Петтенкофер

(1818–1901)

Макс фон Петтенкофер (Max Josef von Pettenkofer) — немецкий гигиенист, основоположник экспериментальной гигиены, основал в 1879 году и руководил первым в Европе гигиеническим институтом, в 1890 году избран президентом Баварской академии наук (в Мюнхене).

Человеком своеобразной судьбы называли Макса Петтенкофера. И действительно, сюжетная канва его жизни была похожа на один из бальзаковских романов. Он родился 3 декабря 1818 года в Лихтенгейме близ Нейбурга в Баварии, в многодетной крестьянской семье, где, кроме него, было еще семь детей. Отец Макса, обремененный заботами, обрадовался, когда его бездетный брат, Франц Петтенкофер, с 1823 года придворный аптекарь и хирург Баварского двора, забрал сыновей, взяв на себя заботу о них. Дядя был знаменит открытиями в области химии.

Учеба в гимназии давалась Максу легко. Дядя рассчитывал, что впоследствии из него выйдет прекрасный аптекарь и он сможет его заменить. Однажды Макс, проходя курс обучения в аптеке и уже став помощником аптекаря, уронил один из сосудов с ценным содержимым. Естественно, сосуд разбился. Раздосадованный дядя наградил неловкого племянника хорошей затрещиной. Обидевшись, Макс ушел из дома и направился в Аугсбург с намерением стать актером.

Взяв среднюю часть своей фамилии как псевдоним, из Петтенкофера он превратился в Тенкофа и вскоре приступил к исполнению одной из ролей в гётевском «Эгмонте». Критика его не жаловала, несмотря на это он продолжал упорствовать. Родители просили его поменять профессию. Он уступил лишь после вмешательства двоюродной сестры Елены (втайне от всех она была его невестой), которая просила его продолжить учение.

Волею судеб Петтенкофер закончил медицинский факультет Мюнхенского университета и в 1843 году стал врачом. В конце 1843 года Петтенкофер увлекся медицинской химией. Совершенствоваться в избранном направлении он отправился в Гисен к лучшему химику того времени профессору Юстусу Либиху. Петтенкофер гордился своим учителем, который в 1852 году по приглашению короля Максимилиана II переехал в Мюнхен, а в 1860 году возглавил Баварскую академию наук.

Практической медициной Петтенкофер занимался лишь с 1845 по 1847 год. За неимением лучшего и под влиянием Елены Петтенкофер поступил, как в свое время Ньютон, на службу в монетный двор Мюнхена. Новая работа оказалась для него нелегким делом, поскольку он все же был врачом. Но Петтенкофера привлекало все новое, преодоление трудностей придавало особый смысл его деятельности.

Первые научные работы Петтенкофера, сделавшие его имя известным, относятся к области химии. В лаборатории монетного двора Петтенкофер разработал способ очищения благородных металлов: извлек минимальные количества драгоценной платины из серебряных талеров и открыл загадку античного пурпурного стекла; нашел метод обследования разных сортов гидравлической извести и т.д. Он работал то над одной, то над другой проблемой. В силу своего характера, он работал бессистемно, хватался за разные вопросы, но всегда находил в них подлинные золотые зерна.

В 1847 году Макса Петтенкофера заметили и пригласили на профессорскую должность в Мюнхенский университет на кафедру химии. Он открыл способ получения цемента, не уступающего по качеству английскому; изобрел метод получения светильного газа из дешевой древесины, содержащей много смолы. Не прошло и трех лет после окончания университета, а Петтенкофер был уже избран в Баварскую академию наук.

В Базеле, где применили его метод, торжественно при широком участии населения отмечали праздник освещения города. Система при первой попытке отказала. Присутствующий при этом Петтенкофер чувствовал себя глубоко несчастным, по его щекам текли слезы стыда. Устремившись в Мюнхен, в свою лабораторию, он горел желанием быстро найти ошибку, явившуюся причиной неудачи. После двух суток работы и размышлений ошибка была найдена и устранена. К радости горожан, в Базеле заработало газовое освещение.

Случайные, в общем-то, обстоятельства побудили Петтенкофера, увлеченного химией и техникой, заняться вопросами гигиены. Однажды ему было поручено выяснить, почему в королевском замке воздух такой сухой, что король постоянно чувствует першение в горле. После этого он занялся вопросами гигиены и на этом поприще завоевал себе славу и утвердил за собой репутацию первоклассного гигиениста. В 1865 году Петтенкофер возглавил кафедру гигиены Мюнхенского университета, созданную по его инициативе.

Основатель современной гигиены Макс фон Петтенкофер в 1879 году организовал первый в Европе институт гигиены и стал его директором. Будучи на посту главного гигиениста Мюнхена, он возвысил гигиену до уровня современной науки; изучил влияние внешних факторов: воздуха, воды, почвы, одежды, жилища на состояние здоровья общества и отдельных людей. Петтенкофер основал два специальных журнала. Первый в 1865 году «Zeitschrift fur Biologie» он издавал совместно с мюнхенскими профессорами Бюлем, Радлькофером и Фойтом. С последним Петтенкофер разрабатывал гигиенические нормы питания.

В сотрудничестве со своим другом физиологом Карлом Фойтом (Voit, 1831–1908) Петтенкофер произвел капитальную разработку целого ряда вопросов, касающихся дыхания, обмена воздуха в жилых помещениях, питания и обмена веществ в животном организме. Работы о проблемах дыхания привели его к изобретению известной, носящей его имя, респирационной камеры. Он написал книгу об оздоровлении городов; сочинение о канализации населенных пунктов и удалении из них нечистот и отбросов.

Начиная с 1883 года Петтенкофер окончательно специализируется на вопросах гигиены. Он передает первый журнал Фойту и организует новый журнал «Archiv fur Hygiene», который начал издавать в сотрудничестве с Форстером и австрийским бактериологом Гофманом (Hofmann-Wellenhof, 1843–1890).

Заслуживают внимания работы Петтенкофера в области охраны здоровья. В сотрудничестве с Цимсеном Петтенкофер в 1882 году издал руководство по гигиене, представляющее самый обширный и обстоятельный труд в европейской литературе. Петтенкофер исследовал строительные материалы и материалы, из которых шьется одежда, с точки зрения их проницаемости для воздуха. Эти работы обратили на себя внимание и были переведены на все европейские языки.

