Новгороде (1636) народ устраивал у убогих домов в Семик «позорища», «многонародныи зело безчинства, полны и убиства». В то же время обычай братского соучастия в погребении и поминовании «убогих» мертвецов был близок к раннехристианской традиции с ее утрированной заботой о телах единоверцев^{655}.

В Москве начала XVII века известны убогие дома при Варсонофьевском монастыре (вернее будет назвать этот некрополь убогим кладбищем, поскольку скудельницей как таковой он, по-видимому, не являлся — в 1605 году здесь похоронили Бориса Годунова и его семью), за Серпуховскими и Петровскими воротами, при Покровском монастыре. Неоднократно упоминаются убогие дома и во второй половине XVII века — при деревянной церкви Воскресения Лазаря в Марьиной Роще, у Немецкого кладбища; при церкви Иоанна Воина на Божедомке; возможно, при Андреевском монастыре. Названия церквей Пречистенского сорока — Спаса Нерукотворного Божедомская, Пятница Божедомская и др. — свидетельствуют о их связи с убогими домами^{656}.

В 1732 году указом епархиального управления убогий дом при церкви Иоанна Воина был переведен в Марьину Рощу. Приходскому священнику предписывалось «новоопределенной анбар, которой от сея Воздвиженской церкви перенесен и поставлен в поле на новых ямах для кладбища человеческих мертвых тел убогих, телес ведать и смотреть, и ключ анбарный держать и присланные из разных приказов человеческие мертвые телеса в анбаре класть и по вся лета в четверток седьмыя недели по Пасце в погребение мертвых телес поминовение чинить тебе попу»^{657}. Запрещение хоронить при убогих домах вышло в 1771 году, однако прекратилась эта практика только в конце XVIII века.

Во время эпидемии чумы, охватившей Москву в 1656 году умерших хоронили в ямах при церквях и за заборами церковных кладбищ. В связи с переполненностью московских погостов 22 января 1657 года вышел указ переписывать и обмерять «церкви и кладбища и церковные земли, на церковных землях дворы, и кто тех кладбищенских и церковных земель к своим дворам и огородам принели, и кто близко тех церковных земель и кладбищ живет». Большинство кладбищ переписчики охарактеризовали как тесные и лишь к некоторым было применено определение «кладбище пространно». При многих церквях существовали по два кладбища — старое и новое (вероятно, возникновение последних связано с эпидемией). При этом старое, заполненное, огораживалось забором «наглухо», новое — надолбами «изредка» или «частиком». Земский приказ предпринял меры к благоустройству территорий кладбищ в Кремле и Китай-городе. При кремлевских церквях было запрещено хоронить, а кладбища Китайгородских церквей были расширены за счет дворов священнослужителей и соседних домовладений^{658}.

Комплекс обрядов и поверий, сопровождавших процесс захоронения, существование некрополя и сохранение памяти об умерших, прошел в России долгую эволюцию. В представлениях древних славян кладбище являлось священным местом, что было связано с культом предков. Связь умерших с землей воспринималась как одно из условий ее плодородия; таким образом, предки помогали потомкам. С принятием христианства почитание некрополя еще усилилось: само захоронение христианских тел, погребенных вплоть до Страшного суда, придавало ему значение священной территории. «Кладбищ для погребения тел они не освящают, ибо говорят, что земля сама освящается помазанными и освященными телами, а не тела землей», — пишет Герберштейн^{659}. При этом православная погребальная традиция вобрала в себя значительное число дохристианских верований и обрядов.

Таковым, например, было представление о нечистых («заложных») мертвецах, погребение которых на общем кладбище может принести несчастья живущим. Нечистыми считались скончавшиеся не по-христиански — без предсмертной исповеди и причастия: самоубийцы, казненные преступники, умершие от пьянства и другие покойники, смерть которых не была естественной.

Митрополит Фотий в грамоте псковичам (1416) давал перечень недостойных христианского погребения: «…Еще по греху умрет и напрасно, а не от своих рук, или нужно утонет, тех по закону погрести, и пети над ними, и поминать их во всех святых службах. А которой от своих рук погубится, удавится или ножем изобдется, или в воду себе ввержет, ино по святым правилом, тех не повелено у церквей хоронити, ни над ними пети, ни поминати, но в пусте месте в яму вложить и закопати; сотворит же о душах их Господь, якоже сам весть, по своим неизреченным судьбами…» К самоубийцам приравнивались и убитые во время судебных поединков («на поле»). Еще более обширный перечень умерших неестественной смертью содержит грамота патриарха Адриана: «А которой человек обесится, или зарежется, или купаясь и похваляясь и играя утонет, или вина опьется, или с качели убьется, или иную какую смерть сам над собою своими руками учинит, или на разбое и на воровстве каком убит будет, и тех умерших у церкви Божий не погребать… а велеть их класть в лесу, или на поле, кроме кладбища и убогих домов. Который человек будет бит на разбое, или на воровстве будет бит, и пришлют для исповеди к отцу духовному, и того разбойника или вора при смерти исповедать и по рассуждению отца духовного запасными дарами причастить, а как он умрет, и его положить без отпевания в убогом дому, где такие же воры и разбойники и кладутся…»^{660}

