Annotation 18 page

Сегодня на небесах был праздник. Сам Рама-с-Топором, бык аскетов и любимец Шивы, через своего покровителя обратился в Обитель Тридцати Трех. Впервые за все существование Трехмирья люди просили предоставить им для поединка территорию Прародины. Впервые по очень простой причине: кое у кого из смертных мудрецов и раньше вполне хватало Жара самостоятельно выйти в Безначалье, но уж наверняка не для того, чтобы начать там битву, — а для кшатриев Прародина была закрыта. Да и сам факт личной просьбы Шивы весьма тешил самолюбие Громовержца, отчего разрешение последовало незамедлительно. С единственным условием: боги желают сполна насладиться изысканным зрелищем. Условие было принято. Собственно, обратись к Индре не Разрушитель, а лично Рама — подвижнику тоже было бы позволено все, о чем он просил, разве что боги явились тогда смотреть на бой безо всяких предварительных условий. Просто так. Хотя у Индры все же мелькнула задняя мысль: Рама, конечно, не Разрушитель, но и с ним надо бы повежливее — знаем мы этих аскетов, им Миродержца проклясть, как нам зарницей раскраснеться… Небось драться мигом приперся, брахман манговый, а как грехи Владыке отмолить или там совет какой — так не дождешься! Ладно, замнем. И в назначенный день небо над Предвечными водами просияло Свастикой Локапал. Явились все восемь: Владыка Индра и Варуна-Водоворот, Петлерукий Яма и Кубышка-Кубера, Месяц и Солнце, Огонь и Ветер… Все. Даже свиты с собой приволокли: адские киннары-остроухи торчали вперемешку с крылатыми гандхарвами-сладкопевцами, пучеглазые якши Куберы соседствовали с морскими чудами в броне-чешуе, полногрудые апсары разносили чаши с сомой и медовухой, а святые сиддхи порхали то тут, то там, предаваясь нравоучительным беседам. Среди веселой суматохи резко выделялись мрачные Словоблуд с Ушанасом, и рядом с мудрецами — Ганга, мать рек, бледная, как молочная сыворотка. А вдалеке, плохо различимый с такого расстояния, оперся на трезубец сам Шива-Разрушитель в грозной ипостаси шестирукого Самодержца — и веки его третьего глаза мучительно подергивались, а складки на переносице под нижним веком казались просто отечным мешком. Из всей Троицы Шива явился один. Без свиты. И был не в духе, впрочем, как всегда. Не потому ли океан стелился мутной скатертью, катал желваки-волны, мрачнел на горизонте могильным пепелищем? Может, и потому… Кто знает? А кто знает, тот не скажет. Индра в последний раз оглядел собравшихся, подмигнул своей супруге — Шачи-Помощница даже здесь кокетничала с каким-то киннаром из адских красавцев! — и воздел над головой громовую ваджру. Но подать сигнал к началу ему помешали. Даже не то чтобы помешали — а просто сам Громовержец замер как истукан с поднятой рукой и обалдело воззрился на океан. К середине отведенного ристалища, затянутого льдом, как раз туда, куда секундой позже должен был грохнуться огненный перун, шел один из бойцов. Шел пешком, покинув свою колесницу, которую, ему часом раньше помогли вызвать из Второго мира вместе с молодым возничим. Гигант в белой накидке поверх пластинчатого доспеха сутулился и приволакивал ноги, отчего по меньшей мере у пяти Локапал из восьми возникло ощущение, что поединок может и не состояться. Герои ходят по-другому. В двадцати шагах от недвижного Рамы гигант на миг замер и двинулся по кругу, обходя аскета слева направо. Уважение — это, конечно, правильно и почтенно, но Индре к тому времени надоело изображать из себя статую, и он слегка качнул ребристым кастетом, зажатым в кулаке. Тонкий, как игла, луч сорвался с одного из краев ваджры, ринулся вниз, на лету изломался по всей длине, растроился зазубренными остриями… Гангея даже не обратил внимания на молнию, которая едва не задела его плечо и расплескалась за спиной шафрановыми сполохами. Шел как шел. Впору было обидеться, но что-то в душе Громовержца подсказывало: не время! Этак себе весь праздник испортить можно. Да и Шива