Г.В.Плеханов 3 page

Географическая среда имеет большое влияние не только на первобытные племена, но также и на так называемые культурные народы. «Необходимость установить общественный контроль над известной силой природы для ее эксплуатации в больших размерах, для ее подчинения человеку посредством организованных человеческих усилий, - говорит Маркс, - играет самую решительную роль в истории промышленности. Таково было значение регулирования воды в Египте, в Ломбардии, в Голландии или в Персии и в Индии, где орошение посредством искусственных каналов приносит земле не только необходимую воду, но в то же время, вместе с илом, и минеральное удобрение с гор. Тайна промышленного процветания Испании и Сицилии при арабах заключается в канализации» ^*60.

Учение о влиянии географической среды на историческое развитие человечества часто сводилось к признанию непосредственного влияния климата на общественного человека предполагалось, что одна раса становилась под влиянием климата свободолюбивой; другая - склонной терпеливо подчиняться власти более или менее деспотического монарха; третья -суеверной и потому зависимой от духовенства и т. п. Такой взгляд преобладает, например, еще у Бокля ^*61. По Марксу, географическая среда влияет на человека через посредство производственных отношений, возникающих в данной местности на основе данных производительных сил, первым условием развития которых являются свойства этой среды. Современная этнология все более и более переходит на эту точку зрения. И сообразно с этим, все меньшая и меньшая роль в истории культуры отводится ею расе. «Обладание известными культурными приобретениями не имеет ничего общего с расой», - говорит Ратцель¹⁷.

Но раз достигнуто данное культурное состояние, оно, несомненно, влияет на физические и психические свойства расы ^*62.

Влияние географической среды на общественного человека представляет собою переменную величину. Обусловливаемое свойствами этой среды развитие производительных сил увеличивает власть человека над природой и тем самым ставит его в новое отношение к окружающей его географической среде; нынешние англичане реагируют на эту среду совсем не так, как реагировали на нее племена, населявшие Англию во время Юлия Цезаря. Этим окончательно устраняется то возражение, что характер населения данной местности может существенно измениться, несмотря на то, что ее географические свойства остаются неизменными.

По Боклю, одна из четырех причин, влияющих на склад народного характера, - общий вид страны (the general aspect of nature) - влияет главным образом на воображенье, а сильно развитое воображение порождает суеверия, которые, в свою очередь, замедляют развитие знаний. Частые землетрясения в Перу, повлияв на воображение туземцев, оказали свое влияние и на политический строй, Если испанцы и итальянцы суеверны, то это происходит опять-таки от землетрясений и вулканических извержений (там же, стр. 112-113). Это непосредственно психологическое влияние особенно сильно на первых стадиях культурного развития. Но современная наука устанавливает, наоборот поразительное сходство религиозных верований первобытных племен, находящихся на одинаковой ступени экономического развития. Взгляд Бокля, заимствованный этим последним от писателей XVIII века, был высказан еще Гиппократом. (Cм. «Des airs, des eaux et des lieux», traduction de Coray, Paris 1800. парагр. 76 85, 86, 88 и т. д.).

Вайц говорит: «Некоторые племена негров представляют разительный пример той связи, которая существует между главным занятием и национальным характером». – «Anthropologie der Naturvölker», II, S. 107.

VIII

Порождаемые данной экономической структурой правовые и политические отношения ^*63 оказывают решительное влияние на всю психику общественного человека. Маркс говорит: «На различных формах общественности, на общественных условиях существования возвышается целая надстройка различных своеобразных чувств и иллюзий, взглядов и понятий. Бытие определяет собою мышление». И можно сказать, что каждый новый шаг, делаемый наукой в объяснении процесса исторического развития, является новым доводом в пользу этого основного положения новейшего материализма.