Начиная с 1855 года Петтенкофер взялся за обширное и всестороннее систематическое исследование почвы. Огромной известностью пользуются его книги о почве и зависимости здоровья населения от ее качества. Его главным образом интересовало отношение почвенной воды к заразным болезням. Он первый установил, что эпидемии тифа распространяются главным образом через почвенную воду; впоследствии это же положение он обосновал в отношении холеры.

Профессор Петтенкофер не мог, конечно, обойти вниманием инфекционные болезни, так как одна из задач гигиениста — предупреждение населения от заболеваний. Из всех инфекционных болезней ученого в первую очередь интересовала холера, эпидемии которой в тот период возникали особенно часто. Для ученого изучение холеры и борьба с ней были не только этапом исследования, но, можно сказать, личным делом. Причину он объяснял так: «Я заболел холерой в 1852 году, после того как эпидемия 1836–1837 годов, когда я посещал старшие классы гимназии, меня не коснулась. После меня заболела моя кухарка, которая умерла в больнице, потом одна из моих дочерей-близнецов Анна, с трудом выздоровевшая. Эти переживания оставили в моей душе неизгладимый след и побудили исследовать пути, которыми идет холера».

В исследованиях Петтенкофера принимал участие немецкий врач Карл фон Пфейфер (Pfeufer, 1806–1869), который уже в первые годы своей медицинской деятельности вел борьбу с холерными эпидемиями. По его инициативе была введена в качестве обязательного обучения на медицинских факультетах общественная гигиена. В 1840 году он становится профессором и директором клиники в Цюрихе, а в 1844 году — в Гейдельберге, в 1852 году — в Мюнхене. Совместно с немецким морфологом Генле (Henle, 1809–1885) он издавал с 1844 года «Zeitschrift fur rationelle Medicin».

Когда Роберт Кох открыл холерный вибрион и стал доказывать, что он единственный виновник разражающейся эпидемии холеры, Петтенкофер не отрицал правильности этого открытия; он и сам думал о возбудителе, обладающем живой природой. Но у него были другие представления об этом. Прежде всего он не верил в простую передачу инфекции и говорил: «В настоящее время вопрос в основном ставится о том, как подобраться к этой бацилле, как ее уничтожить или помешать ее распространению. Борьбу против микробов считают сейчас единственно действенной профилактикой и игнорируют целый ряд эпидемиологических фактов, которые решительно свидетельствуют против гипотезы о простой заразности холеры. Многие судят все больше по наблюдениям за "холерной запятой" в колбе или на стеклянной пластинке, или же в культурах, совершенно не заботясь о том, как выглядит картина холеры в процессе практического эпидемиологического распространения».

Даже «охотники за микробами», как называл их Петтенкофер, своим существованием доказали, что есть люди, которые в силу особенностей своего организма или по каким-то иным причинам, предохраняющим их от болезни, остаются здоровыми даже при интенсивной эпидемии. Уже давно известен феномен врожденного или приобретенного иммунитета. Известно также, что в каждом отдельном случае важную роль играет состояние здоровья человека, в частности функционирование желудка и кишечника.

Состоянию грунтовых вод как фактору, благоприятствующему возникновению эпидемии, он придавал наибольшее значение. По его мнению, от насыщенности грунта водой зависит процесс гниения органических субстанций, с которыми сливается носитель холеры. Под носителем холеры он подразумевал обладающее внутренней организацией специфическое вещество чрезвычайно малого объема, наподобие тех, что вызывают брожение.

Профессор Петтенкофер постоянно ездил туда, где можно было найти материал, подтверждающий его взгляды. «Почему, — спрашивал он, — в одном городе есть холера, а в другом нет? Все дело в почве». Мысль Петтенкофера, что, кроме выявленного Кохом микроба, большую роль в развитии холеры играют время года и состояние почвы или иные подобные обстоятельства, подкрепил следующий факт. В Гамбурге и Париже множились случаи заболевания холерой, и все население было объято ужасом, а в Мюнхене, несмотря на большое скопление приезжих (проходил праздник Октоберфест), вспышки холеры не наблюдалось.

Кроме указанных аргументов, был еще один, еще более весомый. Роберт Кох не смог провести ни одного эксперимента с животными, чтобы доказать, что открытый им микроб вызывает холеру у здорового животного. Проблема, как оказалось, состояла в том, что животные не восприимчивы к холере, эта болезнь поражает только людей.

Макс Петтенкофер в споре с Кохом, безусловно, был не прав. Тем не менее история соперничества продолжалась. Чтобы доказать Коху справедливость своей теории, Петтенкофер решил провести опыт на самом себе и этим героическим экспериментом снискал особую популярность у современников. Исторический опыт состоялся утром 7 октября 1892 года, 73-летний президент Баварской академии наук Петтенкофер бесстрашно проглотил культуру холерных вибрионов и выжил. Своему чудесному спасению, как предполагал Кох, он обязан тому, что микробы были лишены своей силы. Петтенкоферу умышленно прислали старую, ослабленную культуру, так как догадывались о его намерении.

Такой же опыт сделал в Париже И.И. Мечников и вслед за ним Н.Ф. Гамалея, Д.К. Заболотный и И.Г. Савченко, ставший впоследствии известным киевским бактериологом. В 1888 году доктор Гамалея первым предложил использовать для защиты от холеры умерщвленные холерные бациллы. Их безвредность он испытал вначале на себе, а затем на своей жене. Даниил Заболотный и Иван Савченко в 1897 году приняли в присутствии комиссии врачей однодневную, то есть полностью действенную культуру холерных бацилл; за день до опыта они иммунизировали себя, проглотив культуру умерщвленных бацилл. Их эксперимент имеет особое значение в истории медицины: впервые было доказано, что от инфекции можно защититься не только с помощью инъекции соответствующего возбудителя, но и путем приема ослабленной культуры бацилл внутрь.