покосился из своего далека, знаете ли, неприятно покосился, с раздражением, словно это с ним шутки шутили, а не со смертным! Ну и пусть его… Подождем. Завершив круг почета, Гангея подошел к аскету и припал к его ногам. Боги уже начали переглядываться, когда до них еле слышно донесся обрывок чужого разговора — оттуда, с Прародины, где сейчас происходило небывалое: — Благослови, учитель! — Давай, малыш… Смотри, не разочаруй меня! Это тебе не стадионы Бенареса… И Гангея Грозный отправился прочь — твердым шагом, выпрямившись во весь рост, так, что по Свастике Локапал пробежал легкий шепоток, а в свитах Миродержцев дружно захлопали в ладоши. Потеха обещала удаться на славу. …Взойдя на колесницу, Грозный поднял лук, передвинул поближе запасные тетивы и в последний раз взглянул на учителя перед боем. Пешего аскета больше не было. Рама в ореоле Жара стоял на огромной колеснице, опустив к ногам Топор-Подарок, и ученик Акритаварна, горец, ублюдок, держал поводья, готовясь тронуться с места. «Земля — моя повозка, — прошелестел в сознании Грозного тихий смех учителя, — а воды влекут ее, подобно упряжным животным. Ветер служит мне возницей, а панцирем — святые писания. Хорошо оберегаемый ими в бою, я жду тебя, малыш!» И Грозный улыбнулся в ответ: «Не трону я твоих добродетелей и заслуг брахмана, о гуру — но подвижник с оружием в руках оказывается в положении кшатрия, а по этому положению я могу ударить без колебаний!» Стрелы покинули колчаны и взвились в воздух одновременно с первым раскатом грома. 5

Возвращение из Безначалья было болезненным. Не глядя на Раму и его Ублюдка, Грозный с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к своему шатру. Он шел под обстрелом десятков глаз: советники, свита, дружинники, брахманы из шальвапурской обители, царевна Амба… Все смотрели на регента, и каждый по-своему: ожидание, немой вопрос, преклонение, сдержанный интерес, яростная ненависть… Гангея не смотрел ни на кого. Он двигался, словно ступая по горящим углям. Дошел. И рухнул на царское ложе, с трудом переводя дух. В шатер сунулся было слуга с блюдом какой-то снеди, — не соблаговолит ли повелитель отведать? — но Гангея только хрипло рыкнул больным зверем, и слуга мигом исчез. Все тело нещадно ломило, суставы выкручивал палач-невидимка, перед глазами плыли разноцветные круги. Гангее мерещилось, что он весь изранен и истекает кровью, трижды он порывался выдернуть засевший в ране обломок стрелы — и трижды с вялым удивлением обнаруживал, что на теле его нет ни царапины, а пальцы вместо древка в очередной раз хватают пустоту. Мысли путались, туманные видения роились вокруг, насмешливо растекаясь киселем, едва Гангея пытался вглядеться пристальней, и поэтому регент не слишком удивился, обнаружив, что в его шатер успела проскользнуть целая вереница призраков. Одним больше, одним меньше… Потом до него дошло, что гости плохо походят на бред, и Гангея заставил себя сосредоточиться. Это было едва ли не труднее, чем вырвать воображаемую стрелу. Призраки обрели плоть и форму, молчаливо выстроясь вокруг обессиленного регента. Их было восемь. Восемь Благих. Гангея никогда раньше не видел этот клан божеств, и даже Словоблуд в давние времена ученичества мало рассказывал о Восьмерке, стараясь сменить тему, но Грозный почему-то сразу догадался, кто перед ним. — Молю простить, о небожители, за то, что лишен возможности приветствовать вас как подобает! Я могу позвать своих людей, и они воздадут вам все почести, каких вы заслуживаете! Еще раз прошу простить… — Лежи и набирайся сил, Грозный, — прервал его один из Благих, выступив вперед. Остальные семь при этом дружно потускнели, снова превращаясь в призраков. — Мы не в обиде на тебя, и пришли не требовать почестей, а взять тебя под свою опеку в битве с Рамой. — Благодарю вас, опоры добродетелей, но лучше вам было бы обойтись почестями! Эта битва — только наша. Моя и моего учителя. — Мне нравится, что ты