Уже в 1877 г. Людвиг Нуаре писал: «Язык к жизнь разума вытекли из совместной деятельности, направленной к достижению общей цели, из первобытной работы наших предков» ^*64. Развивая далее эту замечательную мысль, Л. Нуаре указал на то, что первоначально язык обозначает предметы объективного мира не как имеющие известный образ, а как получившие таковой (nicht als Gestalten, sondern als gestaltete), не как активные, оказывающие известное действие, а как пассивные, подвергающиеся действию ^*65. И он поясняет это тем справедливым соображением, что все предметы входят в поле зрения человека, т. е. делаются для него вещами лишь в той мере, в какой они подвергаются его воздействию, и сообразно с этим они получают свои обозначения, т. е. имена ^*66. Короче, человеческая деятельность, по мнению Нуаре, дает содержание первоначальным корням языка ^*67. Интересно, что Нуаре находил первый зародыш своей теории в той мысли Фейербаха, что сущность человека состоит в общественности, в единстве человека с человеком. О Марксе он, по-видимому, не знал ничего, в противном случае он увидел бы, что его взгляд на роль деятельности в образовании языка ближе к Марксу, оттенявшему в своей гносеологии человеческую деятельность в противоположность Фейербаху, говорившему преимущественно о созерцании.

Едва ли нужно напоминать по поводу теории Нуаре, что характер деятельности людей в процессе производства определяется состоянием их производительных сил. Это очевидно. Полезнее будет отметить, что решающее влияние бытия на мышление особенно ясно видно у первобытных племен, общественная и умственная жизнь которых несравненно проще, нежели жизнь цивилизованных народов. Фон-ден-Штейнен пишет о туземцах центральной Бразилии, что мы поймем их только тогда, когда будем их рассматривать, как создание (Erzeugniss) охотничьего быта. «Главнейшим источником их опыта были животные, - продолжает он, - и с помощью этого опыта... они, главным образом, и объясняли себе природу, составляли свое миросозерцание» ^*68. «Условия охотничьего быта определяли собою не только миросозерцание этих племен, но также их нравственные понятия, их чувства и даже, - замечает тот же писатель, - эстетические вкусы». И совершенно то же мы видим у пастушеских племен. У тех из них, которых Ратцель называет односторонними скотоводами, предметом, по крайней мере, 90% всех их разговоров является скот с его происхождением, привычками, достоинствами и недостатками ^*69. Такими односторонними скотоводами были, например, несчастные герреро, с такой зверской жестокостью усмиренные недавно цивилизованными германцами ^*70.

Если главнейшим источником опыта были у первобытного охотника животные, и если все его миросозерцание строилось на этом опыте, то неудивительно, что и вся мифология охотничьих племен, заменяющая собою на этой ступени и философию, и теологию, и науку, почерпает свое содержание из того же источника. «Что характеризует собою мифологию бушменов, - говорит Андрью Лэнг, - так это почти исключительная роль, которую играют в ней животные. Кроме одной старухи, там и сям появляющейся в их бессвязных легендах, в этих мифах вряд ли когда-нибудь выступает человек» ^*71. По словам Бр. Смита, боги австралийцев, - подобно бушменам, еще не вышедшим из охотничьем быта, преимущественно птицы и животные. Тут надо помнить то замечание Рих. Андрэ, что первоначально человек воображает своих богов в виде животных. Когда впоследствии начинается антропоморфизация животных, возникают мифические превращения людей в животных. («Ethnographische Parallele und Vergleiche». Neue Folge, Leipzig 1889, S. 116), Антропоморфизация животных предполагает уже сравнительно более высокую ступень развития производительных сил. Ср. там же Фробениуса, «Die Weltanschauung der Naturvölker». Weimar 1898, S. 24..

Религия первобытных племен изучена пока еще недостаточно хорошо. Но то, что мы уже знаем о ней, безусловно подтверждает правильность того краткого положения Фейербаха-Маркса, что не религия делает человека, а человек делает религию. Эд. Тейлор говорит: «Очевидно, что у всех народов типом божества служил человек; вследствие этого строй человеческого общества и его правительство становятся образцом, согласно которому создается небесное общество и небесное правительство» ^*72. Это уже, несомненно, материалистический взгляд на религию: известно, что еще Сен-Симон держался противоположного взгляда, объясняя общественный и политический строй древних греков их религиозными верованиями. Но еще гораздо важнее то, что наука уже начинает обнаруживать причинную связь между развитием техники у первобытных народов и их миросозерцанием ^*73, С этой стороны ей, очевидно, предстоят богатейшие открытия ¹⁸.

