Глава 7. Расстались, как и встретились

Расстались, как и встретились. Батордз взобрался в седло, его конь жалкой трусцой пустился дальше на север. Добрыня пустил Снежка в ту сторону, в какую тот смотрел. Лес расступился, деревья долго шли по сторонам, такие же массивные, могучие, рослые. Он погрузился в думы, а когда очнулся от нехорошего предчувствия, вокруг мир уже измельчал, даже кусты прижались к земле, а травы исчезли, уступив место грязно‑серому мху.

За тощими деревьями открылась огромная поляна. Над ней висели клочья сырого неопрятного тумана. Конь пошел осторожнее, словно нащупывал дорогу. Мшистые кочки не проваливались, даже не раскачивались, как бывает, когда ступаешь по едва заросшему болоту. В траве пугливо перекликивались невидимые кузнечики, хрипло и тоскующе подала голос неведомая птица. Холодок страха прополз по спине, но конь, чуя решимость хозяина, все так же ломился грудью сквозь кусты.

Туман то поднимался слегка, и тогда открывалась взору ржавая земля с пучками жесткой травы, что растет на болотах, то сгущался. Конь испуганно прижимал уши, двигался осторожно, словно боясь удариться о дерево. Иногда в разрывах тумана Добрыня видел темную воду.

Избушка выступила сперва как огромный выворотень, неопрятный, лохматый, потом глаз вычленил на крыше пучки трав, кореньев, из‑за чего избушка показалась страшной и загадочной. Туман нехотя, словно по наказу хозяина, рассеялся. Проступили почерневшие стены из неошкуренных бревен, забор, колода с водой для свиней, хотя какие свиньи уцелеют в лесу, где волки и медведи?

Посреди двора лежал, медленно погружаясь в сырую землю, похожий на барана массивный камень. Земля вокруг осела, утоптанная до плотности этого же камня. Добрыня словно воочию увидел немолодого грузного мужика, что взбирается в седло, как все немолодые люди, с этого камня, которые так и зовут на Руси – седальными.

Из дома вышла старая женщина с добрым усталым лицом. Ее дряблая рука с таким усилием пошла к глазам, что Добрыня почти услышал скрип старческих суставов, вздутых болезнями на гнилом болоте.

– Каким ветром занесло, добрый молодец?

Голос ее был дребезжащий, но со следами былой красоты. Добрыня собрался с силами, ответил почтительно:

– Попутным. Позволь в твоем доме… испить водицы?

– Изволь, – ответила старуха. – Сойди с коня, пусть отдохнет. Да и ему найдется мера отборного овса.

В голове стоял шум, грохотали камни. Страшась свалиться как куль, он с третьей попытки перенес ногу через седло, сполз по горячему потному боку на землю. Ватные ноги не держали, поспешно оперся о плотную тушу Снежка. В глазах красный туман, из которого то выступает, то исчезает доброе старушечье лицо.

Конь облегченно вздохнул, когда Добрыня кое‑как повернулся и попробовал распустить подпругу. Как из другого мира прозвучал участливый голос:

– Сильно же тебе досталось, богатырь… Полон выручал аль землю боронил?

Он стиснул зубы, превозмогая дурноту. По телу прошла дрожь, но удержался, не рухнул. Проползла вялая злая мысль, что за полон или за землю так не бьются, есть ценности выше, но женщинам их не понять, дуры.

Сбоку что‑то толкалось, с грохотом упало на землю тяжелое, как сундук, седло. Конь радостно фыркнул, пошлепал копытами по влажной земле куда‑то вдаль, а Добрыня запоздало сообразил, что старуха помогла расседлать коня.

– Спасибо, бабушка, – прошептал он. – Водицы…

– Присядь вот сюда, кашатик…

Он сел, чувствуя, что никакая сила теперь не оторвет его отяжелевшее тело от этого седального камня. Старуха все еще двигалась в красном тумане, который то сгущался, то становился реже.

Когда она вернулась, медленная как черепаха, Добрыня едва удержал в обеих руках ковшик, но пил и пил, и каким‑то образом в глазах чуть прояснилось. Земля перестала качаться, как палуба корабля, а старуха теперь выглядела обыкновенной старухой: лицо темное и морщинистое, как печеное яблоко, беззубый рот собран в жемок, одета в кучу тряпок, на ногах, однако, не лапти, а добротные кожаные сапоги, что и понятно: какие лапти среди этого болота…

– Добро пожаловать в жилье, – сказала старуха нараспев.