Макс фон Петтенкофер пережил свой героический эксперимент. Но 10 февраля 1901 года застрелился в своем доме, недалеко от Мюнхена, преследуемый болезненным страхом перед грозящей дряхлостью. Так, основатель и руководитель первого в Европе гигиенического института, победивший холеру, проиграл страху.

Когда И.И. Мечников получил известие о самоубийстве Петтенкофера, он записал в своем дневнике: «Теперь я понимаю Петтенкофера, который лишил себя жизни в 83 года после потери всех близких. Он потерял их, очевидно, преждевременно, вследствие несовершенства медицины. Это несовершенство приводит в отчаяние. На каждом шагу видишь, как ни гигиена, ни терапия не способны помочь».

БРЮККЕ

(1819–1892)

Эрнст Вильгельм Риттер фон Брюкке (Ernst Wilhelm Ritter von Brucke) — выдающийся австрийский физиолог, директор Института физиологии, составляющего часть колледжа Венского университета, в котором он сначала стал деканом медицинского факультета, а затем ректором университета. Профессор Брюкке читал на медфаке свой любимый курс лекций «Физиология голоса и речи».

Доктор Брюкке был любимым учеником великого немецкого физиолога Иоганнеса Петера Мюллера (Muller, 1801–1858). В 40-х годах группа молодых учеников виталистски ориентированного Мюллера дала в противовес своему учителю торжественную клятву, подписав ее собственной кровью, объяснить все явления живой природы исключительно в категориях физики и химии. Кроме Брюкке, среди этих учеников были Карл Людвиг, Гельмгольц и Дюбуа-Реймон. Будущие корифеи физиологии XIX века образовали «незримый колледж», вошедший в историю под именем физико-химической школы в физиологии, лидером которой был советник Брюкке.

Продолжатель дела Гоффмана, один из основателей механицизма Брюкке считал, что «жизнь» необходимо изучать и объяснять на основании экспериментальных методов химии и физики. Символом веры этой школы был принцип строжайшего детерминизма и взгляд на организм как на энергетическую систему. «Телеология <Учение, по которому все в природе устроено целесообразно. Всякое развитие является осуществлением заранее предустановленных целей> — это такая дама, без которой не может обойтись ни один биолог, однако с которой никто не решается появиться публично», — говорил Брюкке.

Эрнст Брюкке родился 6 июня 1819 года в Берлине в семье художника академической школы, талант которого был больше, чем его доходы. После ранней смерти матери Эрнст нашел у своего дяди в Штральзунде второй дом. В этом патриархальном семействе интересовались естественными науками. Сдав экзамен на аттестат зрелости, Эрнст не знал, за что приняться. Отец Брюкке уговаривал молодого Эрнста последовать семейной традиции. Он же одинаково хотел быть художником, судостроителем, сельским фермером. Но обучение любой из этих профессий требовало денег, а их-то как раз и не было. Юноша избрал медицину, по-видимому, в расчете на помощь троих своих дядюшек — зубных врачей, проживавших в Берлине. Профессор Мюллер обратил внимание на своего даровитого слушателя, и в 1842 году Брюкке стал доктором.

Дюбуа-Реймон, непременный секретарь Берлинской академии наук, в 1841 году писал своему другу Халману: «Я чудесно провожу теперь время с Брюкке. Из всех моих сверстников он первый и единственный обладает головой, которая тождественна моей. Он невероятно много пережил и выдумал массу вещей, весьма тонок и хитроумен в своих научных изысканиях, это спокойный и приветливый человек».

Решение Брюкке стать ученым-медиком было вызвано отнюдь не отсутствием художественного таланта. Брюкке не бросил занятия искусством: он опубликовал книги о теории изобразительного искусства, физиологии цвета в прикладном искусстве, передаче движения в живописи, которые закрепили за ним репутацию знатока. Эрнст продолжал изучать технику живописи, путешествовал по Италии, коллекционировал Мантенью, Бассано, Луку Джордано, Риберу, а также голландские пейзажи и германские готические полотна. Некоторые из картин будут годами висеть в его будущей лаборатории вперемешку с профессорской коллекцией анатомических диапозитивов и гистологических образцов.

Эрнст Брюкке образование получил в Берлинском и Гейдельбергском университетах. В 1848 году он профессор Кенигсбергского университета. Спустя год Брюкке, которого хотели заполучить научные учреждения всей Европы, был переведен из Кенигсберга в Венский университет и получил необычайно высокий оклад — две тысячи гульденов в год (восемьсот долларов). Ему было предоставлено под кабинет просторное помещение в здании дворца Жозефиниум с живописным видом на город. Однако профессор Брюкке приехал в Вену не ради комфорта и красочных пейзажей. Он отказался от прекрасной квартиры, поселился в старой мастерской без водопровода и газа — подручный рабочий носил в ведрах воду из водоразборной колонки во дворе и ухаживал за подопытными животными. Брюкке сам превратил обветшавшее старое здание в прекрасный храм науки и выдающийся Институт физиологии в Центральной Европе.

Институт физиологии, составлявший часть клинического колледжа Венского университета, занимал помещение бывших оружейных мастерских на углу Верингерштрассе в квартале от растянутого комплекса больницы и по диагонали от Обетовой церкви и самого университета. Стены двухэтажного здания института были такого же серого цвета, как и некогда отливавшиеся в нем пушки. Во второй половине здания, тянувшегося на целый квартал, находилась анатомичка, где первые два года студенты исследовали трупы. Поднявшись по Бергассе — одной из самых крутых венских улиц, и завернув за угол Шварцшпаниерштрассе, можно было пройти под аркой и коротким проходом во внутренний двор. Справа была аудитория, где каждое утро с одиннадцати до полудня профессор Брюкке читал лекции. Ниши в стенах аудитории были заставлены лабораторными столами с различными препаратами, электрическими батареями, книгами. Здесь же маячили фигуры студентов, склонившихся над микроскопами. Когда Брюкке приходил на лекцию, они покидали на час свои рабочие места и слонялись без дела, ибо других помещений не было.