Из идеологии первобытного общества лучше других изучено теперь искусство. В этой области собран богатейший материал, самым недвусмысленным и самым убедительным образом свидетельствующий о правильности и, так сказать, неизбежности материалистического объяснения истории. Этот материал так велик, что мы можем перечислить здесь лишь главнейшие из относящихся сюда сочинений: Schweinfurth, Аrtes. Каковы те выводы, к которым пришла современная наука по вопросу о возникновении искусства, покажут следующие положения из перечисленных нами авторов.

Гернес говорит ^*74: «Орнаментика может развиваться только из промышленной деятельности, которая представляет собою ее вещественную предпосылку; народы, совсем не знающие промышленности... не знают и орнаментики».

Фон-ден-Штейнен считает, что рисование (Zeichnen) развилось из обозначения предметов (Zeichen) с практическими целями.

Бюхер пришел к тому заключению, что работа, музыка и поэзия на первоначальной ступени развития сливаются в одно, но что основным элементом этой троицы была работа, между тем как музыка и поэзия имели лишь второстепенное значение. По его мнению, происхождение поэзии надо искать в труде. Он замечает, что ни один язык не располагает слова, составляющие предложения, в ритмическом порядке. Невероятно потому, чтобы люди пришли к размеренной поэтической речи путем употребления своего обыденного языка: этому противилась внутренняя логика этого языка. Как же объяснить происхождение размеренной ритмической речи? Бюхер предполагает, что размеренные ритмические движения тела сообщили образной поэтической речи законы своего сочетания. Это тем более вероятно, что на низших ступенях развития эти ритмические движения обыкновенно сопровождаются пением. Но чем же объясняется сочетание телодвижений? Характером производительных процессов. Таким образом, тайна стихосложения лежит в производительной деятельности ^*75.

Р. Валлашек так фopмулиpуeт свои взгляд на происхождение сценических представлений у первобытных племен ^*76:

«Предметами этих представлений были:

1. Охота, война, гребля (у охотников, жизнь и привычки животных; животные пантомимы; маски) ^*77).

2. Жизнь и привычки скота (у пастушеских народов).

3. Работа (у земледельцев: посев, молотьба, уход за виноградниками).

В представлении участвовало все племя, которое при этом пело (хор). Распевались лишенные смысла слова: содержание давалось именно представлением (пантомимой). Изображались только действия обыденной жизни, абсолютно необходимые в борьбе за существование». Валлашек говорит, что у многих первобытных племен при таких представлениях хор делился иногда на две противостоящие одна другой части. «Таков был, - прибавляет он, - первоначальный вид греческой драмы, которая прежде тоже была животной пантомимой. Животным, игравшим наибольшую роль в хозяйственной жизни греков, была коза» (слово трагедия и происходит от tragos - козел). Трудно придумать более яркую иллюстрацию к тому положению, что не бытие определяется мышлением, а мышление -бытием!

IX

Но хозяйственная жизнь развивается под влиянием роста производительных сил. Поэтому изменяются взаимные отношения людей в процессе производства, а с ними и человеческая психика. Маркс говорит: «На известной ступени своего развития производительные силы общества вступают в противоречие с существующими в этом обществе производственными отношениями, или, выражая то же самое юридическим языком, с имущественными отношениями, внутри которых они до тех пор развивались. Из форм, содействовавших развитию производительных сил, эти отношения превращаются в препятствие для их развития. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы изменяется более или менее быстро вся возвышающаяся над ней огромная надстройка. Ни одна общественная формация не исчезает раньше, чем разовьются все производительные силы, которым она предоставляет достаточно простора, и новые высшие производственые отношения никогда не занимают места старых раньше, чем выработаются в недрах старого общества материальные условия их существования» ¹⁹. Поэтому можно сказать, что человечество всегда ставит себе лишь исполнимые задачи, ибо при внимательном рассмотрении всегда оказывается, что самая задача является лишь там, где материальные условия ее решения уже существуют шли находятся в процессе своего возникновения.