столь ревностно придерживаешься законов кшатры, — с серьезным видом кивнул собеседник. — Но мы и не собираемся вставать между вами! Ты полагаешь, Благие способны предложить Грозному что-либо бесчестное? Гангея смутился и решил, что лучше промолчать. Гости приводили Грозного в недоумение. Фигуры их то и дело расплывались, с трудом сохраняя прежние очертания, вся Восьмерка была неуловимо похожа друг на друга. Лица? Одежда? Одинаково-никакое выражение глаз? Присутствовала в богах скрытая фальшь, словно Благие являлись иллюзией, майей, наваждением… А восьмой, понурый карла в красной ермолке, съехавшей на одно ухо, и непомерно широких шароварах, казался и вовсе куклой! «Да нет, глупости! Просто устал… вот и мерещится невесть что!» Гангея отогнал дурацкие мысли, но крохотный червячок сомнения все же остался, затаился в недрах воспаленного сознания. Семеро Благих по-прежнему будто воды в рот набрали, а тот, что заговорил с регентом, дружелюбно продолжил: — Мы — твои сторонники, о бык Лунной династии! И вся Обитель Тридцати Трех — тоже. Ты должен выиграть эту битву! И мы принесли тебе оружие, созданное в древности зодчим богов, которое тебе, несомненно, было известно в твоей прошлой жизни! Возьми его, ибо долг кшатрия — на поле чести не пренебрегать ничем! Да будь у Рамы тайное оружие — он бы не задумываясь пустил его в ход! А может, так и случится?! Кто знает, чем успел снабдить своего любимца Синешеий Шива? Гангея молчал, хмурясь. Благие, наверное, были правы, но соглашаться почему-то не хотелось. — …Вот и мы в свою очередь ПРОСИМ тебя принять в дар наше оружие, которое наверняка обеспечит тебе победу! — Просим, просим! — вдруг хором затянула вся Восьмерка, словно челядь, предлагающая господину благословить пиршество слуг. Регент тяжело вздохнул. От него ждали ответа. И он ответил. — Я признателен вам, о Благие, за ваш дар, хотя и принимаю его с тяжелым сердцем. Но ведь всему Трехмирью известно, что я дал обет: «Не отказывать просящему». Вы просите меня принять дар — значит, быть посему. — Твоя верность однажды данному обету достойна уважения. — Хор умолк, и вновь заговорил один голос: — Итак, слушай мантру вызова, а вот это ты должен будешь держать в руке, когда произнесешь первые слова… И в ладонь Гангеи легла маленькая золотая сережка-раковинка, изнутри которой выглядывала голубоватая жемчужина. Благие один за другим вышли из шатра, и Грозный мимоходом отметил, что божества двигаются одинаково, шагая в ногу, словно воины в строю — казалось, даже одеяния их колышутся в такт. У самого выхода тот гость, что говорил за всех, задержался. — Ответь, Грозный: ты его совсем-совсем не помнишь? — с каким-то болезненным любопытством поинтересовался он, придержав за шиворот идущего перед ним карлу. Уродец замер с поднятой ногой и равнодушно поправил ермолку. — Я? Помню? — тихий озноб самовольно всплыл из глубин души, и Грозный понял: еще минута, и он опрокинется в беспамятство. Обрывки сознания заметались снегопадом: челн, сияющий взор молодой Сатьявати, почему-то возникло Древо Ветаса, следом за ним — карла в шутовской ермолке, которого надо было помнить… помнить… не забывать… И еще — глухой рокот неба складывается в странные слова: — Мальчик не будет Чакравартином!.. Знамение? Бред?! — Это хорошо, — тихонько пропел Благой, пинком отправляя карлу дальше. — Это очень хорошо!.. Шатер опустел. Впрочем, регент тут же забыл о странном финале беседы. Новая мантра зарницами полыхала в его мозгу, и золотая сережка тяжестью всего Мироздания припечатала ладонь к шелку покрывал. Он принял дар. Он был вынужден принять!.. — Вынужден? — ухмыльнулся Долг Кшатрия, подсаживаясь к смятому ложу. — Ну-ну… Знавал я таких, которых вынудили… И сон сжалился над измученным Гангеей. Но не до конца: перед пробуждением регенту приснилась его мать. Ганга. В глазах матери рек, текущей в трех мирах, стояли слезы. — Откажись от битвы, сын мой! — страстно прозвучала мольба. — Женись на Амбе — ведь твой учитель обещал взять этот грех на себя! Кто бы ни победил, победа будет хуже поражения! Опомнись, кшатрий! «Мама…» — Воин не имеет права уклоняться от битвы! — твердо ответил вместо Грозного Долг Кшатрия, сверкнув взглядом. — Уйди, женщина! Снаружи занимался рассвет. 6