В следующем помещении находилась небольшая лаборатория, в которой работали помощники профессора Брюкке Эрнст Флейшль и Зигмунд Экснер, выходцы из титулованных австрийских семей. В угловом помещении здания располагался мозговой и нервный центры института — бюро, рабочий кабинет, лаборатория и библиотека профессора Брюкке, который восседал за рабочим столом, разглядывая вошедших голубыми холодными глазами. Студенты говорили, что один его взгляд способен заморозить любую рыбу, выловленную в Дунае. Голову профессора прикрывал неизменный шелковый берет, ноги были укутаны шотландским пледом, а в углу стоял скромный прусский зонт, с которым он не расставался даже в самые ясные летние дни, прогуливаясь утром по Рингу.

В этом институте он успешно проработал 33 года и, благодаря универсальным дарованиям, создал себе имя великолепными работами в области физиологии мышечной и нервной ткани, пищеварения, крови, зрения. Брюкке много внимания уделял вопросам физиологии звуковой речи. Им написаны работы «Основные черты физиологии и систематики речевых звуков для лингвистов и учителей глухонемых» (1856), «Новый метод фонетической транскрипции» (1863) и ряд трудов по прикладной физиологии зрения. Он выпустил «Учебник физиологии» в двух томах.

В Институте физиологии профессора Брюкке вместе с Гельмгольцем, Дюбуа-Реймоном и К. Людвигом работал ассистентом Фрейд. Сначала он изготавливал диапозитивы для лекций своего шефа, затем под руководством Брюкке выполнил четыре оригинальных исследования и опубликовал их. В 1877 году, когда Фрейду шел двадцать первый год, он написал статью относительно нервных окончаний в позвоночнике миног. В следующем году были опубликованы его исследования, касающиеся нервных окончаний в хребте простейших рыб, а затем «Центральный вестник медицинских наук» поместил его заметки о методе анатомической подготовки для исследования нервной системы. Он также провел исследование структуры нервных тканей и нервных клеток речных раков.

Спустя год после переезда Брюкке избрали в Академию, учрежденную в 1848 году вступившим на престол императором Австро-Венгрии Францем Иосифом I. Впервые в истории Австрии немец, пруссак, протестант, стал деканом медицинского факультета, а затем ректором университета. Профессор Брюкке слыл самым смелым и отважным ученым; он боялся только дифтерии, унесшей его мать и сына; ревматизма, превратившего ею жену в инвалида, и туберкулеза, которому была подвержена его семья. Не дожив 8 лет до конца XIX века, 7 января 1892 года он умер. Весь медицинский и академический мир оплакивал его уход, но больше всех Зигмунд Фрейд, для которого Брюкке был величайшим ученым и наставником.

На протяжении всей своей жизни Фрейд говорил о своем уважении и восхищении неоспоримым авторитетом Брюкке и даже о благоговении перед ним. Прошло много лет, Фрейд по-прежнему вспоминал замечание Брюкке, сделанное ему однажды по поводу его непунктуальности. Фрейду суждено будет часто видеть перед собой голубые глаза Брюкке, укоризненно глядевшие на него в минуты пренебрежения ученым собственным долгом.

УЭЛЛС

(1815–1848)

Пожалуй, вся история медицины — это попытки найти радикальный метод уничтожения боли. Однако церковь проповедовала, что боль — это «божье наказание», ниспосланное смертным за грехи. Об этом написано в Ветхом Завете. В 1591 году шотландские судьи приговорили к сожжению на костре жену одного знатного лорда, которая просила врача облегчить ей родовые муки каким-нибудь снадобьем. За грехи праматери Евы расплачиваются женщины родовыми муками. Нельзя победить боль, она очищает тело и спасает душу — твердили проповедники, повторяли флагелланты, рассекая свое тело железными прутьями, выкликали фанатики, умирая под тяжестью колесницы Джаггернаута.

Консерватизм сознания хорошо иллюстрирует выступление выдающегося английского врача Копланда в Лондонском медико-хирургическом обществе: «Страдание мудро предусмотрено природой, больные, которые страдают, доказывают, что они здоровее других и скорее поправляются». В 1839 году известный французский хирург Вельпо публично заявил, что «устранение боли при операциях — химера, о которой непозволительно даже думать; режущий инструмент и боль — два понятия, не отделимые друг от друга. Сделать операцию безболезненной — это мечта, которая никогда не осуществится».

В настоящее время вполне естественно желание больного, чтобы никакой боли при операции он не почувствовал. До применения Уэллсом наркотизирующего действия закиси азота такое требование было совершенно невыполнимо. Прежде чем мы расскажем, как Уэллс совершил свое открытие, есть смысл совершить небольшой и, надеемся, небесполезный экскурс в историю вопроса об обезболивании.

Ныне нам кажется просто невероятным, что приходилось претерпевать тысячам и тысячам больных, когда они попадали под нож хирурга. Хирургическая операция в Средние века была неким подобием пытки. Да и можно ли назвать операцией в современном понимании ту процедуру, которая ждала несчастного больного? Если мы прочтем эти описания, нам будет понятен восторг, которым дышат все сочинения того времени, касающиеся великого открытия Уэллса, а затем и Мортона.

Сохранились описания тех страшных мучений, которые испытывал подвергавшийся операции больной под ножом хирурга. В одной из старинных лондонских больниц до наших дней сохраняется колокол, в который звонили, чтобы заглушить крики несчастных оперируемых. В течение многих веков ученые медики старались любым методом привести больного перед операцией в бессознательное состояние. С «большим успехом» применялось сдавливание шеи, то есть фактическое сжатие артерий, снабжающих кровью мозг. Больной терял на время сознание, и его можно было оперировать. Правда, длительное давление на артерии, которые поэтому и получили название «сонных», было несколько опасно, а прекращение почти мгновенно приводило пациента в сознание. Пробовали уменьшить боль при помощи сильного давления на чувствительный нервный ствол. Для этого незадолго до операции, особенно в случаях ампутации конечности, на нее накладывали жгут. Но, увы, боль от жгута была настолько мучительной, что пациенты категорически протестовали против него.