– Бла… благодар… ствую…

Слова давались с трудом. Старуха даже попыталась поддержать его под руку. Добрыня отстранился, едва не упал. Тяжелые подошвы едва отрывались от земли. Ноги внесли в темные сени, где с головы до ног сразу окутали плотные запахи лечебных и колдовских трав, аромат березовой коры и перебродившего сока.

От широкой печи шел сухой жар. Чугунная заслонка побагровела, в середине проступило красное разогретое пятно. Старуха ухватом поддела крючок, заслонка распахнулась, Добрыня закрылся ладонью, успев увидеть раскаленное жерло, где только младенцев живьем запекать. В руках старухи мелькнул ухват. Пятясь, она с натугой вытащила, захватив рожками, чугунок.

По комнате потек густой запах гречневой каши. Стол едва не рассыпался, когда бабка грохнула на середку чугунный горшок. Заслонка уже прихлопнулась под своей тяжестью, старуха только набросила ухватом щеколду, поставила в угол и повернулась к Добрыне:

– Ну что же ты, добрый молодец? За стол! Налегай на кашу, пока не застыла.

Добрыня огляделся:

– А где бы, хозяюшка, руки помыть?

Старуха несказанно удивилась:

– А что это за ритуал такой?

– Да пыль на руках, – пояснил Добрыня. – Грязь, за коня брался, с каликой по дороге здоровался, сопли сиротке вытирал, юрода по голове погладил…

– А‑а‑а‑а, – протянула старуха, – то‑то гляжу, ты весь не такой. Ну, не как люди. Не аримасп, случаем?

– Случаем, нет, – заверил Добрыня.

– То и гляжу: ни баньку не потребовал, ни старой хрычовкой не обозвал… Нет у меня кадки с водой, зато болотце близко. Ежели твои боги велят перед едой руки мыть, то вон туда пройдешь, там водица почище…

Под сапогами по дороге к чистой водице начало прогибаться, шел как по тонкому льду. В одном месте толстый мох прорвало, на сапоги брызнула струйка затхлой воды. Впереди блеснуло пятнышко открытой воды, размером с тазик. Едва Добрыня присел, как ощутил пристальный взгляд. Всмотревшись, увидел размытые очертания полурыбы‑получеловека, голова как у сома, блестит, глаза выпученные.

Едва протянул руки, намереваясь зачерпнуть горсточкой, как существо зашевелилось, метнулось навстречу. Добрыня едва успел отдернуть пальцы, а из воды высунулась бледная, как у утопленника, рука. Ногти блестят, как крупная чешуя, между пальцами дрожит туго натянутая перепонка.

Озлившись за испуг, Добрыня цапнул за бледную кисть, потащил водяного наружу. Тот от неожиданности высунулся чуть ли не до пояса, но опомнился и начал упорно тащить человека к себе в омут. Долго пыхтели, тужились, затем Добрыня ощутил, что крепкий покров мха начинает подаваться, вот‑вот он весь ухнет в эту гниль, а там ждет то, что приготовил проклятый демон…

– Ах, ты так?

Водяной с торжеством тащил в болото. Задержав дыхание, Добрыня подставил колено, ударил, послышался мокрый хруст, водяной взвыл совсем не рыбьим голосом, забарахтался. Добрыня переступил в сторону, но и там мох раздвигался, с сожалением разжал пальцы. Мокрое тело с шумом плюхнулось, подняв столб вонючих брызг, ушло на темное дно.

Старуха с сомнением оглядела вернувшегося богатыря:

– Это помыл руки?.. Чудные теперь ритуалы.

Добрыня снял с головы клок тины, брезгливо сбросил с плеча плеть водяной травы, буркнул:

– Зато каша как раз остыла.

Пахло от него гадостно, а когда сломал руку водяному, брызнуло не то затхлой кровью, не то еще чем‑то мерзким. Он сам чувствовал, какой от него смрад, и успел подумать с раскаянием, что не все обычаи Востока надо тащить на родные земли. В тамошних знойных песках нет таких вот мерзких тварей, которым ни руки не сломи, ни в болото плюнь.

С сердитости зачерпнул каши из глубины горшка, бросил в рот, обманувшись затвердевшей корочкой, но внутри каша еще как лава в недрах земли, застыл с раскрытым ртом, сам весь красный, как заходящее солнце, не решаясь выплюнуть, зато с обгоревшими языком и гортанью.

– Кто ты есть, добрый молодец, – сказала старуха нараспев, – по делу тикаешь аль от дела лытаешь?