Рама уже разворачивал колесницу боком к нему, изготавливаясь к стрельбе, но до начала сражения еще оставалось немного времени, и Грозный успел оглядеться. Хмуро катил свои волны Предвечный Океан, огибая ледовое ристалище, скрылось в дымке Великое Древо, над головой нависли косматые тучи, а дальше, в вышине, виднелась Свастика Локапал и толпы свитских полубогов. Взгляд скользнул по Владыке Индре, который готовился подать сигнал к началу битвы, вдалеке непроницаемой маской застыло лицо Шивы, холодная бирюзовая вспышка опалила регента — и, морщась, Грозный обругал себя за любопытство. Индра медлил, глаза перестали слезиться, и Гангея узрел обоих Наставников, Словоблуда с Ушанасом, сейчас, как никогда, похожих друг на друга. Оба старца сидели рядом, сварливо переговариваясь и менее всего интересуясь своим бывшим воспитанником. Из-за их спин на Гангею глядела богиня Ганга, и лик матери был именно таким, каким он видел его во сне. «Откажись…» «Поздно, мама». А вот Благих-дарителей нигде видно не было. В вышине раскатился гром, и в ледяную, плоскую, как стол, поверхность Прародины ударила прямая ослепительно белая молния. В то же мгновение колесница Рамы ожила, взорвавшись огнем и грохотом почище кастета Громовержца! Лазурная паутина яростно замерцала, прогнулась под напором целого роя бешеных мух, паук-обжора проворно засновал из угла в угол — и «Грохочущие стрелы» Прадараны расшиблись вдребезги о невидимую стену, прошитую серебряными строчками, осыпавшись наземь дождем искр. Юный возница невольно вскрикнул, но регент только усмехнулся: — Правее… Правей бери! А теперь — вперед! Упряжка взяла с места в карьер, и с пальцев Грозного сорвался веер огненных чакр, способных рассечь на куски целое войско. Но в ответ со стоном расступился обожженный воздух, и стена ревущего пламени двинулась наперерез, поглотив чакры и Раму-соперника. Воздвигнутый щит затрещал под натиском божественного огня, жаркие струйки лавы потекли к обреченной жертве — тщетно! Грозный уже воздел руки к небу, а губы кровавыми сгустками выплюнули нужные слова. На миг он кощунственно ощутил себя Индрой, повелителем ливней и гроз — и лавина воды рухнула с неба, гася злобно шипящее пламя, прибивая его к земле, клубами пара возносясь обратно, навстречу все новым и новым потокам. А сквозь ливень уже летела гудящим смерчем черная саранча, напоминая собой капли смолы или глаза учителя, злобно впиваясь в тело, колотясь в доспех, заставляя отшатнуться, сбивая дыхание… И еще: почему-то бесило присутствие богов-зрителей, наслаждавшихся битвой со стороны. На стадионе Бенареса все было наоборот. — Проклятие! Защита опоздала, но возница не оплошал, ловким маневром вывел колесницу из-под обстрела, и черный рой умчался прочь, быстро затерявшись в просторах Безначалья. Гангею охватил злой азарт. Довольно! Всякому терпению есть предел! Грозный против Рамы и Ублюдка? Что ж, значит, так тому и быть! Наскоро восстановив полуразрушенный щит, регент дал себе волю. Паутина раскалилась добела, и теперь ее сияние слепило внутренний взор. Паук забегал, засуетился, пожирая муху за мухой, и Грозный провозгласил мантру, которую буквально только что создал из двух более простых. Ответ не заставил себя ждать! Содрогнулась ледовая равнина, поплыла, мгновенно становясь зыбкой, из недр Безначалья хлестнули кипящие столбы пара, колесница учителя покачнулась, и Гангея, уже торжествуя победу, послал вслед «Колебателю Тверди» «Пишача-Весельчака» вкупе с «Дремотой Чрева» — твои уроки не прошли даром, учитель! Он видел, как задергался возница Ублюдок, не в силах сдержать позывы желудка, как неуправляемая