Тут мы имеем перед собой настоящую, - и притом чисто материалистическую, - алгебру общественного развития. В этой алгебре есть место как для скачков, - эпохи социальных революций, - так и для постепенных изменений. Постепенные количественные изменения в свойствах данного порядка вещей ведут, наконец, к изменению качества, т. е. к падению старого способа производства, - или, как выражается здесь Маркс, старой общественной формации, - и к замене его новым. По замечанию Маркса, восточный, античный, феодальный и современный нам буржуазный способы производства могут быть рассматриваемы, в общих чертах, как последовательные (прогрессивные) эпохи экономического развития общества. Но надо думать, что когда Маркс ознакомился впоследствии с книгой Моргана о первобытном обществе, то он, вероятно, изменил свой взгляд на отношение античного способа производства к восточному. В самом деле, логика экономического развития феодального способа производства привела к социальной революции, знаменовавшей собою торжество капитализма. Но логика экономического развития, например, Китая или древнего Египта, вовсе не вела к появлению античного способа производства. В первом случае речь идет о двух фазах развития, одна из которых следует за другою и порождается ею. Второй же случай представляет нам скорее два сосуществующих типа экономического развития. Античное общество сменило собою родовую общественную организацию, и та же организация предшествовала возникновению восточного общественного строя. Каждый из этих двух типов экономического устройства явился как результат того роста производительных сил в недрах родовой организации, который, в конце концов, неизбежно должен был привести ее к разложению. И если эти два типа весьма значительно отличаются один от другого, то их главные отличительные черты сложились под влиянием географической среды, в одном случае предписывавшей обществу, достигшему известной ступени роста производительных сил, одну совокупность производственных отношений, а в другом - другую, весьма отличную от первой.

Открытию родовой организации, очевидно, суждено сыграть такую же роль в общественной науке, какую сыграло в биологии открытие клеточки. И пока Маркс и Энгельс не были знакомы с этой организацией, в их теории общественного развития не могли не оставаться значительные пробелы, как это и признал впоследствии сам Энгельс.

Но открытие родовой организации, впервые давшее ключ к пониманию низших стадий общественного развития, явилось только новым и могучим доводом в пользу материалистического объяснения истории, а не против него. Оно дало возможность гораздо лучше всмотреться в то, как складываются первые фазы общественного бытия, и каким образом общественное бытие определяет собою тогда общественное мышление. Но этим оно придало поразительную ясность той истине, что общественное мышление определяется общественным бытием.

Впрочем, это мимоходом. Главное, на что нужно здесь обращать внимание, - это указание Маркса на то, что имущественные отношения, сложившиеся на данной ступени роста производительных сил, в продолжение некоторого времени способствуют дальнейшему росту этих сил, а потом начинают мешать ему ^*78. Это напоминает нам о том, что, хотя данное состояние производительных сил служит причиной, вызывающей данные производственные, и в частности имущественные, отношения, но, раз возникли эти последние, как следствие указанной причины, они начинают влиять на эту причину с своей стороны. Таким образом получается взаимодействие между производительными силами и общественной экономией. А так как на экономической основе вырастает целая надстройка общественных отношений, чувств и понятий, при чем эта надстройка тоже сначала способствует, а потом препятствует экономическому развитию, то между надстройкой и основой тоже возникает взаимодействие, заключающее в себе полную разгадку всех тех явлений, которые на первый взгляд кажутся противоречащими основному положению исторического материализма.

Все, что сказано до сих пор критиками Маркса о мнимой односторонности марксизма и об его будто бы пренебрежении ко всем другим факторам общественного развития, кроме экономического, подсказывалось простым непониманием той роли, какая отводится у Маркса-Энгельса взаимодействию между основанием и надстройкой. Чтобы убедиться, например, в том, как мало игнорировали Маркс и Энгельс значение политического фактора, достаточно прочитать те страницы «Коммунистического манифеста», где говорится об освободительном движении буржуазии. Там сказано: «Буржуазия, которая представляла собою то угнетенное под игом феодалов сословие, то вооруженную и самоуправляющуюся ассоциацию в городской коммуне; буржуазия, которая здесь была независимой городской республикой, там - третьим податным сословием монархического государства, которая явилась затем противовесом дворянству в монapхии абсолютной или ограниченной сословным представительством, - буржуазия, вообще послужившая главной основой больших монархии, завоевала себе, наконец, с появлением крупной промышленности и всемирного рынка, исключительную политическую власть в новейшем конституцией ном государстве. Современная государственная власть есть не более как комитет, выбранный для заведывания общественными делами буржуазии».