Добрыня с трудом проглотил, чувствуя, как по горлу медленно опустился, сжигая все на своем пути, раскаленный ком металла, просипел сдавленно:

– Лучше ты… расскажи… мать… твою…

– Да что я? – откликнулась старуха охотно. – Да ты ешь, ешь!.. Живу здесь одна с невесткой… Она сейчас на охоту пошла, слава богам! Зверь, а не женщина. Пока мой сын был жив, как‑то держал ее в руках… а теперь…

Она пригорюнилась. Добрыня посидел с открытым ртом, чувствуя, как из раскрытого рта плещет пламя, словно из пасти крылатого Змея. Наконец выдавил сипло:

– А… что… те… перь?

– Теперь терплю…

– Обижает?

Это слово ему далось целиком, хотя и исцарапало горло. Старуха выдавила с неохотой:

– Не то слово. Если бы хоть не била! А так…

Только сейчас он заметил старые кровоподтеки. На темной морщинистой коже проступали слабо, но теперь рассмотрел на лице, руках, да и перекашивается бабка на один бок не просто ради того, чтобы передразнить.

– Ладно, – сказал он сипло, – придет с охоты, я с ней поговорю.

Она испугалась:

– Нет‑нет! Она ж совсем дикая! Ты ж видишь, где живем? Тебя не послушает, а мне вовсе житья не будет.

– Поглядим.

– Ты ешь, ешь, кашатик. Забудь о моих горестях.

Он ел молча, но брови сшиблись на переносице. Горячая каша опускалась по горлу все еще торопливо, тут же давала соки в измученное тело. Он с ужасом подумал, что его ждет завтра, когда тело за ночь застынет, станет отзываться болью на каждое шевеление…

После обеда он вышел на крыльцо. Хотел сесть на ступеньку, но не был уверен, что сумеет потом встать без бабкиной помощи. С трудом передвигая ноги, вышел на середку двора.

Из тумана вышла девушка в безрукавке. Солнце уже опускалось к верхушкам деревьев, багровые лучи осыпали ее червонным золотом. На ее узком поясе болтались три толстых зайца, но Добрыня засмотрелся на спокойное лицо, безмятежное настолько, словно только тело двигается к избушке, а душа все еще носится за зверьми по лесу.

Русые волосы, коса толщиной в его руку падает до поясницы. Ясные серые глаза, высокие скулы и несколько тяжеловатая нижняя челюсть, к тому же, как и у него, вызывающе выдвинута вперед, что больше пристало мужчине. Женщине же надлежит быть с подбородком, скошенным назад, глазами, потупленными долу, на щеках милые ямочки, да и шаг чтоб не столь размашист…

Она на ходу отцепила зайцев. Добрыня проследил, как она швырнула их на крыльцо. Ее глаза не оставляли сурового лица витязя.

– У нас гость?..

– Да‑да, – льстиво заговорила старуха, – у нас дорогой гость, доченька! Доблестный богатырь из‑за леса…

– Добро пожаловать, – сказала девушка. – Гость в дом – бог в дом. Меня зовут Леся, по‑батюшке – Микулишна. Сейчас сготовлю зайцев…

– Я уже пообедал, – прервал Добрыня властно, как надлежит разговаривать с женщиной. – Твоя мать накормила досыта. Кстати, мать, ты пойди погляди, как там мой конь. Овес у вас какой‑то больно чудной. Не захворает ли мой Снежок?

Старуха поспешно убралась. Леся чему‑то улыбнулась, бросив ей в спину короткий взгляд. Добрыне он показался брошенным вдогонку ножом.

Он сел на колоду, кивком разрешил сесть поблизости. Она послушно опустилась на седальный камень, учтиво держа колени вместе, ссутулилась, отчего ее груди не спрятались, а выдвинулись острыми вершинками. Круглые плечи блестели, чистые и коричневые от солнца. На коленях белели следы царапин, на правом темнела короста засохшей крови.

– Я приехал из Киева, – сказал он строго, – где привыкли чтить старших. Побывал в других землях, везде чтят старших! Даже в самых дальних заморских странах пришлось побывать. Князь посылал с красной ложью в Царьград, насквозь прогнивший мир, но и там все еще чтят старших… или хотя бы делают вид, что чтят! Всюду и везде караемы те, кто не чтит. Если ты меня правильно поняла…

Она кивнула, не поднимая глаз. Голос ее был смиренным:

– Я поняла.