Вопрос о погребении казненных мог решаться по-разному. Казненные Иваном Грозным князь И.И. Кубенский, печерский игумен Корнилий и некоторые другие были погребены в христианских усыпальницах. Князя А.М. Шуйского, убитого по приказу юного Ивана Грозного, как говорилось выше, похоронили в родовой усыпальнице в Суздале. Жертв новгородского опричного погрома (1570) «загребли» в скудельницу. В то же время Иван Грозный преследовал цель не только уничтожить опальных, но и лишить их всех благ загробного существования: чтобы человек не успел покаяться, его убивали внезапно; чтобы он не был похоронен по христианскому обряду, тело разрубали на куски, бросали под лед либо в лесу или на поле на съедение зверям, птицам и собакам; его лишали поминовения — последнего шанса на спасение души^{661}.

Историк А.А. Булычев показал, что царь придавал очень большое значение умерщвлению не только плоти, но и души преступника, тщательно продумывая символику казни «государевых ослушников». Исследователь пришел к выводу, что организация поминовения опальных была связана с беспокойством царя за посмертную судьбу своего сына, погибшего неестественной смертью: «Фактически Иван предложил Богу своеобразную сделку: ради спасения души убиенного сына он не только был готов пожертвовать колоссальные суммы денег в храмы и монастыри, но и создать видимость облегчения посмертных мук отверженных подданных»^{662}.

Представление о нечистых мертвецах было распространено весьма широко. О них упоминают церковные уставы X—XII веков и поучения епископа Серапи-она Владимирского (XIII век). Религиозный публицист XVI столетия Максим Грек выступал против того, чтобы винить «заложных» в разных несчастьях: «Наше беззаконное жительство виновно есть всякому бесплодию земному и мразом безпримерным и бездождию, а не утопленного или убитого погребение…»^{663}Вредоносными мертвецами считали еретиков и чародеев, служивших нечистой силе. Когда труп Лжедмитрия I был брошен в скудельницу, начались загадочные происшествия. «Ох, увы и люте тебе окаянному, яко и земля возгнушася на себе держати проклятаго твоего еретическаго трупа и пер[е]стати неблагонравы плодить, облацы дождя не даша… и солнце не во[с]сия на землю огревати, и паде мраз на всеплодие и отъят от наю тука пшенична и гроздия, доднеже злосмрадно тело его на земли повержено быша», — гласит «Иное сказание»^{664}. Другие сочинения сообщают не только об угрожающих природных явлениях, но и о знамениях у тела мертвого самозванца. Поэтому труп Лжедмитрия был извлечен из скудельницы и сожжен, а пеплом выстрелили из пушки на запад, в сторону Речи Посполитой. Археологические находки свидетельствуют, что для обезвреживания вредоносных мертвецов («вампиров») применялись известные по этнографическим данным меры: гроб и тело пробивали насквозь большим железным гвоздем-костылем, так же пробивался череп. В конце XIX века в Москве был обнаружен склеп с четырьмя либо пятью порубленными костяками и вбитым посередине колом^{665}.

Духовенство заботилось о том, чтобы на кладбище не оказалось погребений еретиков и отступников от православия. В 1737 году новгородский архиепископ Феофан Прокопович донес в Синод, что в Ивановском монастыре в Москве «над трупом богомерзкого ересеучителя Прокопья Лупкина устроена или еще строится честное гробовое здание», а рядом с ним находится могила другого ересиарха Ивана Суслова «и над трупом де того Суслова камень сравнен с землею и около него посажены яблочные и прочие дерева и огорожено решеткою с дверцами для входа в намогильный садец», а ранее над его могилой «гробница с немалым украшением была». При рассмотрении этого дела советник синодальной канцелярии И. Топильский указывал, что «многие ересеначальники» при святых церквях тела свои погребать «домогаются» «в показание таковое, якобы они не суеверцы, но и святости некоей (как надгробная о них надпись лжет) были». По указу Синода велено было трупы П. Лупкина и И. Суслова, «выкопав через палачей», вывезти за город на поле и «учинить с ними по указам»^{666}.