В литературе имеются указания, что больным перед операцией наносился сильный удар по голове, достаточный для того, чтобы вызвать потерю сознания. С этой целью приглашались специалисты, которым было известно, в какое место и с какой силой надо ударить больного, чтобы он потерял сознание, но не умер. Изобретательность врачей на этом не заканчивалась. В XIII веке рекомендовалось давать больным перед операцией ушную серу собаки, смешанную с дегтем. Находились врачи, убежденные, что такое снадобье вызывает сон. В Средние века нередко применялся алкогольный наркоз, но церковь считала его «безнравственным», и к нему прибегали в основном цирюльники и костоправы.

Хирурги не могли делать сколько-нибудь значительные операции, поскольку они требовали обезболивания или хотя бы оглушения больного, в противном случае больные умирали от болевого шока. Однако к началу XIX века медицина не знала ни одного действенного средства против боли. Перед лицом боли наука была бессильна. В лучшем случае врачи назначали опий, но когда дело касалось хирургических операций, они опускали руки, предпочитая положиться на «божью волю», которая, увы, не приносила больному облегчения.

В начале XIX века французский хирург Вардроп начал применять для целей обезболивания обильные кровопускания. Одной женщине, которой необходимо было удалить опухоль лобных костей, он рискнул выпустить около литра крови. Наступило обморочное состояние, воспользовавшись которым предприимчивый медик произвел операцию. Свои наблюдения он подтвердил на раненых при Ватерлоо и пришел к выводу, что солдаты, потерявшие много крови, легче переносят оперативное вмешательство и быстрее выздоравливают. То же самое показал главный хирург армии Наполеона барон Корвизар, но уже при обморожениях.

В течение многих веков предлагались и отвергались самые различные наркотизирующие вещества. Они входили в моду и отбрасывались, снова извлекались из архивов и снова признавались непригодными. Но поиски настоящего обезболивающего средства заставляли людей искать все новые оглушающие, успокаивающие и усыпляющие вещества. Осталось неизвестно, входили ли в смеси, изготовляемые средневековыми врачами, помимо опия, мандрагоры, болиголова, белены, индийской конопли, цикуты и спирта, еще какие-нибудь болеутоляющие или усыпляющие вещества. В XV веке был известен «напиток проклятия», содержавший скополамин. Им оглушали перед казнью преступников.

В 1540 году Парацельс говорил о снотворном действии «сладкого купороса», как тогда называли серный эфир. И уже в конце XVIII века вдыхание паров эфира применялось для облегчения болей при туберкулезе и кишечных коликах.

Первые попытки применения общего наркоза связаны с экспериментами двадцатилетнего Дэви. В апреле 1799 года известный английский химик и физик Хемфри Дэви, не получивший университетского образования, открыл действие закиси азота на организм. Саму же закись азота открыл английский священник, химик и философ, член Лондонского Королевского общества (с 1767) Джозеф Пристли (Priestley), родившийся 13 марта 1733 года в семье ткача близ Лидса.

Вначале Дэви произвел опыты на себе, затем на кошке и обнаружил совершенно удивительное действие этого газа. «Веселящий газ» (так назвал закись азота Дэви) вызывает у человека опьяняющее действие, «веселое» настроение и в то же время притупляет болевую чувствительность. Сам Дэви, страдавший от зубной боли (у него прорезался зуб мудрости), вдыхал закись азота и убедился, что она способна уничтожить чувство боли. Так впервые в науке было открыто анестезирующее свойство закиси азота, используемое и в наше время в медицине.

О своем открытии Дэви сообщил в январе 1800 года в капитальном труде. Но научный мир не обратил внимания на его слова. «Быть может, — подумал Дэви, — "веселящий газ" следует испробовать при хирургических операциях, сопровождающихся лишь небольшими кровотечениями». Он и не думал о возможности использования свойства этого газа в хирургии, хотя и был некоторое время учеником хирурга.

Как это часто бывает с судьбой нового открытия, его значение на первых порах было сильно преувеличено. С необычной быстротой сначала в Бристоле, затем в Лондоне и дальше по Европе разнеслась весть об удивительных экспериментах молодого химика из Клифтона: вдыхая закись азота, человек становился веселым. В Клифтон началось паломничество, все хотели на себе испытать действие чудесного газа. Популярность двадцатидвухлетнего Дэви возрастала. Имя молодого ученого, нашедшего «жизненный эликсир», поймавшего неуловимую химеру средневековых алхимиков, стало известно не только в Англии, но и на континенте.

В апреле 1828 года английский врач Генри Гикмен обратился к королю Франции Карлу X с предложением испробовать на приговоренных к казни преступниках обезболивающее действие закиси азота. Он утверждал, что опыты на животных показали полную безопасность оглушения «веселящим газом». Главный хирург армии Наполеона Ларрей поддержал Гикмена, но Французская академия наук его отклонила, ссылаясь на вредность «веселящего газа», чем на время задержала это революционное открытие.

Благодетельное действие закиси азота игнорировалось вплоть до 1844 года, пока химик Колтон, житель маленького североамериканского городка Хартфорда (штат Коннектикут), на своей публичной лекции не продемонстрировал свойства этого газа. Среди слушателей присутствовал зубной врач Гораций (Хорас) Уэллс (Horace Wells) и внимательно следил за действием этого газа. Он обратил внимание, что один слушатель так «развеселился» от вдыхания закиси азота, что разбил себе ногу, не почувствовав при этом ни малейшей боли. Это был удивительный газ, вызывавший не только потерю чувствительности и быстро проходящее опьянение, но и всеобщее веселье очевидцев поведения лиц, «опьяненных газом», выделывавших замысловатые па и бормотавших забавный вздор. Название «веселящий газ» было выбрано точно, и бродячие фокусники, балаганные артисты и странствующие проповедники превосходно использовали его в своих выступлениях на ярмарках и собраниях.

Наблюдая эту картину, Уэллс сразу же вспомнил о своей профессии и о криках пациентов, которым он удалял зубы. Он догадался о возможности обезболивания посредством вдыхания «веселящего газа». На следующий день он пригласил к себе домой другого зубного врача — доктора Джона Риггса, который удалил зуб у Уэллса, предварительно оглушив его «веселящим газом». Это произошло 11 декабря 1844 года. Уэллс не почувствовал боли и говорил только о легком покалывании. Это привело его в восторг. «Начинается эпоха расцвета зубоврачебного дела!» — воскликнул Уэллс. Еще 15 безболезненных операций по удалению зубов окончательно укрепили в нем эту уверенность. Он и предположить не посмел, что это было нечто большее, нежели просто начало новой эры в стоматологии. Он нашел вещество обезболивания, которое тщетно искали все народы земли в течение многих столетий.

