Бухарские палачи

Мысль, как виноград, зреет долго, а созрев и перебродив, становится кристально чистой и крепкой, как вино.

Идет переоценка ценностей — важный и ответственный момент духовного роста человека.

Рушились многовековые устои жизни, рухнул эмират, идет борьба двух миров. Айни сердцем чувствовал правду и разумом осознавал ее. Но как зло выразить образно? В лозунгах? Прокламациях? В стихах? Нет и еще раз нет. Нужно что-то другое. Материал? Богатейший! Рухнули вековые рабские устои эмирата. В истории есть примеры: Римская империя рухнула от своей тяжести, уступив место феодализму. А сейчас? Идет жестокая классовая борьба, и рабство уступает не капитализму, а новой в истории человечества формации — социализму. Жестокость Римской империи беспримерна. Беспримерна ли? Айни перебирает в памяти события последних лет… В Бухарском эмирате не было гладиаторов, это правда, но… только и всего.

…Манифестация джадидов, избиение на площади, казни в Арке. В те дни не хватало палачей. Приглашали воров и других отщепенцев, чтобы наказать участников манифестации.

Многие из новоиспеченных палачей, не выдержав тяжести «труда», бежали. Вот об этом и надо рассказать. И Айни расскажет об этом. Это важно и необходимо. Детали придут во время работы. Литсотрудник газеты «Голос таджика» добивается командировки в Бухару — надо еще раз пройтись по ее кривым и узким улицам и переулкам, еще раз увидеть зиндан «Обхона», места казней, поговорить с людьми.

Несколько раз патруль останавливал худощавого, среднего роста, задумчиво и внимательно осматривавшего улочки и площади человека с небольшой бородкой… Слишком уж подозрительно он выглядел, а время было тревожное: надо было ожидать всего, всегда быть начеку — борьба за новую жизнь только начиналась…

…Не случайные, а исконные палачи, их образ мысли, их состояние, их «работа» должны стать центром повести. Надо осветить события изнутри. Как?

Отложив работу в сторону, Садриддин Айни еще и еще раз вчитывался в горьковские строки. Реалистичность, а возможно, даже документальность — основа основ. Это ключ. Казнь джадидов — действие, время — март 1918 года. Уже вырисовываются контуры здания. Работа двигается с большим трудом: отрывают ежедневные заботы, газеты, организационные хлопоты, командировки. Работа мысли ни на минуту не прекращается: надо широкому кругу читателей показать те ужасные события, помочь ему осмыслить их. Айни допоздна засиживался у подоконника, по-восточному подогнув ноги.

Неярко чадит коптилка. Нервные и гневные буквы ложатся неровно. Иногда на серой газетной бумаге как призрак появляется силуэт Арка, зиндана. Когда усталость дает себя знать, он дотрагивается до рубцов, оставшихся от палочных ударов.

Если в августе, работая над повестью, он думал показать невежество и фанатичность разъяренной толпы, кинувшейся на расправу, то уже в сентябре знал, что не это главное, не в них дело. Показать самого главного палача, осудить его устами палачей-исполнителей. Писать сдержанно, скупо…

«…В полночь тела вывозились за город и сваливались в озеро, близ ворот Оглан. Так освобождались помещения темниц для новой партии жертв…»

Что это? Эпизод? Нет, это норма жизни бухарского эмирата. Здесь и бесконтрольный произвол, и беззаконие, и жестокость рабовладельческого государства. И убивали не за какие-нибудь провинности, а просто по таким признакам:

Всякий, у кого на рубашке есть пуговицы, — джадид.

Всякий, кто носит короткий пиджак, — джадид.

Всякий, у кого пиджак сшит из черной материи, безусловно, джадид.

Всякий, кто обучает своего сына в новометодной школе или послал его в школу в Россию или в Константинополь, кто читает газеты или дружит с читающими газеты, безусловно, джадид.

Всякий, кто защищает этих людей, тоже джадид.

Вот по этим признакам ученики многочисленных медресе и стражники хватали неповинных людей, разбивали им головы, выкалывали глаза, переламывали ноги и руки, приволакивали полуживых в Арк и сдавали эмирским чиновникам.

