Глава 28 костер потух

Избенка была построена из тонкого леса и горбылей. Ветер лез в нее со всех сторон через широкие щели. Пол заменяла утрамбованная земля. Окна, наполовину выбитые, замерзли, облипли снегом. Мотовилов стоял в раздумье на пороге.

— Нет, здесь холоднее, чем просто у костра, — решил он. — Фомушка, ломайте эту хибарку и в огонь. Разложим костер побольше, тепло будет. Видишь, постройка-то какая дрянная, в ней, только, значит, летом жили.

Барановский лежал в санях, невнятно бредил. Фома с Иваном сняли с петель дверь, вырвали рамы, разобрали небольшое крыльцо, изрубили все в щепки, разложили костер. В темноте мимо по дороге звонко скрипели полозья. Обозы лентой шли, не останавливаясь. Н-цы отпрягли лошадей, набросали им снопов овсяной соломы, взятой тут же из огромного зарода. Солдаты улеглись плотным кольцом вокруг огня. Мотовилов, отворачивая лицо от жара, грел руки. На огонь вышла из темноты длинная лошадиная морда с двумя оглоблями. Подъехал верховой, с трудом слез на снег, прихрамывая, подошел к костру.

— Кто здесь старший, господа?

Мотовилов спрятал руки в рукава, обернулся к говорившему, прищурившись, стал вглядываться в его лицо.

— Я старший, а что?

— Разрешите мне переночевать у вашего костра?

Мотовилов кивнул на своих солдат.

— Смотрите, сколько у нас народу. Негде.

— Ради Бога, как-нибудь. Я офицер. У меня жена вон в санях лежит, после тифа. Двое детей.

— Ведь вы же видите, что у нас нет места, — немного раздраженно ответил Мотовилов.

В темноте заплакал ребенок. Незнакомый офицер неожиданно встал на колени, заговорил, сдерживая дрожь отчаяния:

— Умоляю вас, ради Бога, заклинаю всем святым, позвольте остаться у огня. Мы закоченели. Ребятишки совсем замерзают. В последней деревне никто, никто… — голос оборвался, офицер задрожал, — никто не пустил нас в избу. Боже мой, мы четвертые сутки под открытым небом, измучились вконец. Умоляю вас.

Мотовилов быстро встал.

— Что вы, что вы делаете? Встаньте сию же минуту. Оставайтесь, как-нибудь потеснимся. Где ваши дети?

— Вот.

Дети, два трехлетних мальчика-близнеца, закутанные в меха, были втиснуты в большие переметные сумы, притороченные к седлу. Мотовилов помог офицеру снять их со спины лошади. Детей и женщину положили к самому огню. Мальчики плакали.

— Молочка. Е-е-есть.

— Сейчас, сейчас, детки, — суетился около них отец.

— Коля, молоко в передке саней, в большом мешке.

Офицер стал раскалывать над котелком большой мерзлый круг молока.

В легких санках, с кучером на козлах, остановился у костра какой-то полковник.

— Какая часть? — громко крикнул он, не вылезая из саней.

Черноусов не торопясь ответил:

— 1-й Н-ский полк.

— Сию же минуту очистите эту заимку, костер можете не тушить, — приказал полковник.

— Что-о-о? — рассвирепел Мотовилов. — На каком основании? Вы кто такой?

— Я начальник У-ской дивизии. Сейчас подходят наши боевые части. Здесь будет первая линия. Красные совсем рядом. Ваш чин? — в свою очередь спросил полковник.

— Подпоручик.

— Так вот, подпоручик, потрудитесь немедленно исполнить мое приказание, иначе я вас арестую.

— Хоть ты и полковник, а мерзавец, — отрезал подпоручик.

Полковник вскочил, подбежал к Мотовилову, задыхаясь от гнева.

— Молокосос, я сейчас прикажу тебя расстрелять за невыполнение боевого приказания! Ты ответишь за оскорбление штаб-офицера!

Мотовилов злорадно расхохотался:

— Ха! Ха! Ха! Расстрелять! Ловчила какой нашелся. Дураков ищешь? На пушку взять хочешь? Не на таких напал.

Полковник затопал ногами.

— Замолчи! Вон отсюда сию же минуту!

Мотовилов отчетливо сделал шаг вперед, размахнулся, ударил начальника дивизии по лицу.

— Вот тебе, прохвосту, боевой приказ!

Полковник качнулся всем телом вправо, едва удержался на ногах. Подпоручик ткнул его ногой в живот, сшиб под себя.

— Подлец!

Полковник уткнулся лицом в снег, заплакал громко, навзрыд, слезами обиды и бессильной злобы. Обмануть не удалось.

— Набаловались, изнежились, негодяи, в штабах сидя, так теперь и в тайге намереваются за чужой счет устроить свою особу.

— Пулеметчики, не отставай! — кричал кто-то.

— Не растягивайся! Подтянись! Не отставай, пулеметчики!

Полковник плакал. Кучер подошел к нему, нагнулся:

— Господин полковник, вставайте, поедем дальше.

Женщина грела в котелке молоко, разговаривая с мужем:

— Коля, когда же будет конец этому кошмару? Будет ли когда-нибудь конец этой тайге?

— Не знаю, будет, конечно.

— Но выберемся ли мы? Ведь мы буквально докатились до последней черты. Ну смотри, что это такое? Подпоручик бьет полковника. Вчера нас обобрали свои же казаки. На ночевках в деревнях из квартир друг друга штыками выбрасывают.

— Да, — неопределенно и равнодушно соглашался офицер.

Женщина мешала ложкой мерзлые комья молока.

— Ужас, смерть кругом. Красные — смерть. Свои — грабеж, смерть. Крестьяне — тоже смерть. Ты слышал, что здесь на днях в Ильинском ночью сонных наших солдат целую роту мужики топорами прямо у себя в избах зарубили?