Дантист Уэллс переехал в Бостон и принялся активно пропагандировать свое открытие, в частности, сообщил новые факты обезболивания медицинскому факультету. В Бостоне он встретился со своим прежним компаньоном дантистом Мортоном и доктором Чарльзом Джексоном и сообщил им историю своих опытов. Информация не прошла мимо ушей этих медиков, она еще выстрелит. Но пока на сцене действует один Уэллс, которого вскоре крупный бостонский хирург Уоррен пригласил в медицинское общество врачей, чтобы он перед наиболее авторитетными врачами города продемонстрировал эффект обезболивания. Однако последовал сокрушительный провал, так как Уэллс приготовил «веселящий напиток» не в тех пропорциях. Он пользовался мешком Колтона, который давал возможность получить только кратковременное опьянение, но не наркоз. Во время демонстрации наркотизирующих свойств «веселящего газа» пациент, у которого Уэллс удалял зуб, внезапно застонал. Этого оказалось довольно для того, чтобы коллегия бостонских хирургов высмеяла Уэллса.

Открытие Уэллса принесло ему только несчастье и преждевременную смерть. В течение нескольких лет молодой дантист пытался внедрить в медицинскую практику свой наркоз. Не получилось, поскольку вскоре были открыты другие средства обезболивания — эфир и особенно хлороформ, которые оказались более привлекательными. Не выдержав конкурентной борьбы, Уэллс погиб. Заболев тяжелым нервным расстройством, 24 января 1848 года он покончил жизнь самоубийством: перерезал бритвой бедренную артерию. На кладбище в Нью-Йорке стоит и теперь памятник с надписью «Хорас Уэллс, изобретатель анестезии». А на его монументе, воздвигнутом муниципалитетом Хартфорда, высечено «Хорас Уэллс, открывший обезболивание в декабре 1844 года».

Далее на сцену победоносным маршем вышел эфир и хлороформ, и о закиси азота на время забыли. Но поскольку последний газ менее вреден, то, в конце концов, он нашел широкое применение, правда, лишь в наши дни. При жизни Дэви и Уэллса из всех газов лишь чистый воздух был необходим человеку. Только в 1863 году тот же Колтон, о котором мы говорили вначале, вместе с доктором Смитом в Нью-Хейвене (штат Коннектикут), снова стал применять «веселящий газ», и тогда метод распространился по всей Америке, а вскоре проник и в Европу. Распространению этого метода в Европе особенно энергично способствовали французские и английские врачи, применявшие наркоз «веселящим газом» не только для удаления зубов, но и при крупных хирургических операциях, например резекции грудной железы. Английский врач Уилкинсон подверг себя наркозу «веселящим газом», чтобы изучить ощущения человека, о чем написал в 1868 году в солидном английском медицинском журнале «Lancet».

МОРТОН

(1819–1868)

Историки медицины раскопали, что эфир в XVI веке открыл немецкий ученый и врач Валерий Кордус (Valerius Cordus, 1515–1544). Он получил эфир из спирта с помощью серной кислоты. Этот способ получения эфира забыли, он был неизвестен даже такому химику, как Шталь. Кордусу было известно действие этого вещества при приеме его внутрь, однако он не подозревал о том, какое благодетельное действие имеет эфир при вдыхании. Это открытие было забыто в течение почти двух столетий, и только в 1729 году эфир был снова открыт в Лондоне немецким химиком Фробеном. С этих пор эфир становится одним из веществ, с которым работали в лабораториях.

Великий английский естествоиспытатель Майкл Фарадей, сын кузнеца, начавший карьеру с переплетчика, обнаружил в 1818 году, что вдыхание паров серного эфира приводит к состоянию аналогичному с усыплением, вызываемым закисью азота. Студенты, занимавшиеся в химических лабораториях, сделали из этого открытия развлечение, они вдыхали время от времени пары серного эфира. После чего покатывались со смеху, когда кто-нибудь, чрезмерно надышавшись, качался, как пьяный, и городил несусветную чушь, которую забывал, как только приходил в себя.

Бостонский врач Чарльз Т. Джексон (Jackson, 1805–1880) много занимался химическими опытами. Однажды, надышавшись хлором, он стал искать в своих учебниках средство, которое можно было бы применить как противоядие. Учебники в таких случаях рекомендовали попеременное вдыхание аммиака и эфира. Он так и сделал. Однако на следующее утро горло все еще продолжало болеть. Устроившись удобнее, он обильно смочил носовой платок в эфире и стал вдыхать его пары, сразу же заметив, что боль ушла. Постепенно он пришел к убеждению, что открыл способ, как на некоторое время вызвать нечувствительность к боли. У него не было пациентов, на которых можно было доказать ценность этого открытия, и поэтому информацией пришлось поделиться с дантистом Мортоном.

Уильям Томас Грин Мортон (William Thomas Green Morton) родился 9 августа 1819 года в Чарлтоне (штат Массачусетс), в семье фермера-лавочника. В 1842 году он окончил зубоврачебную школу в американском городе Балтимор и поехал на заработки в Бостон. Он не помышлял об обычной практике дантиста и поэтому занялся экспериментами и поисками нового, чем бы можно было завлечь пациентов. Мортону удалось изобрести оригинальный тип протеза со вставными зубами. Вскоре он отказался от практики дантиста и взялся за изучение медицины, чтобы стать врачом и наконец жениться. Своим учителем он избрал доктора Джексона из Бостона, который был не только видным врачом, но и блестящим химиком. Джексон рассказал Мортону все, что знал об эфире, в частности о том, какую большую пользу приносит кусочек ваты, смоченной в эфире, если положить его на зуб, который хотят пломбировать.