И расправа эта творилась с ведома блюстителей порядка и руководителей исламской религии.

Перед Арком восседали муллы и заносили в списки арестованных. Вслед за тем узники попадали внутрь Арка, где эмир одним только движением усов передавал их палачам.

Айни стремился несколькими штрихами дать и обстановку, и эпоху, и дыхание жизни.

В таджикской литературе это было ново и необходимо. С беспощадной реальностью и с документальной точностью обрисовал он обстановку последних дней эмирата. Садизм эмира переходит все границы возможного: он озабочен одним — казнить и наслаждаться казнью, видеть мучения жертв и упиваться этими мучениями. Даже видавшие виды палачи протестуют, отказываются.

«Палачи поняли, что среди казнимых имеется много невинных, и запротестовали; указывая на некоторых, они говорили:

— Этот кажется нам невинным, мы не можем пролить его кровь: невинная кровь принесет несчастье!»

Во все времена духовный сан считался у мусульман неприкосновенным. А бухарские ханжи под покровом религии напали на татарина муллу Низам Сабитова. Сам мулла, его жена, свояченица, сын Сафи и грудная дочь были растерзаны. Это было делом рук учащихся медресе — будущих служителей культа. А палачи отказались вешать детей.

На трех листах развернута жизнь Бухары, ее обиды и страдания, обычаи народа в переломный момент истории. Следуя традиции классической литературы, Айни продолжает повесть традиционно: палачи — Хамра Гаубаз, Курбан Дивана, Хайдарча и Кодыр Боз — рассказывают свои похождения и истории.

Хамра Гаубаз признается:

— Служба… Чин… Лучше было бы нам по-прежнему воровать, чем верой и правдой служить этому эмиру!

Я заслужил название вора-бандита, — чистосердечно признается он. — Несколько лет скрывался я от народа, не показывался на базарах, грабил дома многих людей, но никогда зря не проливал чужой крови. Случалось, правда, так, что если бы я не убил, то они убили бы меня или предали бы эмиру. В таких случаях, спасая себя, я убивал…

Хамра Гаубаз вынужден был закончить свою исповедь — приехали арбы за телами несчастных казненных. Палачи грузят и снова сидят под навесом и пьют чай. Дело происходит глубокой ночью.

«Тишину, которая была тяжелее, чем тишина кладбища, нарушил Хайдарча…»

Вор Хайдарча не скрывает своей принадлежности к преступному миру, и, когда Курбан Дивана спрашивает у него, кто же теперь, когда они стали палачами, является старшим у них, он отвечает:

«В воровском деле нами руководили миршабы, но, когда мы стали палачами, нашей главой стал сам эмир…» Хайдарча рассказывает, как он украл лошадь у дехканина, а миршаб, зная, кто истинный виновник, обвинил шестерых ни в чем не повинных дехкан и с каждого взял большой выкуп, а часть выкупа — «дорожные расходы» — даже отдал вору.

Сын одного из влиятельных мулл разъясняет сущность манифеста эмира.

«Таксир, свобода пришла, что теперь будет дальше?» — обратился к нему с вопросом один из присутствующих. Гость ответил: «Никакой свободы не будет. Она повредит эмиру и муллам, и они не допустят ее».

Такой ответ не удовлетворил никого. Последовал снова вопрос:

«Эмир издал манифест и дал свободу. Если это дело может повредить эмиру, то почему же он издал манифест?»

«Кучка джадидов, евреи и безбожники надоели ему. Эмир посоветовался с доверенным лицом свергнутого царя Николая, русским консулом, и вот издал манифест, чтобы обмануть сторонников свободы. Завтра увидишь: устроив какой-нибудь скандал, он отнимет манифест. Сторонников свободы схватят и накажут.

— Разве нельзя их наказывать, не давая свободы?»

И снова последовало разъяснение:

«Если его величество вздумал бы забрать сторонников свободы до манифеста, ни один из них не попался бы. Все бы сбежали. Теперь же они все обрадуются и завтра выйдут со знаменем — вот в эту минуту его величество их переловит».