колесница начала медленно заваливаться на бок — и тут все скрылось в клубах серного дыма, что вырвались из гигантской полыньи, язвы на теле оледенелых Предвечных вод. «Все? — растерянно подумал Гангея. — Я победил?» «А как же, малыш!» — насмешкой громыхнул простор, и объятая пламенем колесница вынеслась из чадного облака, срезая угол ристалища. Рама правил конями сам, давая Ублюдку время отдышаться. — И тогда стала дрожать земля вместе с ее горами, лесами и деревьями, — взвился над Безначальем пронзительно-приторный фальцет какого-то гандхарва, который не нашел лучшего момента для панегирика. — И все существа, палимые жаром битвы, пришли в крайнее уныние!.. Небо треснуло, хлестнув осколками на голос, и восторженный певец разом пришел в то самое крайнее уныние вместе с иными существами, и песня оборвалась. И начался ад. Ярясь, Грозный осыпал учителя тучами стрел и метательных дисков, выли в поднебесье огненные змеи, разевая пасти-геенны, валы ужаса и ледяного холода обрушивались на регента, вокруг с грохотом рвались стальные шары, сознание кипело, грозя сжечь плоть и освободиться из смертного плена, — а Рама все бил и бил, раз за разом прошибая броню, которую воздвиг вокруг своей колесницы Грозный, и в какой-то момент рука Гангеи сама нащупала маленькую безделушку. Золотую раковинку с жемчужиной внутри. Явь стала сном. И Долг Кшатрия заговорил, выпуская в мир подарок Благих. Паук в паутине замер, принюхиваясь к неведомой добыче, и вдруг стал разбухать, словно стремился заполнить собой всю Вселенную. Огненные скрижали проступили на охваченном проказой небосводе, и по мере того, как губы Гангеи шептали тайные слова, океан вздыбился на горизонте и начал расцветать цветком Пралаи, Судного Дня. Стебель его воздвигся клубами всесжигающего пламени, способного расплавить Мироздание, раскрылся наверху жадным ртом, дымным венчиком — и в кипень огневорота полетели люди и нелюди: отрешенно-спокойный Рама вместе с изумленным Ублюдком, отец Шантану, мать-Ганга, Наставники, Восемь Благих и Восемь Локапал, упрямый сотник Кичака, Сатьявати, к которой за миг до смерти вернулась ее былая красота, волосатый староста Юпакша, Черный Островитянин, тайный сын-урод — и дальше, дальше, десятки, сотни, тысячи людей, корчась в огне, тела падали в ненасытную пасть, и этому потоку, казалось, не будет конца… Долг Кшатрия победно расхохотался — и секундой позже Гангея понял, куда на самом деле исчезают эти люди: их пожирал непомерно раздувшийся паук, паук его гордыни и тщеславия, оплетая паутиной страшный цветок! — Нет! Слово, с которого начинается свобода, сорвалось с губ Грозного, прервав зловещую вязь тайной мантры, и Долг Кшатрия захлебнулся хохотом. Стебель Судного Дня дрогнул, надломился, паук злобно зашипел, прижав к земле налитое гноем брюхо, — но отступать и не подумал. Словно издалека, из другого мира. Грозный ощущал содрогания щита под ударами Рамы — но у него не оставалось времени укреплять броню. Он должен был совладать с чудовищем, которое сам же выпустил на волю. А потом можно и умереть. Сейчас перед ним уже не было учителя, богов и брахманов-свидетелей, и не мчалась по Безначалью колесница Рамы-с-Топором. Вокруг сомкнулся иной, его собственный мир, где живых осталось двое: он, Гангея Грозный, и паук-исполин по имени Долг Кшатрия, готовый пожрать всю реальность без остатка! И если он проиграет ЗДЕСЬ, то ТАМ, оставшись внешне прежним, он сам превратится в ненасытного паука, пожирающего одного человека за другим! ЭТОТ бой он не имел права проиграть. Паук скачком придвинулся вплотную, зазубрины жвал скрежетнули перед самым лицом Гангеи, регент нашарил на поясе рукоять меча — и внезапно осознал, что до сих пор сжимает в кулаке золотую ракушку. Избавиться от предательского дара! Немедленно! Но в следующий миг жвалы мертвой хваткой вцепились в руку, не давая выбросить талисман. Выхватив меч левой, Гангея вслепую нанес удар, хлынула