Познакомившись с эфиром, Мортон решил сначала произвести опыты на своих собаках, чтобы проверить, действительно ли эфир так же хорош, как закись азота, или лучше. Однако собак было не так-то легко усыпить. Они только становились беспокойными и начинали кусаться, а как-то одна из них вырвалась и опрокинула бутылку с эфиром. Вытирая пол, Мортон вдруг решил еще раз испробовать на себе действие паров эфира и поднес к носу тряпку, пропитанную эфиром. Некоторое время спустя мать нашла его спящим среди осколков бутылки — эфир сделал свое дело.

Случай с разбившейся бутылкой пошел Мортону впрок. Он оборудовал простейшее приспособление для наркоза, состоящее из непромокаемого мешка. В него наливали эфир, а затем помещали голову подопытной собаки, которую хотели усыпить. Собака быстро засыпала таким крепким сном, что Мортон мог бы ампутировать ей ногу. Он продолжал опыты, старательно храня свою тайну. Только из его мемуаров, изданных после его смерти в 1868 году, стали известны подробности того, как он пришел к своему открытию.

Приведем краткую выдержку, может быть, она кому-нибудь окажется полезной: «Я приобрел эфир фирмы Барнетта, взял бутылку с трубкой, заперся в комнате, уселся в операционное кресло и начал вдыхать пары. Эфир оказался настолько крепким, что я чуть было не задохнулся, однако желаемый эффект не наступил. Тогда я намочил носовой платок и поднес его к носу. Я взглянул на часы и вскоре потерял сознание. Очнувшись, я почувствовал себя словно в сказочном мире. Все части тела будто онемели. Я отрекся бы от мира, если бы кто-то пришел в эту минуту и разбудил меня. В следующий момент я верил, что, видимо, умру в этом состоянии, а мир встретит известие об этой моей глупости лишь с ироническим сочувствием. Наконец я почувствовал легкое щекотанье в фаланге третьего пальца, после чего попытался дотронуться до него большим пальцем, но не смог. При второй попытке мне удалось это сделать, но палец казался совершенно онемевшим. Мало-помалу я смог поднять руку и ущипнуть ногу, причем убедился, что почти не чувствую этого. Попытавшись подняться со стула, я вновь упал на него. Лишь постепенно я опять обрел контроль над частями тела, а с ним и полное сознание. Я тотчас же взглянул на часы и обнаружил, что в течение семи-восьми минут был лишен восприимчивости. После этого я бросился в свой рабочий кабинет с криком: "Я нашел, я нашел!"»

Это было начало эры наркоза, которое обычно относят к 16 октября 1846 года, когда в главном госпитале в Массачусетсе был прооперирован первый пациент под эфирным наркозом. Операцию производил главный врач госпиталя доктор Джон Уоррен, тот самый, который однажды предоставил Уэллсу возможность продемонстрировать действие закиси азота. Он пригласил Мортона дать наркоз своему пациенту, молодому мужчине, которому предстояла операция по удалению крупной врожденной сосудистой опухоли на горле. Тяжелая операция прошла удачно. Пациент совершенно не чувствовал боли. Закончив операцию, Уоррен обратился к аудитории и сказал: «Господа, это не обман». Так имя Уоррена наряду с именами Мортона и Джексона вошло в историю открытия наркоза. Про Мортона говорили, что он вошел в операционную никому не известным дантистом, а вышел из нее всемирно прославленным ученым.

Первое известие в Европе об открытии эфира было напечатано в «London medical Gazette» 18 декабря 1846 года, и уже через четыре дня в Лондоне была произведена ампутация бедра. Быстро разнеслась благая весть об этом радостном событии по всему цивилизованному миру и в свое время обратила на себя внимание, быть может, даже несколько большее, чем произведенные на нашей памяти открытия туберкулезных бацилл и рентгеновских лучей.

Впоследствии между Джексоном и Мортоном разгорелся нешуточный спор о том, кому принадлежит открытие. Он был разрешен в Парижской академии наук: каждый из них получил по 2500 франков: один — за открытие, другой — за практическое применение эфира. Последствия борьбы за признание приоритета стали для Джексона трагическими В 1873 году он сошел с ума и умер через семь лет в каком-то богоугодном заведении. Мортон же долго занимался коммерцией, но умер нищим на нью-йоркской улице 15 июля 1868 года, в возрасте 49 лет. На памятнике Мортону начертано: «Уильям Томас Грин Мортон, открывший хирургическое обезболивание, предупредивший и уничтоживший боль при операциях. До него хирургия во все времена была мучением, а отныне наука властвует над болью».

Нельзя обойти молчанием тот факт, что за четыре года до официально признанной даты зарождения хирургического наркоза американский врач Кроуфорд Лонг (Long, 1815–1878) несколько раз применил эфир при операции. Так, 30 марта 1842 года он удалил у больного опухоль на шее, заставив того предварительно вдохнуть пары эфира. Больной быстро заснул и не почувствовал боли. Обычно Лонг давал своим больным стакан виски, но на этот раз решил испробовать эфир. Даже применив эфир еще 5–6 раз, Лонг никому не сообщил о новом методе. Он не придал значения своему открытию. Лишь в 1846 году, когда эфирный наркоз был применен Мортоном, который ничего не знал о своих предшественниках, Лонг понял, что фактически честь открытия принадлежит ему. Но, как говорится, поезд ушел.

19 декабря 1846 года известный шотландский хирург Роберт Листон (Liston, 1794–1847), особенно прославившийся как выдающийся специалист по операциям камнесечения в почках, впервые в Великобритании произвел операцию с помощью эфира. Надо сказать, что авторитет Листона в хирургической области был непререкаем. Поселившись в Лондоне с 1817 года, Листон читал лекции по анатомии и хирургии, затем профессорствовал в Эдинбургском университете, а в 1834 году снова вернулся в Лондон для руководства хирургической клиникой. Он печатался в журнале «Lancet», а в 1833 году издал свои «Principes de chirurgie», пользовавшиеся громадным успехом.

В начале 1847 года эфир применяли Мальгень во Франции, Диффенбах в Германии, Шу в Австрии и т.д. Первую в России операцию под эфирным наркозом произвел Федор Иванович Иноземцев в Москве. 7 февраля 1847 года он вырезал у мещанки Елизаветы Митрофановой пораженную раком грудную железу. Не прошло и недели, как Иноземцев сделал новые операции с применением обезболивания — удалил двум мальчикам камни из мочевого пузыря. Н.И. Пирогов сделал свою первую операцию под наркозом 14 февраля 1847 года.