Так в повести «Бухарские палачи» Айни разоблачает лицемерие приближенных эмира. Очередь за муллами. На площади сборище народа. Мулла, возглашая: «О шариат! О вера! О ислам!», призывает верующих к кровавой бойне.

«Будьте готовы к священной войне! Изменники джадиды, объединившись с другими гяурами, хотят свободы. А знаете ли, что означает свобода? Если она будет, откроют лица ваши жены, заберут ваших дочерей, детей ваших начнут обучать в тех новых школах, откуда они выйдут неверными. Не выпускайте из рук вашей веры! О шариат! О вера!»

Вслед за оратором из толпы кричит какой-то юродивый в одежде дервиша: «Я сам видел, как «свободчики» срывали с женщин покрывала и кричали: «Теперь свобода и никаких покрывал не нужно!»

— Вот, вот, мусульмане, — подхватил мулла, — вы сами слышали слова этого праведника? Это еще начало. Завтра, когда свобода укрепится, неверные придут в ваши дома, выволокут за волосы на улицу раскрытыми ваших жен и дочерей. О шариат! О вера!…

И этим рьяным защитником веры, правоверным и благочестивым противником свободы был Кадыр Ибод, два года назад посаженный в тюрьму за воровство и разврат.

А вот признание еще одного палача:

«Нет, Хайдарчи, на белом свете я ничего не боялся и не боюсь, но Бухары я испугался. Я знаю очень хорошо этих правителей. Если они обвинят в чем-либо кого-нибудь, они обвиняемого слушать не станут. Так и добивают, не дав ему рта раскрыть. Когда отошел от меня слуга эмира, я стоял оторопев. Успокоившись, я понял, что если немедленно не скроюсь, и меня причислят к джадидам — я пропал. Тогда лучше всего будет снять с себя кушак, набросить его на шею и кричать: «О шариат!» Но проделать это для меня тоже не легко. Тебе известно, как меня знают в Бухаре. Когда мне случилось встречаться с бродягами, я их, не стесняясь, отделывал под орех, но несчастных слабых людей я никогда не трогал. Лет тридцать своей жизни я так и прожил: любил плясунов, играл в карты, пьянствовал на гулянках, колол противников ножом, укрывал в своей келье по нескольку месяцев всех, кому надо было скрываться… Словом, я совершал дела, которые совершаются во многих медресе Бухары. И ни разу не попадался. А сегодня из-за того, что два или три раза крикнул на улице: «Да здравствует свобода, да здравствует справедливость!» — попаду эмиру в руки и растерзают меня ни за что, как волки ягненка!»

Государственный аппарат палачи называют машиной для ограбления крестьян, и они же предсказывают крушение бухарского эмирата:

«Кровь, пролитая за последние дни, предсмертные судороги наших жертв, вылезшие глаза повешенных рассеяли мой сон», — говорит один из них и заключает:

«…если ничего не изменится, эмиру не удастся сохранить машину, и она сама сломается…»

Повесть «Бухарские палачи» — острая социальная сатира: подонки общества, воры и палачи разоблачают эмира и предрекают гибель эмирата.

Доверяя Айни, как летописцу своей страны, все же мы должны сказать, что эта «перекличка палачей» несколько условна и схематична, но вместе с тем такой прием позволил писателю с непреложной достоверностью показать и беззащитность народа, его бесправие, и беззаконие, и произвол, царившие в стране…

В первые годы революции в издательстве и госаппарате встречались случайные люди и даже враги революции, в результате чего эта повесть увидела свет почти через десять лет. Сам Айни говорит об этом так:

— В 1920 году, в августе, накануне бухарской революции, я начал повесть «Бухарские палачи», я закончил ее в ноябре, отвез в Бухару и сдал в Госиздат Бухарской народной советской республики. Однако она не была напечатана. Когда я потребовал свою рукопись обратно, мне ответили: «Она утеряна».

В журнале «Инкилоб» в сокращенном виде она была напечатана в 1922 году на узбекском языке, и только в 1936 году полностью вышла на таджикском языке.

Первой таджикской повестью социалистического реализма все же следует считать повесть «Одина».