Значение политического фактора обнаружено здесь с достаточной, - некоторые критики сами находили даже, что с преувеличенной, ясностью. Но происхождение и сила этого фактора, равно как и способ его действия в каждый данный период развития буржуазии, сами объясняются в «Манифесте» ходом экономического развития, вследствие чего разнообразие факторов нимало не нарушает единства коренной причины.

Политические отношения, несомненно, влияют на экономическое движение; но также несомненно и то, что прежде, чем влиять на него, они им создаются.

То же надо сказать и о психике общественного человека, о том, что Штаммлер несколько односторонне называет общественными понятиями. «Манифест» дает весьма убедительное доказательство того, что его авторы хорошо понимали значение идейного фавора. Но в том же Манифесте мы видим, что если идейный фактор играет важную роль в развитии общества, то он сам предварительно создается этим развитием.

Когда древний мир пришел в упадок, древние религии были побеждены христианством. Когда христианские идеи yступали место просветительным идеям XVIII века, феодальное общество вело борьбу на жизнь и смерть с революционной тогда буржуазией. Но еще убедительнее в этом случае последняя глава «Манифеста». Его авторы говорят в ней, что их единомышленники стремятся выработать в умах рабочих как можно более ясное сознание враждебной противоположности интересов буржуазии и пролетариата. Всякому понятно, что кто не придает значения идейному фактору, у того нет никакого логического повода стремиться к выработке в умах какой бы то ни было общественной группы какого бы то ни было сознания.

Х

Мы потому цитируем «Манифест» предпочтительно перед другими сочинениями Маркса-Энгельса, что он относится к той ранней эпохе их деятельности, когда они, по уверению некоторых из их критиков, были особенно односторонни в понимании взаимного отношения между факторами общественного развития. Мы ясно видим, что и в эту эпоху они отличались не односторонностью, а только стремлением к монизму, отвращением к тому эклектизму, который так явственно сказывается в замечаниях г.г. критиков.

Нередко указывают на два письма Энгельса, нaпeчaтaнныx в «Sozialistischer Akademiker» и написанных одно - в 1890, а другое - в 1894 г. Г. Бериштейн с радостью ухватился когда-то за эти письма, будто бы содержащие в себе ясное свидетельство об эволюции, совершившейся с течением времени в воззрениях друга и единомышленника Маркса. Он сделал из них две, по его мнению, наиболее убедительные выписки, которые мы считаем нужным воспроизвести здесь, так как они доказывают совершенно обратное тому, что хотел доказать г. Бернштейн.

Вот первая из них: «Таким образом, имеются бесчисленные взаимно скрещивающиеся силы, бесконечная группа параллелограмов сил, дающих равнодействующую-историческое событие, - которая сама опять может рассматриваться, как продукт силы, работающей, в целом, без сознания и воли, ибо то, что хочет каждый в отдельности, встречает себе помеху со стороны всех других, и то, что получается, есть нечто, чего не желал никто» (письмо 1890 г.).

А вот вторая выписка: «Политическое, правовое, философское, религиозное, литературное, художественное и проч. развитие покоится на экономическом. Но все они реагируют одно на другое и на экономический базис» (письмо 1894 г.). Г. Бернштейн нашел, что это звучит несколько иначе, чем предисловие к «Zur Kritik der politischen Oekonomie», указывающее на связь экономической основы с воздвигающейся на ней надстройкой. Но почему же иначе? Здесь повторяется именно то, что сказано в названном предисловии: политическое и всякое другое развитие покоится на экономическом. Г. Бернштейна, очевидно, сбили с толку слова: «но все они реагируют одно на другое и на экономический базис». Предисловие к «Zur Kritik» было, очевидно, понято самим г. Бернштейном несколько иначе, т. е. в том смысле, что вырастающая на экономической основе общественная и идеологическая надстройка никакого обратного влияния на эту основу не оказывает. Но мы уже знаем, что нет ничего ошибочнее такого понимания мысли Маркса, и людям, наблюдавшим критические опыты г. Бернштейна, оставалось только пожимать плечами, видя, что человек, бравшийся когда-то за популяризацию марксизма, не дал себе труда, - или, вернее, оказался неспособным, -предварительно понять это учение.