— Слышал, — все с тем же безразличием отвечал офицер.

— Вы, мадам, давно так едете?

Женщина обернулась к подпоручику. Мотовилов увидел лицо, красное с одной стороны, освещенное костром, темное — с другой.

— Нет, я с Новониколаевска только. Но довольно и этого. Ах, какой ужас, какой ужас! Вы знаете, что творилось при отходе из Новониколаевска?

Женщина обрадовалась новому собеседнику.

— Там разбили винный склад. Спирт был спущен в Обь. В прорубях он плавал толстым слоем поверх воды. Его растаскивали ведрами. Казаки напоили в прорубях лошадей, перепились сами. По улицам эта орава ехала с песнями, с руганью. Лошади у них лезли на тротуары, не слушались поводьев, сталкивались с встречными проезжими. Казаки громили магазины, грабили частные квартиры. Офицеров своих эти негодяи перебили, обвинив их в проигрыше войны, даже в самом ее возникновении. Ах, кошмар!

Женщина затрясла головой. Мотовилов курил длинную грубую деревенскую трубку.

Подъехало еще несколько саней. Завозились с распряжкой. Полный офицер среднего роста в английской шинели подошел к костру.

— Господа, разрешите у вас одну головню взять на разжигу?

Мотовилов позволил. Офицер нагнулся через лежащих солдат, железной лопатой подхватил пылающий кусок дерева. Пара углей упала на шинель Фоме. Вестовой завозился, быстро смахнул угли с задымившейся материи.

Стрелки зябко прятали уши в воротники.

— Черт вас тут носит.

Над тайгой свистел ветер. Иглы деревьев звенели, как струны. Мороз был сильный. Отец и мать поили сыновей разогретым молоком. Дети, голодные, пили жадно, чмокая губами, кашляя, обливаясь теплой вкусной жидкостью.

— Исцо, мама, исцо, — маленький человек, закутанный с головы до ног, тянулся крохотными ручонками в пушистых рукавичках.

— Пей, пей, сынок.

Накормленные горячим, согревшись у огня, ребятишки быстро уснули на меховом одеяле около груды горящих головешек. Мать с отцом сидели рядом. Женщина положила голову мужу на плечо. Ребенок всхлипывал во сне.

— Колик, ты знаешь, сегодня какая ночь? Какое число?

— Нет. Я не различаю теперь дней. Все одинаковы.

— Сегодня Новый год.

— Вот что? — офицер с горечью усмехнулся. — Новый год.

— Знаешь, говорят, что кто как встретит Новый год, так и проживет его. Скверная примета. Колик, неужели это будет продолжаться еще целый год?

— Все равно.

Офицер стал дремать. Женщина не спускала больших остановившихся глаз с огня.

Мотовилов заснул. Ночью мороз усилился. Ветер, не утихая, лез людям за воротники, в худые валенки, холодные сапоги, больно дергал за уши, за носы, хватался за щеки. Спали н-цы плохо. Костер все время поддерживали. Утром проснулись, разбуженные ружейной трескотней, поднявшейся впереди, на дороге. Обоз остановился, метнулся обратно.

— Трах! Трах! Трах! Шшш! Шшш! — шумело эхо.

«Пустяки, никаких красных не может быть, свои же, наверное», — подумал Мотовилов.

Ребятишки плакали. Кончики маленьких носиков и щечки у них почернели. Вчера отец с матерью не заметили белых пятен, не оттерли. Муж и жена с тоской смотрели на детей. Женщина со страхом оглядывалась в сторону беспорядочной нервной перестрелки.

— Трах! Шшш! Шшш! Трах!

Мотовилов с Фомой лопатами кидали горящие головни на стог соломы и на огромный зарод немолоченного хлеба. Хлеб вспыхнул, как порох. Барановский приподнялся в санях.

— Что такое? Что ты делаешь, Борис?

— Жгу хлеб, — коротко бросил офицер, торопясь с лопатой углей к избенке.

— Зачем это? Кому это нужно?

Мотовилов злобно огрызнулся:

— Пошел к черту! Нужно для дела нашей победы. Для всей России. Сожгу тысяч пять пудов пшеницы, по крайней мере пять тысяч коммунистов на месяц останутся без хлеба. Вот что.

— Какая ерунда! Дикость! У меня мать там. Может быть, ей из этого чего-нибудь достанется.

— Сопляк, замолчи. Слюнтяй! Лежи!

Н-цы запрягали лошадей. Муж и жена несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. У офицера тряслись губы. У женщины быстро капали слезы. Ребятишки плакали.

— Уа! Аа-а! Больна! Мама! Уа! Уа!

Мать, зарыдав, упала ничком в снег. Отец стремительно, с отчаянием выхватил револьвер, быстро нагнулся, поднял за воротник маленького толстенького человечка, сорвал с него мягкую козью шапочку, отвернулся.

— Папа! Уа! Аа-а! Уа!

Ножонки в крохотных валеночках болтались в воздухе. Черный ствол, смазанный маслом, едва не выскользнул из дрожащей руки. Ноги не слушались. Пришлось стать на колени. К жене подползти на четвереньках. Рука плясала. Рукоятка нагана прыгала в ледяных пальцах…

После выстрела офицер распахнул шубу, поднял гимнастерку и рубаху, грязную, в серых ползающих точках. Грудью накололся на маленький кусочек никелированного свинца. Хлеб и солома пылали. Избенка загоралась. Впереди красных не было. Морской батальон напал на сотню казаков, отобрал лошадей. Только и всего. Дорога стала чистой, пустой. Когда уезжали, где-то в селе били в набат. Далеко стояло, трепыхаясь, зарево. Костер потух.