26 августа 1924 года, в год рождения Таджикской автономной республики, стала выходить газета «Голос таджика», в которой с первых дней сотрудничает Айни. В этой газете с продолжениями печатается повесть «Приключения одного бедняка таджика». Читатели с нетерпением ждали следующего номера газеты, чтобы узнать дальнейшую судьбу Одины — главного героя повести. Люди, не умевшие читать и писать, покупали газету и просили других почитать им продолжение повести Садриддина Айни. Ничего необыкновенного, захватывающего в ней не было, только до боли знакомая и повседневная жизнь бедняка, горькая судьба сироты…

В двенадцать лет Одина лишился отца. В наследство ему досталась одна корова, но и ту продали, а деньги ушли в руки муллы, стряпчего и на поминки. А Одина даже остался должником арбоба Кямола. Бабка Одины выдала расписку, что десять тенег Одина отработает. Через четыре года Одина начал отрабатывать долг арбобу. Отработать эти десять тенег ему не удалось, а потеряв овцу бая, Одина задолжал еще больше. В великом гневе арбоб Кямол избил сироту и взял с него расписку, что стоимость овцы — десять тенег — Одина отработает, если выживет. Так в беспросветной нужде проходила жизнь Одины, бедняка таджика.

Бабка Биби-Ойша, воспитавшая Одину, взяла на воспитание и внучку Гюль-Биби. Мать Гюль-Биби завещала, когда та станет взрослой, отдать ее в жены Одине. И бабка, помня последнее желание дочери, воспитывала двух сирот и лелеяла одну-единственную мечту: вырастить и соединить два сиротских сердца. Биби-Ойша настаивала, чтобы внук рассчитался с хозяином и начал самостоятельную жизнь. Когда Одина заикнулся, о расчете, хозяин, мулла и старики объяснили ему, что до конца жизни он будет должником арбоба Кямола.

Небольшая повесть с художественной убедительностью вскрывает социальные корни зла, рисует беззащитность и бесправие дехкан, нравы, обычаи и закон «благородной Бухары». Положение Одины мало чем отличается от жизни раба в древнем Риме. Разве что там было меньше взяток и произвола. Жестокая правда повести, ясный и простой язык, незамысловатый сюжет поднимают повесть до уровня классической мировой литературы. Если вспомнить дни, когда печаталась повесть, станет понятными и ее злободневность и ее актуальность. Ведь еще недавно, только в 1916 году, русский генерал-губернатор в Ташкенте освободил восемнадцать тысяч рабов. Основная масса трудящихся Бухарской народной республики — это такие же, как Одина, бедняки — таджики и узбеки. Их сознание пробуждалось точно так же, как и сознание Одины: после долгих мытарств и беззакония они увидели свет революции, но еще продолжали слушаться мулл и арбобов, притаившихся до поры до времени. Если бы в то время правительство республики направило свой удар против мулл и арбобов, то темные массы, духовные братья Одины, встали бы на защиту своих классовых врагов. Большую роль в пробуждении сознательности трудящихся масс сыграла повесть «Одина, или Приключения бедняка таджика».

Вот ярко написанная картина жизни Бухарской области в 1918 году:

«…Хлеб убывал. Приближалась весна. Она была усеяна телами мертвецов, тощих, как сухие ветки. Вспыхнул сыпной тиф — страшный спутник голода и нищеты зашагал по весям и городам.

Почуяв добычу, подняли голову жестокие и жадные проходимцы. Волк басмачества Иргеш и много других ему подобных рыскали по стране. Трупным ядом дышала Кокандская автономия. И Фергана — этот «оазис мира» — стала похожа на разрушенный дом. Ко всему этому прибавлялись страшные притеснения. Бухарский эмир неистовствовал…»

Умирает Биби-Ойша, так и не дождавшись счастья своего внука. Жертвой арбоба Кямола стала сиротка Гюль-Биби. Не выдержав испытаний, выпавших на его долю, умирает Одина.

«…Вскоре вырос небольшой холмик. Вместо могильной плиты положили кусок дерна.

Какой-то человек спросил:

— Что за человек был Одина? И кто-то ответил.

— Одина был бедняком таджиком. Он был нашим товарищем.

Люди медленно разошлись».