Во втором из цитированных г. Бернштейном писем есть места, едва ли не гораздо более важные для выяснения причинного смысла исторической теории Маркса-Энгельса, нежели так плохо понятые г. Бернштейном воспроизводимые нами строки. Одно из этих мест гласит: «Значит, это надо понимать не так, как понимают иные, т. е. что автоматически действует само экономическое положение, а так, что люди сами делают свою историю, но делают ее в данной среде, определяющей их собою (in einern gegebenen, sie bedingenden Milieu), на основе данных фактических отношений, между которыми экономические отношения, - как ни сильно влияние, испытываемое ими со стороны отношений политических и идеологических, - все-таки оказываются, в последнем счете, наиболее влиятельными, образуя ту красную нить, которая проходит через все остальные отношения и которая одна только и ведет нас к пониманию».

К числу иных людей, истолковывающих историческое учение Маркса-Энгельса в том смысле, что в истории автоматически действует само экономическое положение, принадлежал, как мы это видим теперь, сам г. Бернштейн в эпоху своего ортодоксального настроения, и до сих пор принадлежат многие и многие критики Маркса, давшие задний ход от марксизма к идеализму. Эти глубокомысленные люди обнаруживают большое самодовольство, открывая и ставя на вид односторонним Марксу и Энгельсу то соображение, что история делается людьми, а не автоматическим движением экономики. Они бьют Марксу челом его же добром и в своей невероятной наивности даже и не подозревают, что Маркс, которого они критикуют, не имеет ничего общего, кроме имени, с настоящим Марксом, будучи создан их собственным и поистине разносторонним непониманием предмета. Естественно, что критики такого калибра были совершенно неспособны дополнить и исправить что-нибудь в историческом материализме. Поэтому, мы и не будем больше заниматься ими, предпочитая иметь дело с основоположниками этой теории.

Чрезвычайно важно заметить, что когда Энгельс, уже незадолго до своей смерти, отвергал автоматическое понимание исторического действия экономики, он только повторял, - почти в тех же самых словах, и пояснял то, что написал Маркс уже в 1845 г. в приведенном нами выше третьем тезисе о Фейербахе. Маркс упрекал там предшествовавший ему материализм в забвении того, что если, с одной стороны, люди представляют собою продукт обстоятельств, то с другой - обстоятельства изменяются именно людьми. Задача материализма в области истории, - как понимал эту задачу Маркс, - заключалась, стадо быть, именно в том, чтобы объяснить, каким образом обстоятельства могут изменяться теми людьми, которые сами создаются обстоятельствами. И эта задача решалась указанием на производственные отношения, складывающиеся под влиянием условий, от человеческой воли не зависящих. Производственные отношения, это - отношения людей в общественном процессе производства. Сказать, что изменились производственные отношения, значит сказать, что изменились взаимные отношения между людьми в названном процессе. Изменение этих отношений не может совершаться автоматически, т. е. независимо от человеческой деятельности, потому что эти отношения являются отношениями, устанавливающимися между людьми в процессе их деятельности.

Но эти отношения могут изменяться, - и очень часто действительно изменяются, - вовсе не в том направлении, в котором люди хотели бы изменить их. Характер экономической структуры и то направление, в котором изменяется этот характер, зависят не от воли людей, а от состояния производительных сил и от того, какие именно изменения в производственных отношениях возникают и становятся нужными для общества, вследствие дальнейшего развития этих сил. Энгельс поясняет это следующими словами: Люди сами делают свою историю, но они до сих пор делали ее, - даже внутри отдельных обществ, - не по общей воле и не по общему плану. Их стремления взаимно перекрещивались, и именно потому во всех таких обществах царствует необходимость, дополнением и внешней формой проявления которой служит случайность. Человеческая деятельность сама определяется здесь не как свободная, а как необходимая, т. е. как законосообразная, т. е. как могущая стать объектом научного исследования. Таким образом, исторический материализм, не переставая указывать на то, что обстоятельства изменяются людьми, в то же время впервые дает нам возможность взглянуть на процесс этого изменения с точки зрения науки. И вот почему мы имеем полное право сказать, что материалистическое объяснение истории дает необходимые пролегомены для всякого такого учения о человеческом обществе, которое захочет выступить как наука.

