Эдит Крамер

Жизнь одна – и книга одна. При всем жанровом многообразии там и тут действуют сквозные герои. Эдит – одна из них.

В шведском городке по имени Худиксваль она, разглядывая люпин, провалилась в канаву.

– Эх! – взмах кулачка. – Все так спешно цветет – лето короткое, нужно успеть вылезти из земли, вытянуться, расцвести, пока морозом не прихватит! – Выбираясь из канавы, Эдит не спускает глаз с семейства люпинов – фиолетовые, розовые, белые… – Только бы простояли до утра!

Спросила ее о вдохновении – насупилась:

– Вам нужно вдохновение, чтобы дышать?

Эдит охотится за цветами. Высмотрела полевые гвоздики, укрывшиеся среди трав и кашки. Скоро полночь, а она сидит за мольбертом на маленьком складном стульчике, водит кисточкой по полотну. На ней штопаная‑перештопанная кофта грубой вязки и черная фетровая шляпа.

– Краски в свете белых ночей – что может быть прекрасней?!

Ее рюкзак‑этюдник состарился вместе с ней. Похудел.

Австрийская еврейка из Нью‑Йорка в шведские белые ночи забралась на веранду маленького дома и, сощурившись, смотрит оттуда на зеленое поле с оторочкой из белой кашки.

– Это на завтра, а теперь можно и чаю попить!

Пили чай, говорили о книгах, об искусстве, почему оно проваливается. Эдит считает – из‑за утраты социальной функции. Оно не служит, оно самообслуживается в салонах. Оно перестало себя осознавать. В наше время почти невозможно быть хорошим художником. Все губит манерность. Претенциозность. Желание создать новый язык, не зная старого. Искусство – где оно? Храпит по салонам да шляется по подъездам! Служка! Да и того хуже!

И все это по‑английски, с венским акцентом…

Если искусство перестало осознавать себя, возможно ли с его помощью «осознать» другого? Совершенствуясь в формах и красках, Эдит искала социального применения не искусству самому по себе, а его гуманистической функции. Из этих поисков и родилась ее искусствотерапия.

Как‑то в Вене она предложила мне выбрать тему для семинара с тамошними психоаналитиками. Эдит не знает, что делать завтра?

Я ляпнула:

– Перевод.

А она:

– Чушь! Что это значит?

– Перевод из материала в материал, из плоскости в объем. Помните, вы задали дерево, велели найти похожие, и начался разбор элементов – ствол, крона, корни и их отсутствие, расположение на листе и так далее? А если взять три фазы? Рисунок, рельеф, скульптура.

Эдит молча барабанила пальцами по столу.

– Это урок по искусству, здесь нет терапевтического момента.

– Но вы же сами говорите, что занятия искусством и есть терапия! А тут надо пройти трансформацию. Дерево – образ «я» – должно найти себя в разных формах.

– Тогда зачем рельеф? Та же глина. Лучше коллаж. Или живопись.

– Я имела в виду не разные материалы, а разные формы. Постепенный переход из двумерного пространства в трехмерное.

– Хорошо, тогда промежуточная фаза будет такой: одним зададим рельеф, другим – коллаж, третьим – живопись.

Так мы и сделали.

Я навестила ее в Грундлзее в июне 2011 года. Дверь мне открыла Маргарита, сиделка из Словакии, с ней я говорила по телефону.

Эдит читала книгу на кухне. В той же кофте, в которой она теперь утопала, с той же косичкой, перехваченной аптечной резинкой. При виде меня она сжала руки в кулачки и потрясла ими в воздухе. Какая, мол, радость! Эдит уже почти ничего не слышит, хотя уши у нее отросли как у Будды, мочки почти на уровне подбородка.

Мы переместились с кухни на веранду.

Все те же толстые керамические чашки с бело‑зелеными разводами, тот же вид на озеро, та же купальня… Пять лет тому назад Эдит оставила Нью‑Йорк, вернулась в родные пенаты.

Я спросила у Эдит по‑английски, рисует ли она.

– Нет, – ответила она по‑немецки.

Маленькие, но по‑прежнему яркие глаза занавешены веками. Взгляд вбок, птичий.

– Принеси карандаш и бумагу.

Маргарита всплеснула руками:

– Два года предлагаю ей карандаш и бумагу – нет!

В мастерской на втором этаже нет ни красок, ни свежих полотен, посреди комнаты большая кровать. Низкий стол для инструментов, прежде уставленный баночками с мастерками и стеками, замурзанными коробочками с углем, пастелью, сангиной, белыми мелками, стерками, тряпочками, перьями, баночками с тушью, – пуст. Карандаши и бумагу я нашла на полке над маленьким топчаном, где Эдит иногда задремывает среди дня.

Я села рядом с Эдит, и она, вперившись в меня взглядом, начала рисовать.

Глаза‑глаза‑глаза… Они наезжали друг на друга. Эдит повернула лист другой стороной – та же история.

– Дункель, морген! – сказала она.

Эти слова по‑немецки я понимаю: темно, утром.

Веранду заливает солнечный свет, а ей темно. Судя по рисунку, ее зрение выхватывает отдельные детали, она не видит предмет целиком. Может, уголь – он ярче карандаша?

Маргарита принесла уголь.

Эдит всматривалась в меня изо всех сил, попросила меня пересесть – темно. Попробовала рисовать углем – не выходит.

Мы перебрались с веранды на открытую поляну. Она опять взялась за карандаш. Рисовала‑рисовала – одни глаза.

– Хватит, завтра будет свет!

Я попросила у нее рисунки. Она пожала плечами. Велела мне найти в мастерской ее книгу статей по‑немецки, это она мне подарит.

Я сбегала за книгой. Эдит поставила свою подпись. Этого достаточно.

– Лена, Фридл… – произнесла она и вздохнула. Помолчав, спросила: – Как Маня?

Я прокричала ей в ухо, что много рисует, работает…

– Маня талант, пусть учится у великих и у натуры, эти не подведут, – сказала она по‑английски. – Генук, шлафен.

Маргарита довела Эдит до кровати, принесла книгу и включила лампочку.

Что же она читает? Все ту же книгу, про Ван Гога и его брата Тео. Два года тому назад она встретила нас с Маней разговором о Тео, об участи брата гения, который посвятил Винсенту всю жизнь, о безумии, которое никого не щадит, и о гениальности, которой все простительно.

Каждый читает свою книгу. Даже если не видит букв.

Сколько я помню Эдит, она никогда не начинала портрета с глаз. Мой из них состоит.

Глаза‑глаза‑глаза…