В результате применения эфира «веселящий газ» на время утратил свое значение. Однако после того как серный эфир зарекомендовал себя могучим конкурентом «веселящего газа», у него самого появился грозный соперник — хлороформ.

Осенью 1831 года Либиху удалось из хлорной извести и спирта получить прозрачную жидкость со сладковатым запахом. Это был хлороформ. Юстус Либих (Liebig) родился 12 мая 1803 года. Изучал химию в Боннском, затем в Эрлангенском университетах (1819–1822). Не окончив университета, переехал в Париж, где работал у Луи Жака Тенара (Thenard, 1777–1857) и Ж. Гей-Люссака, в 1824 году был профессором в Гисене. Стараниями этого выдающегося ученого химия отделилась от фармации и стала самостоятельной научной дисциплиной. В 1873 году в возрасте семидесяти лет он умер от чахотки, при вскрытии обнаружился отек мозга. Одновременно с Либихом хлороформ был открыт парижским аптекарем Эженом Субереном (Soubeiran, 1797–1859). Название же «хлороформ» было дано другим аптекарем — Жаном-Батистом Дюма, после того как ему удалось установить правильную химическую формулу этого нового вещества. Дюма (Dumas, 1800–1884) — женевский аптекарь, приехавший в 1823 году в Париж, где занялся преподаванием, затем основал свою частную химическую лабораторию. В 1849–1851 годах — министр земледелия и торговли, позднее — непременный секретарь Академии наук.

А вот заслуга внедрения хлороформа в хирургическую практику принадлежит знаменитому английскому гинекологу Джеймсу Юнгу Симпсону (Simpson, 1811–1870), который с 1839 года состоял профессором акушерства при Эдинбургском университете. В 1846 году, ознакомившись с обезболивающим действием серного эфира, Симпсон впервые стал применять его в акушерстве. Не прошло и года использования великим гинекологом эфира, как он обнаружил наркотизирующее действие паров хлороформа. Известен день, когда произошло это великое событие, — 4 ноября 1847 года. В этот день, проверяя усыпляющее действие различных средств, он и его ассистенты, по совету химика Уолди, слегка подышали хлороформом. Некоторые сидели, другие стояли вокруг, непринужденно беседуя. Вдруг изумленный Симпсон ощутил, что он и один из его помощников оказались на полу, а персонал родильного дома либо застыл от неожиданности, либо бросился выяснять, в чем дело. Они не знали, что произошло, и поэтому все были ужасно перепуганы. Один Симпсон сразу понял, что он наконец-то открыл средство, которое может помочь при родах. Он сообщил о своем открытии врачебному обществу Эдинбурга, которое спустя несколько дней опубликовало в своем журнале отчет об открытии Симпсона. Первое сообщение о применении хлороформа для наркоза появилось 15 ноября 1847 года.

Когда Симпсон (1848) с успехом применил наркоз для обезболивания родов у английской королевы Виктории, это вызвало сенсацию и еще больше усилило нападки церковников. Даже знаменитый физиолог Мажанди называл наркоз «безнравственным и отнимающим у больных самосознание, свободную волю и тем самым подчиняющим больного произволу врачей». В споре с духовенством Симпсон нашел остроумный выход, он заявил: «Сама идея наркоза принадлежит Богу. Ведь согласно тому же библейскому преданию Бог усыпил Адама, чтобы вырезать у него ребро, из которого он сотворил Еву».

Наркотизирующие свойства хлороформа были известны до Симпсона. Французский физиолог, секретарь Парижской академии наук Флуранс прибегал к нему в опытах на животных, но честь внедрения хлороформа в медицинскую, особенно акушерскую, практику принадлежит, бесспорно, Симпсону.

До открытия наркоза достоинство хирурга определялось его умением оперировать с предельной быстротой. Больной кричал и корчился на операционном столе, и чем скорее кончалась операция, тем дороже надо было за нее заплатить. При наркозе такая поспешность ни больному, ни врачу не нужна. И хирурги, особенно те из них, которые получали за виртуозность огромные гонорары, единым фронтом выступили против обезболивания. В разных странах находились противники наркоза. Почти четверть века после открытия Мортона шла жестокая борьба с применением обезболивания в медицинской практике. Особенно резкие нападки вызвало хлороформирование при родах. В Англии и Шотландии духовенство возражало против наркотических средств, ссылаясь на библейское изречение: «В болезнях ты будешь рожать детей». Церковь резко восстала против этого «аморального» новшества. Рождение детей без боли противоречило всем религиозным законам.

«Идея обезболивания, — пишет Г.Н. Кассиль, — была встречена в штыки целым рядом представителей церковного, медицинского и научного мира. Обезболивание идет от дьявола, и я не приложу своей руки к этому сатанинскому изобретению (так говорили медики), которое выводит человека из повиновения закону. Я не желаю обезболивания. Человек не имеет права уничтожить то, что предписано ему Богом».

Вскоре обнаружилось, что применение хлороформа опасно для здоровья. Снова появился на сцене эфир. На хирургическом конгрессе, проходившем в 1890 году, было заявлено, что на 2647 случаев хлороформирования один оканчивался смертью, тогда как тот же один смертный случай приходится на 13160 случаев при использовании для анестезии эфира. Это обстоятельство привело к предпочтению эфира всем другим наркотическим средствам. Стали уменьшать применение различных смесей. Эта цель была достигнута при применении кокаина и морфия. Но это не давало полной анестезии и приводило к наркомании.

Как известно, эфир и хлороформ являются сильнодействующими ядами, обладающими свойствами особого воздействия на головной и спинной мозг. Они угнетают вначале полушария головного мозга, затем спинной и, наконец, продолговатый мозг. При параличе центров продолговатого мозга наступает смерть. В настоящее время существует достаточное количество различных анестезирующих средств, но идеального анестезирующего средства пока не существует, так же как не существует признанной всеми теории наркоза.