"Дохунда"

Трагический образ Одины не был искажением правды: темные, забитые, неграмотные дехкане Средней Азии в большинстве своем были такими, как герой повести Садриддина Айни. Но в повести не было героя, изменяющего мир, восставшего против эмира и баев, мулл и арбобов. А ведь в действительности нашлись люди решительные и смелые, сумевшие подняться во весь рост и свергнуть темные силы бухарского эмирата. Айни видел их в жизни, это они освободили его самого, спасли от лютой смерти в темнице эмирата — зиндане. План большого полотна в Душе художника еще не созрел, но он не мог поступиться правдой жизни и пишет короткие новеллы. В 1928–1929 годах появляются два рассказа: «Ахмади девбанд» и «Мохруй» («Ахмад — покоритель дивов» и «Луноликая»), и в газете «Маориф ва укутувчи» («Просвещение и учитель») выходит рассказ на узбекском языке «Кульбобо» («Дедушка раб»), эти рассказы наметили будущие крупные произведения о нравах и обычаях, людях дореволюционной Бухары («Школа, «Бухара»). Рассказ «Кульбобо» («Дедушка раб») лег в основу первого романа в таджикской литературе. «Рабы» — третья книга трилогии. Эти же два года писатель работает над романом «Дохунда», изданным в Казани в 1930 году. Главный герой романа Едгор — презрительная кличка «дохунда» — таджик-горец, как и Одина, ребенком остался сиротой, как и Одина, попал в руки бая и пас его стада. Те же лишения и унижения, та же нищенская жизнь и беспросветная нужда. Даже судьба невесты Едгора — Гульнор почти одинакова с судьбой невесты Одины — Гюль-Биби: ее тоже увозит бай после бегства Едгора.

Одина, не выдержав лишений, умирает «медленно и тихо». Он слышит дыхание новой жизни, понимает, что скоро все будет по-другому, однако подняться уже не может. Последний удар судьбы — смерть Биби-Ойши и невесты Гюль-Биби — сломили Одину. Одина умирает в чайхане, а на улице такие же бедняки таджики уходят на бой с басмачами. Кто они, эти солдаты революции, какими путями пришли к сознанию необходимости революционных преобразований, каков их духовный мир, их отношение к окружающим, к бурным событиям?

Повесть «Одина» не дает ответа на эти вопросы. Автор «Одины» не мог не написать романа «Дохунда». Примечательно, что 1917 год Одина встречает на свободе, а Едгор — в тюрьме. Если Одина присматривается к окружающему, сочувствует революции, то Едгор только в бухарской тюрьме начинает понимать жизнь. Умирая в тюрьме, таджикский большевик Абдулло-ходжа преподает Едгору урок стойкости, мужества и веры в победу революции. Едгор из зиндана выходит духовно окрепшим, сознательным борцом за новую жизнь. Одина тоже встречает человека, убежденного в правоте своего дела, русского солдата Ивана, он сочувствует и радуется словам, впервые услышанным им от Ивана:

«Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем — тот станет всем!».

Но Одина встать рядом с Иваном, взять в руки винтовку уже не может: он сломлен, обречен — слишком поздно он встретил друзей и веру в человека, надежду в грядущее счастье.

На долю Едгора выпали более тяжкие испытания: его бьют, заставляют маршировать и учат стрелять, пытаясь превратить его в убийцу, душителя революции, бросают в зиндан, и все же Едгор нашел в себе силы выпрямиться, почувствовать в себе ЧЕЛОВЕКА и пойти в бой со злом не бунтарем-одиночкой, а в строю, борцом с ясно осознанной целью.

По мере развития событий меняется и характер Едгора и его мировоззрение. В конце романа Едгор уже не тихий, забитый кишлачник, а проводник Красной Армии, стойкий боец, надежный товарищ и агитатор новой жизни. Уже встреча с Едгором помогает другим дехканам воспрянуть к новой жизни, уже сам Едгор — убежденный и стойкий, как коммунист Абдулло-ходжа.