Это до такой степени верно, что уже и в настоящее время любое исследование той или другой стороны общественной жизни приобретает научное значение лишь в той мере, в какой оно приближается к ее материалистическому объяснению. И такое объяснение, - несмотря на пресловутое воскресенье идеализма в общественных науках, - все более и более становится обычным там, где исследователи не предаются назидательным размышлениям и разглагольствованиям об идеале, а ставят себе научную задачу обнаружения причинной связи явлений. Материалистами оказываются теперь в своих исторических исследованиях даже такие люди, которые не только не разделяют материалистического взгляда на историю, но просто-напросто не имеют о нем ровно никакого понятия. И тут их незнакомство с этим взглядом или их предубеждение против него, мешающее всестороннему его пониманию, действительно приводят к тому, что следует назвать односторонностью и узостью понятий.

XI

Вот хороший пример. Десять лет тому назад известный французский ученый Альфред Эспинас, - кстати сказать, большой враг современных социалистов, - опубликовал чрезвычайно интересный, по крайней мере по замыслу, социологический этюд: «Les origines de la technologie», в котором он исходя из того чисто материалистического положения, что в истории человечества практика всегда предшествует теории, рассматривает влияние техники на развитие идеологии, т. е. собственно религии и философии в античной Греции. Вывод получается у него тот, что в каждый данный период этого развития миросозерцание древних греков определялось состоянием их производительных сил. Это, конечно, очень интересный и важный результат. Но человек, привыкший сознательно применять материализм к объяснению исторических явлений, ознакомившись с этюдом Эспинаса, наверно, найдет выраженный в нем взгляд односторонним. И это по той простой причине, что французский ученый почти совсем не обратил внимания на другие факторы развития идеологии: например, на классовую борьбу. А между тем этот фактор имеет поистине колоссальное значение.

В первобытном обществе, не знающем разделения на классы, производительная деятельность человека непосредственно влияет на его миросозерцание и на его эстетический вкус. Орнаментика берет свои мотивы у техники, а пляска, - едва ли не самое важное искусство в таком обществе, - нередко ограничивается простым воспроизведением производительного процесса. Это особенно заметно у охотничьих племен, стоящих на самой низкой из всех доступных нашему наблюдению ступеней экономического развития ^*79. Потому-то мы и ссылались, главным образом на них, когда речь шла у нас о зависимости психики первобытного человека от его хозяйственной деятельности ²⁰. Но в обществе, разделенном на классы, непосредственное влияние этой деятельности на идеологию становится гораздо менее заметным. Оно и понятно. Если, например, один из видов пляски у австралийской женщины-туземки воспроизводит работу собирания ею кореньев, то само собою разумеется, что ни один из тех изящных танцев, которыми развлекались, например, французские светские красавицы XVIII века, не мог быть изображением производительного труда этих дам, ибо никаким производительным трудом они и не занимались, отдаваясь преимущественно науке страсти нежной. Чтобы понять танец австралийской туземки, достаточно знать, какую роль играет собирание женщинами корней дико растущих растений в жизни австралийского племени. А чтобы понять, скажем, менуэт, совершенно недостаточно знания экономики Франции XVIII столетия. Тут нам приходится иметь дело с танцем, выражающим собою психологию непроизводительного класса. Психологией этого рода объясняется огромное большинство обычаев и приличий так называемого порядочного общества. Стало быть, экономический фактор уступает здесь честь и место психологическому. Но не забывайте, что само появление непроизводительных классов в обществе есть продукт его экономического развития. Значит, экономический фактор вполне сохраняет свое преобладающее значение, даже и уступая честь и место другим. Напротив, тогда-то и дает себя чувствовать это значение, потому что тогда им определяются возможность и пределы влияния других факторов ^*80.