– Никто не смеет перечить старшим, – повторил он властно. – А эта женщина тебе в матери годится!

Леся несмело улыбнулась:

– Не годится, а лезет в матери. Угораздило же отца выдать меня за Лесобоя! Мы и пожить‑то не успели, как его деревом задавило. А эта ведьма тут же принялась мною помыкать…

Он вспылил, начал приподниматься, но вдруг его взгляд упал на ее руку. В рассеянности, опираясь о глыбу седального камня, она водила по ней пальцем. С легким щелчком отлетали чешуйки гранита, похожие на елочные, а за пальцем осталась ровная дорожка, словно по нему с силой вели, нажимая изо всех сил, раскаленным зубилом.

Ноги стали ватными, он снова плюхнулся на колоду. Сердце колотилось учащенно, а глаза застыли. Леся рассеянно стряхнула с пальца пыль, застенчиво улыбнулась. Взор ее был чист и светел.

Да что у нее за сила, мелькнула у него суматошная мысль. Как, она сказала, по батюшке? Микулишна, Микулишна… Что‑то знакомое… А если эта Леся – дочь Микулы Селяниновича? Если в ней хоть частичка его нечеловеческой мощи? Вот был бы позор на всю Русь, если бы отняла плеть да его самого…

Из внезапно перехваченного горла он выдавил сипло:

– Ну, это ваши дела. У меня своих выше крыши.

Она вежливо наклонила голову, солнце играло в русых волосах.

– Золотые слова, витязь.

– Ну?

– Ты сам рек, – добавила она, – что тебя посылали даже в дальние страны. А дурака не пошлют.

Еще и изгаляется, мелькнуло униженное. Явно же поняла, что собирался дать ей трепку. Или не поняла? Все‑таки женщина, а они все дуры набитые.

Искоса взглянул в ее безмятежное лицо. На полных губах играла улыбка, но серые глаза были чистые и наивные. Она проследила, как он поднялся, сказала внезапно:

– А как ты думаешь выбраться?

Он буркнул, стараясь не встречаться с нею взглядом:

– Как и приехал.

– Да? – сказала она мирно, но у него по спине пробежал холодок. – Ну, попробуй, попробуй.

– А что? – поинтересовался он все еще враждебно.

– Сюда много путников попадало. Но выбраться… пока ни один не выбрался. Эта женщина… моя свекровь… она слишком хорошо ладит с лесной нечистью. Ты заприметил ее синяки, по глазам вижу! Но невдомек, что пальцы то отпечатались не человечьи…

Она умолкла на полуслове, проследив за его взглядом. Далекий лес исчез, только верхушки странно зеленеют над облачно‑серым полем. Туман поднялся, и сколько Добрыня ни оглядывался, со всех сторон сейчас медленно приближались высокие серые волны. Впереди двигались разлохмаченные клочья, за ними наступало стадо плотно притиснутых одно к другому облаков, а дальше ощущалась настоящая стена, серая и плотная, как гранит.

– Не люблю, – признался он. – Не люблю, когда так подкрадываются!

Девушка кивнула:

– Ты прав больше, чем думаешь. Вместе с туманом в самом деле подкрадываются разные… Не думаю, что сможешь отбиваться… долго.

Вот оно, мелькнуло в голове. Вот та мерзкая смерть, что напророчена демоном.

Он опустил ладонь на рукоять меча:

– Сколько смогу. А отсюда нельзя удрать? Пока старуха не вернулась?

– А это она возвращается, – пояснила Леся. – И с приятелями. Мне удалось как‑то украсть у одного из старухиных… нечеловеков нечто. Но куда мне бежать? Если же отдам тебе, то мне уже не выбраться.

Туман приближался, Добрыня услышал странное хлюпанье. Напрягая глаза, увидел, как сама земля под второй волной тумана прогибается, наверх выступает гнилая желтая жижа. Если подойдет сюда, он окажется по колено в болотной воде. Хорошо, если только по колено.

– Выберемся вместе, – предложил он торопливо.

– А потом? – спросила она печально. – Это вам, мужчинам, перо в… и вольный полет! А женщина одна из дому выйти не смеет: не принято. Нехорошо. Не по‑женски. Вот если бы ты меня взял с собой…

Он ответил излишне резко, краем глаза следя за наступающей волной:

– Да ты знаешь, зачем я еду?

– Да какая мне разница? Здесь тошнее смерти. Если возьмешь, я не буду тебе обузой.

– Со мной опасно, – произнес он угрюмо.

– Ты думаешь, заживо гнить лучше?