Можно проследить и параллель между Гюль-Биби и Гульнор. Обе девушки — таджички из горных селений. Гюль-Биби сопротивляется молча и трагически гибнет от руки арбоба Кямола, она не способна на активную борьбу за свое личное счастье. Гульнор попадает в то же положение, что и Гюль-Биби, однако она поднимается на борьбу за свое достоинство, она мстит за себя. Ее притеснитель гибнет от ее рук. Сама она пробивает себе дорогу и первая среди женщин-таджичек снимает паранджу.

Личный пример бойца действеннее самых зажигательных речей. Люди, видевшие встречу Едгоры и Гульнор, исполняются решимостью так же бороться за свое счастье.

Характер Гульнор обрисован более выпукло, емко, чем статичный характер пассивной, хотя и упорной, Гюль-Биби.

Сравнивая героев повести «Одина» и романа «Дохунда», можно видеть, как зреет мастерство художника. По одну сторону стоят темные силы, ярые враги Советской власти: главарь басмачей Ибрагим Бек, муллы, арбобы, по другую — обманутые дехкане и их вожди.

Победить глупого и слабого противника — невелика заслуга, ума и отваги для этого требуется немного. Победить же коварного, сильного врага, разрушить старый мир до основания и на его развалинах построить новый мир, новое общество, новую жизнь — задача грандиозная и по плечам только людям смелым и мужественным. Айни показывает врагов народа Ибрагима Бека и других главарей энергичными и жестокими.

Только факты способны переубедить неграмотных дехкан, только переосмысление своей судьбы, только жизнь способна научить их распознавать друзей и врагов. Едгор боялся революции, большевиков и русских, потому что он не знал их, не видел, не сталкивался с ними. В зиндане, в темноте подземелья, Едгор, закованный в цепи, сидит с такими же измученными, изможденными, но не сломленными людьми, и он набирается сил у этого умирающего большевика Абдулло-ходжи. И Едгор уже считает себя в душе большевиком, так как большевики ищут и борются за правду и счастье народа. Едгор тоже ищет правду и готов бороться за народное счастье.

Еще не раз историки, критики, ученые, литературоведы будут обращаться к произведениям Айни как к правдивой летописи исторических событий времен революции и гражданской войны.

«Дохунда» — огромное историческое полотно времен крушения эмирата и гражданской войны в Таджикистане, история становления личности. Таджикистан за несколько лет сменяет одну социальную формацию (феодализм и рабовладельческий строй) на другую социальную формацию (социализм). Отобразить процесс этого перехода из одной формации в другую — огромная, благородная задача, и Айни с честью с ней справился.

1929 год. Образование Таджикской Советской Социалистической Республики — важное историко-политическое событие, в корне менявшее жизнь народа, завершающее победу Октябрьской революции, — мечта всей жизни Садриддина Айни.

Еще шла гражданская война, еще Ибрагим Бек и Фузайл Максум готовились к нападению на Гарм и Душамбе, еще баи и муллы «обрабатывали» темные, неграмотные слои населения — дехкан, готовили их к выступлению против «кофиров», главари басмаческих шаек угрозой и насилием вербовали в свои ряды фанатиков мусульман и бесправных Одина. Первые три таджички — учительницы, снявшие паранджу и собравшие детей в новую, советскую школу, поплатились жизнью, но бедняк Одина увидел свет новой жизни. Едгор бесповоротно встал на сторону Советской власти. Для охраны своего имущества от разбоя и грабежа образуются отряды краснопалочников и добротряды, действуют ревкомы, активно работают проводники Советской Армии — опытные охотники, смелые и решительные люди из самых глухих горных кишлаков, аксакалы, и даже порою муллы агитируют пока еще не за Советы, но за сосуществование, против басмаческого грабежа и разбоя, еще против школ, но за магазины, за мирный труд, за мир и спокойствие в своем округе.

Вот в эти-то дни на страницах газеты «Овози точик» («Голос таджика») и стали появляться выступления «востоковедов» и «ученых», ставившие под сомнение самостоятельность таджикской нации и самобытность таджикского языка. Они писали, что таджики — это отнюдь не нация, это иранско-персидская группа национальности, «таджикский язык — это иранско-персидские диалекты», что очень многие таджикские слова — это видоизмененные арабско-персидско-иранские слова, остальная часть языкового состава — простое заимствование персидско-иранских слов.