зловонная жижа, грозя затопить с головой, лишить дыхания, — и перед меркнущим взором возникло видение. Трезубец. И откуда-то из мглы грозно замычал белый бык, поддев тьму на рога. Три лезвия со скрипом вонзились в тело паука, чудовище задергалось, уменьшаясь на глазах, словно из него выпустили воздух, — и Гангея, выдернув руку из ослабевших жвал, с размаху швырнул талисман в пустоту. Внутренняя реальность, в которой он пребывал, подернулась зыбью, начала распадаться гнилыми клочьями — и сквозь прорехи на Грозного устремились огненные сполохи «Южных Агнцев». Нападение Рамы просто обязано было увенчаться успехом, но грохот унесся прочь, пожирая сам себя, и вокруг стало оглушающе тихо. Долг Кшатрия исчез? На время? Навсегда? Осознание реальности накатило слепящей морозной волной, и Гангея понял, что сейчас сделает. Проигрывать надо достойно. 7

Лед уходил из-под ног, когда ты, спешившись, шел к своему гуру. Из могучего тела сквозь щели доспеха торчали обломанные древки стрел, предплечье левой руки, вместе с наручем, было рассечено метательным диском, на запястье чернели следы паучьих жвал, кровь струилась по ногам, донимало колотье в обожженном боку, тяжесть век казалась неподъемной, каждый шаг грозил стать последним — но ты, закусив губу, упрямо гнал себя навстречу учителю. Грозный шел к Раме-с-Топором. Когда-то раджа Шантану наделил сына Даром: по своему желанию выбрать день и час собственной смерти. «Спасибо, отец: я выбрал. Здесь и сейчас». Жизнь — наказание для подлеца, который осмелился поднять руку на собственного учителя. И добро бы просто руку! Лишь трезубец Разрушителя сумел покончить с освободившейся тварью, а ты, малыш, Гангея Грозный, сукин сын с целым ворохом правил для великого воина… Ты проиграл себя. А значит, должен будешь склонить голову перед победителем и жениться на царевне Амбе, нарушив данный некогда обет. Нет. И в этом коротком слове заключается вся свобода Вселенной. Ты не нарушишь обета. Ты просто подойдешь к учителю, даже если последние шаги сделает мертвец, ты вслух признаешь себя побежденным — а после этого ПОПРОСИШЬ Раму убить тебя. И учитель не сможет отказать. Боги и гандхарвы, киннары и якши, святые подвижники и царевна Амба затаили дыхание, наблюдая за тем, как регент Хастинапура, оставляя на льду кровавый след, подходит к неподвижному Раме, припадает к босым ногам аскета… Ученик ничего не успел сказать гуру. — Победить самого себя — что может быть трудней? — тихо произнес Рама, при всех говоря для двоих. — Когда-нибудь ты поймешь это, малыш… Грозный застыл на коленях, изумленно глядя снизу вверх в лицо своему учителю. И впервые заметил: о Небо, как же он постарел! — Слушайте все! — голос подвижника эхом раскатился под сводами Безначалья. — Я, Рама, сын Пламенного Джамада, стоя под Свастикой Локапал, признаю себя побежденным в этом поединке! И Рама торжественно обошел вокруг коленопреклоненного Гангеи — шаг за шагом, посолонь, чествуя победителя. Грозный воспаленными глазами следил за чествованием и чувствовал себя глупым учеником, тщетно силящимся понять: за что учитель обижает его?! Детская обида блестела в глазах израненного сорокалетнего воина, блестела и алмазами катилась на бороду и грудь. За что, учитель?! Небеса безмолвствовали. И Миродержцы недоуменно переглядывались друг с другом. * * *

Боги один за другим покидали зрительские места, отправляясь в свои чертоги, исчезли колесницы обоих противников, вслепую, не разбирая дороги, побрел прочь совершенно потерянный Грозный, за господином-победителем спешил его возница, больше всего на свете боясь в одиночестве остаться здесь, вне жизни и смерти. Рама молча кивнул в ответ на немой вопрос Ублюдка, разрешая удалиться и ему… После чего приблизился к тому месту, где мгновением раньше стояла колесница его удачливого ученика, наклонился и подобрал блеснувшую на льду золотую сережку. Раковинка с жемчужиной внутри. Аскет хорошо знал, кому она