В храмах хоронили редко, лишь лиц высокого социального положения — князей, бояр, архиереев. «…Погребению предают они не в храмах, как принято у нас в силу почти нечестивого или во всяком случае отвратительного и извращенного обыкновения, а в огороженных местах и в наружных преддвериях храмов», — передает П. Иовий^{667}. В храмах либо «под спудом» (в земле под полом), либо в саркофагах или раках хранились мощи святых. Над раками возводилась сень (навес), они накрывались покровами, рядом возжигались лампады и свечи в подсвечниках. Барельефные изображения святых наносились на крышки деревянных и металлических рак Согласно описанию Успенского собора (1789), при гробнице святого митрополита Петра стоял его образ, написанный в 1402 году Иконы на гробницах святых часто устанавливались в XVII — начале XVIII столетия^{668}.

Возложение покровов на надгробия не только святых, но и князей совершалось уже в середине XVI века. Иван IV возложил покров на гробницу сына Дмитрия Донского князя Константина, в иноках Кассиана, в Симоновом монастыре. Погребения волоцких князей в соборе Иосифо-Волоколамского монастыря в конце века выглядели следующим образом: «А гробницы над ними камены и покровы бархатны, и образы, и свещи, а всё устроено преподобным отцем нашим»^{669}. С. Маскевич сообщает о покровах на гробницах великих князей и царей в Архангельском соборе: «Здесь погребают царей, гробницы их не великолепны; при каждой из них находится изображение умершего, частию на стене, частию на самом гробе, вышитое по бархату». Описание Архангельского собора (1789) фиксирует 13 покровов на царских гробницах, самый ранний из которых был положен на гробницу царя Федора Ивановича, судя по стилистике надписи, во второй половине XVII века. На гробнице князя М.В. Скопина-Шуйского лежал покров без надписи^{670}. Вполне возможно, что более ранние покровы были расхищены во время польского владычества в Москве.

В то же время свидетельство Маскевича позволяет предположить, что покровы были положены на гробницы тех царей, которые не были изображены на стенах собора: Ивана Грозного, Федора Ивановича и, возможно, царевича Ивана Ивановича. Вероятно, ту же роль при гробницах захороненных в более позднее время выполняли портреты-парсуны. Известны парсуны царя Федора Ивановича, князя М.В. Скопина-Шуйского, царей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича, Федора Алексеевича^{671}. Подобным надгробным портретом, возможно, является и знаменитый Копенгагенский портрет Ивана Грозного.

В XVII веке некрополь начали считать родовой святыней и историческим памятником: стали поновлять надгробия, изготавливать предкам надгробные плиты. В то время были созданы надгробия князя И.М. Воротынского (ум. 1535) в Троицесергиевом монастыре и игуменьи Новодевичьего монастыря Елены Девочкиной (ум. 1524), Замятиных и Загряжских в Спасо-Андрониковом монастыре с датами первой половины XVI века^{672}. В 1680—1690-х годах в Богоявленском монастыре были установлены надгробия над могилами представителей рода Воронцовых-Вельяминовых, умерших в 1654, 1655, 1682 и 1689 годах^{673}. Семь из десяти плит из усыпальницы князей Трубецких в Троицком соборе Трубчевска, на которых указаны 1538, 1541, 1546, 1556, 1561,1568 и 1602 годы смерти, имеют черты художественного оформления середины XVII века. Скорее всего, эти надгробия были изготовлены после пожалования Трубчевска с уездом в конце 1659 года в вотчину боярину князю Алексею Никитичу Трубецкому, потомку удельных князей Трубецких^{674}.

В XVII веке к некрополю обращались при решении спорных дел. В 1645 году князь Ф.Ю. Хворостинин, пытаясь отбиться от притязаний И.П. Писемского на принадлежность к его роду по матери, бил челом, «чтоб допросить Ивана Писемского, родители ево прадед и дед в котором монастыре лежат»^{675}. Обращались к сведениям о погребении предков и в поземельных тяжбах, как это произошло в споре Голохвастовых и Бутурлиных: «А тое де церковь на той земле строил прадед ево Яков Голохвастов, и по обещанию в той церкви он лежит, так же и многие ближние родственники ево и младенцы у той церкви лежат и цки (доски, в данном случае — плиты. — С. Ш.) каменные на них положены и на цках имена родственников ево подписаны за многие года, а не Бутурлиных»^{676}