Из этих выступлений напрашивался вывод: нет самостоятельной нации, нет самобытного языка, значит, и самостоятельной союзной республики не может быть!

Горе-теоретики отрицали даже существование классической таджикской литературы. Это было ударом в спину, предательством. Айни выпускает антологию таджикской литературы — все лучшее, что сохранил народ в своем тысячелетнем развитии. Разгорелся спор. Даже были требования — изъять эту «вредную, ненаучную» книгу. Востоковеды Москвы и Ленинграда выступили в защиту антологии.

Москва защищает таджикскую литературу и искусство от «таджикских ученых». Парадокс! Но… «таджикские ученые» — джадиды и пантюркисты, мечтавшие о возрождении Великого Турана и «исламского государства», о возрождении феодализма и развитии капитализма, не оставили своих надежд и помыслов. После выхода в свет антологии таджикской литературы им пришлось невольно согласиться с существованием древней классической литературы, но теперь они направили свой гнев против современной таджикской нации и языка.

Надо было дать решительный бой: доказать очевидное и опровергнуть измышления «ученых»… В газете «Овози точик» группа «ученых» выступила с серией статей, доказывая, что таджики не имеют литературного языка, что язык, которым они пользуются, — видоизмененный фарсидский. Они требовали, чтобы писатели и поэты, издательства и редакции пользовались современным иранско-фарсидским языком и отбросили тот, которым пользовались и пользуются доныне, как якобы нелитературным языком. При этом они прикрывались интернационализмом, обвиняя всех, кто защищал самобытность таджикского языка и литературы, в узком национализме.

Иранский литературный язык, по выражению иранских писателей, был «удивительным сочетанием фаранги, арабских и турецких выражений и словосочетаний» (из журнала «Кова», Берлин). И этот язык «ученые» «дарили» таджикской литературе.

Айни выступил в защиту самобытности и чистоты таджикского языка:

«Если «некоторые ученые» считают фарсидский язык простым и удобным, то таджикский — сложившийся тысячелетиями, выработанный целыми поколениями, на деле более прост, певуч, музыкален и богат оттенками красок. Да, иной раз мы пользуемся словами иранско-турецкими. Это знак того, что мы мало бываем в горных кишлаках, и не утруждаем себя изучением подлинно народного таджикского языка, и часто в редакциях и издательствах прибегаем к выражениям, заимствованным у соседей. Но сейчас дело за писателями и языковедами. Их усилиями в будущем таджикский язык должен стать прекрасным, звонким, напевным. Мы должны бороться за чистоту своего языка и самобытность своей литературы. Если же обратимся к соседнему, иранскому языку, убедимся, что те же задачи стоят и перед иранскими писателями: приближение к первозданному народному языку, очищение от иностранных слов, работа над языковыми выражениями и словосочетаниями необходима. Это и будет простой фарсидский язык — близкий по духу таджикскому языку» (журнал «Рохбари Дониш», 1928 г., № 4–5).

Отвечая «интернационалистам», устод Айни в журнале «Рохбари Дониш» (1928 г., № 11–12) пишет, что «если мы, увлекаясь фарсидским языком, забудем свой, то мы оставим неграмотным население Таджикистана и Узбекистана (таджиков), ведь ни для кого не секрет, что население, невзирая на то, как будем писать мы, по-прежнему будет говорить и писать на своем родном языке, и наши усилия окажутся не только напрасными, но и вредными для нашей литературы. Искусственное вмешательство в процесс развития языка не может дать положительных результатов, наоборот, только изучение и следование законам развития языка приблизит нашу литературу к народу и сделает ее достоянием народа, ее сокровищницей. Если бы мы искусственно насаждали непонятные народу слова арабского, турецкого происхождения, мы уподобились бы человеку, морящему семью голодом и дающему подаяние на улице…»

Пожалуй, можно сказать, что все, что сделал Пушкин Александр Сергеевич для языка русского, сделал и Айни для языка таджикского, стал основоположником народного таджикского языка, родоначальником и основателем социалистического реализма таджикской советской социалистической литературы.