принадлежала. Вот, значит, как… В последний раз окинув взглядом простор Предвечных вод, аскет повернулся и двинулся обратно — туда, где начиналась укрытая белым покрывалом земная твердь. В начало Безначалья. Он шел среди тел людей и животных, запорошенных снегом, меж трупов самого себя и своего сегодняшнего победителя, оставляя за собой узкую цепочку следов — одинокий темный ворон на поле брани, замершем навсегда под белоснежным саваном. Левее, в отдалении, двигались отшельники из шальвапурской обители. Они не приближались, понимая, что сейчас последнее дело — беспокоить побежденного аскета. И тем не менее одна из фигур все же кинулась ему наперерез. Парашураму догнала царевна Амба. Девушка выглядела зыбкой, светясь отраженным светом — словно это была не сама царевна, а ее тень. Впрочем, так оно и было. В глазах тени стояли злые слезы. — Почему ты… почему ты не убил его? Почему сдался?! — Потому что мой ученик победил меня, — холодно ответил Рама, глядя мимо царевны. — А ты подумал обо мне?! — с отчаянием выкрикнула тень в лицо аскету. — Что мне теперь делать?! Аскет невольно поморщился: — Не кричи. Я не глухой. А что тебе делать — не знаю. Иди куда хочешь и делай что хочешь — я больше ничем не могу тебе помочь. Царевна открыла было рот для упрека или проклятия, но ее будто потащило прочь от Рамы на аркане, и призрачная дева заскользила обратно к брахманам-свидетелям, так и не успев выплеснуть на Раму свои упреки — старый Хотравахана оказался, как всегда, предусмотрителен. Рама пошел дальше. Через некоторое время на его пути возникла богиня Ганга. Она молчала — но взгляд ее был красноречивее всяких слов. Богиня низко, до земли, поклонилась смертному — и тихо удалилась. «Ну, кто еще?» — горько усмехнулся сын Пламенного Джамада, оглядываясь по сторонам. К нему широким уверенным шагом приближался Синешеий Шива. Рук у Разрушителя имелось на этот раз всего две, ипостась вообще не поддавалась определению, но третий глаз был слегка приоткрыт, оценивающе щурясь. И вновь замычал бык с лезвия Топора-Подарка, приветствуя Владыку. — Зря ты не дал мальчишке умереть. Он ведь за этим шел, — без обиняков заявил Шива, подходя. — Знаю, — угрюмо кивнул Рама-с-Топором. — Спас, значит, ученичка, — без особого одобрения протянул Разрушитель. — Пожалел. Напрасно, друг мой Рама, напрасно! Я ведь предупреждал тебя — не тот это человек! В лицо смотрит, а камень за пазухой прячет… А, ладно! — оборвал Шива сам себя. — Твой ученик, твое дело. Но запомни: чего-то ты ему недодал! Впрочем, я всегда тебе говорил, что кшатрии — плохие ученики. В следующий раз бери брахмана. — Благодарю за совет, Горец. Если буду брать — возьму брахмана… Похоже, Шива хотел добавить еще что-то, но передумал и только махнул рукой: дескать, разговор окончен и Рама может идти своей дорогой. Аскет так и сделал, а Бог еще долго стоял на равнине среди сугробов и смотрел вслед человеку. Что в этот момент творилось в душе Шивы, не дано было знать никому — лицо Разрушителя оставалось непроницаемым. Наконец он глубоко вздохнул — и просто исчез. Как не бывало. А Рама уходил все дальше и дальше и остановился, лишь когда снег вокруг него стал таять, вновь превращаясь в грязь. Медленно разжал пальцы и долго смотрел на золотую раковинку-сережку, что лежала на мозолистой ладони. — Мама… — еле слышно произнесли обветренные губы аскета. И вдруг, словно решившись, Рама-с-Топором торопливо заговорил. С губ его уверенно слетали слова той самой мантры, которую так и не дочитал до конца ученик аскета. И когда эхо от выкрика «Ом!» стихло в отдалении, перед Рамой возникла женщина. Немолодая, но еще красивая, с добрыми, и слегка грустными глазами, она босиком стояла на снегу, одетая в одно легкое сари, и смотрела на него. На своего сына. Своего убийцу. — Мама… Видение начало блекнуть, исчезая, и отшельник встряхнулся, освобождаясь от наваждения. — Кто-то рассчитал правильно, — обращаясь к самому себе, произнес Рама. — Наверное, я бы не смог во второй раз… Или смог бы? У аскета не было ответа на этот вопрос. Прошлого не вернуть. Рама в последний раз взглянул на сережку, некогда принадлежавшую его матери, и мягко опустил ее в снег. Раковинка нырнула в пушистую белизну и исчезла. Отшельник еще немного постоял и двинулся дальше-к выходу из Безначалья. 8

…Вскоре посланные Грозным соглядатаи донесут регенту: царевна Амба пешком поднялась вверх по течению Ямуны, углубившись в земли ватсов-краснозубых, где след ее затерялся в тамошних джунглях. Грозный выслушает, посочувствует вслух тому тигру, которому упрямица попадется на зубок, и сделает вид, что забыл обо всей этой истории. А в землях ватсов поползет слушок о безымянной подвижнице, сами краснозубые назовут ее просто и коротко — Святой Матерью. И будут по вечерам рассказывать друг другу отшельники у костров, подбрасывая в огонь ветки дикой яблони-бильвы^[60] и путая правду с вымыслом: — Вступив в аскетическую пустынь, предалась дева та, прекрасная телом, сверхчеловеческим истязаниям. Истощенная, огрубелая, со всклокоченными волосами, выпачканная грязью, шесть месяцев стояла она подобно придорожному столбу, питаясь одним лишь воздухом. Преисполненная великого гнева, еще год провела она по шею в воде, и следующий год — стоя на кончике большого пальца ноги и съев лишь упавший с дерева лист. Таким образом, за двенадцать лет накалила она Жаром своего покаяния небо и землю… Старые отшельники начнут один за другим являться к Святой Матери, надеясь дать ей желаемое и прекратить столь суровую аскезу — но, возвратясь ни с чем, будут только качать седыми головами и хмыкать в бороды. Говорят, сама Ганга, мать рек, придет к неистовой подвижнице, долго станет убеждать ее отвратиться от своего занятия и наконец уйдет, крича в гневе: — Быть тебе, проклятая, в следующей жизни рекой с иссохшим руслом, ужасной видом и кишащей крокодилами! Святая Мать улыбнется краешком губ и продолжит аскезу. Все вокруг преисполнятся уверенности, что не за горами явление Брахмы-Созидателя, который именно в таких случаях раздавал дары, — но случится непредвиденное. Вместо Брахмы к землянке Святой Матери подъедет белый бык с трехглазым всадником. Позднее один местный ракшас-пустобрех станет врать якшам-лесовикам, будто сумел подглядеть из-за ствола тамаринда: всадник-то был в наиредчайшей ипостаси, именуемой Баладжа! Это когда левая половина тела божества — ну Шива себе и Шива, зато правая — точь-в-точь Вишну-Опекун, со всеми атрибутами, разве что взгляд прямой не по-опекунски! Увы, якши не поверят болтуну: говорят, именно с тех пор людоеды не желают якшаться-ракшаться с пучеглазами. Но, так или иначе, никто не узнает, о чем говорили они: девушка с горящим взором и Шива-Разрушитель. Одно станет известным — назавтра Святая Мать сложит огромный костер и с песней войдет в огонь. А спустя годы у владыки могущественных панчалов в результате тайных обрядов на погибель Грозного и его союзников родится дочь. Девочку захотят назвать Амбой, но раджа Панчалиец воспротивится. Мечтая о сыне, он сообщит всем, что жена принесла ему мальчика, и назовет дочку мужским именем — Шикхандин. Что по-панчалийски значит «Хохлач», ибо на лысой головке младенца обнаружится седой хохол, свисающий к левому уху. Супруга раджи изредка будет плакать и превращать Хохлача в Хохлаточку — но только наедине сама с собой, потому что суровый нрав ее мужа будет притчей во языцех. Через семнадцать лет безумный Панчалиец решит женить дочь-сына, подобрав знатную и красивую невесту… Но это все произойдет не скоро. Многое, очень многое произойдет не скоро, когда наступит долгожданное будущее — и мы станем гадать: как оно наступит?! Как босая нога на острый сучок? Как могучая армия на селение, обнесенное бамбуковым частоколом? Как слон на муравья? Но будущее не ответит, входя в наши двери. ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ДЕД