Юмор против всех

Я стал свидетелем скандала. 60-летний Геннадий Хазанов, который прославился благодаря «кулинарному техникуму» еще при Брежневе, публично обвинил своего младшего коллегу Романа Трахтенберга в том, что тот развращает Россию, распространяя по всей стране похабные анекдоты. Эксцентричный полноватый мужчина в очках, с крашенной оранжевой бородкой, Роман вскипел и нанес ответный удар. Логика его самозащиты была проста: людям нельзя запрещать то, что они любят слушать, тем более, если анекдоты освобождают их от комплексов. Переходя в контратаку, он обвинил Хазанова в том, что его концерты давно перестали быть «смешными» и что юмор с назидательным подтекстом изжил себя.

Конфликт двух юмористов глубже личных разногласий. На русском культурном рынке юмор сейчас — самый востребованный товар. Девиз дня: «Я смеюсь — значит я существую». В России настоящая вакханалия смеха. Такого, пожалуй, еще никогда не бывало. Страна сходит с ума от веселья. Смеются все: от мала до велика, от Калининграда до Тихого океана, от банкиров до бомжей, от Путина до оппозиции. С утра до ночи на ТВ гонят развлекательные программы. Популярные газеты побуждают читателей присылать им новые анекдоты, которые они печатают на страничках смеха. Существуют веб-сайты анекдотов, юмористические издания типа «Вокруг смеха». Ожил сатирический бренд советских времен, «Крокодил», когда-то ругавший американских империалистов. Если, согласно крылатой фразе, чеченских боевиков надо «мочить в сортире», то страну, видимо, решили утопить в смехе.

Чем русский смеющийся человек отличается от любителя смеха в других странах? «Когда въезжаешь в Россию, в твоей голове раздается щелчок, и мир встает с ног на голову, как в цирке!» Так, щелкнув пальцами у виска, говорил мне ныне уже покойный мой друг Пьер Калинин, француз русского происхождения из Бордо. Иностранец, оказавшись в России, сталкивается с моральной ситуацией, которую я бы назвал заговором ценностей. Да и сами русские готовы рассматривать свою жизнь как цирк. Недаром, когда в брежневской Москве по случаю юбилея цирка расклеили праздничные афиши «50 лет советскому цирку», народ воспринял их как анекдот. Но ощущение России как цирка — тайное знание, которое медленно всплывает на поверхность сознания, и в этом отличие русского цирка от бразильского карнавала. Загадка России в том, что она состоит из двух полярных миров, которые враждебны и симметричны друг к другу. Я говорю об официальном мире ценностей, который претендует быть единственно важным, и его смеховым антимиром. Смех развенчивает официальный мир сильнее всякой серьезной критики. В каждой стране параллельно существуют два мира, серьезный и смеховой, но все зависит от пропорций. В западном обществе смех производит коррекцию серьезного мира, извлекая из него омертвевшие части. Он — терапевт, следящий за общественным здоровьем. С точки зрения русского сознания Запад — серьезная модель мира, в котором юмору отведена почетная второстепенная роль.

Иностранец, внедряясь в русскую жизнь, будь то бизнесмен, журналист или дипломат, постепенно проникается идеей тотального несовершенства российского государства. Сначала он смотрит на это с иронией, затем с ужасом. Ему хочется поскорее уехать домой. Но мой опыт общения с иностранцами, многих из которых не назовешь русофилами, показывает, что Россия, в конечном счете, не отпускает от себя даже после того, как они вернулись на родину. Проникаясь уродством российского государства, иностранец вдруг проваливается в «Зазеркалье» русской жизни. Русский смеховой антимир не имеет ни дна, ни покрышки. Он обладает пугающей для неподготовленного человека свободой. Если всмотреться в него, то окажется, что он сильнее официального мира. Это законодатель странного сплава морали и аморальности, в соответствии с которым живет большинство русского народа. Официальный мир не признает своего антимира и стремится уничтожить его. В сталинские годы анекдотчиков просто-напросто отправляли в ГУЛАГ. Однако официальный мир всегда был вынужден неофициально считаться со смеховым антимиром, потому что в каждом чиновнике, от клерка до министра, есть генетические следы смехового начала, и неслучайно жизнь в Советском Союзе была внутренне свободнее, чем, например, в ГДР, где не хватало подобного антимира. Теперь же, при отсутствии внятной государственной идеологии, смех может на время (нечто подобное было при НЭПе) пригодиться власти как отвлекающий маневр: смейтесь вволю, только не суйтесь в политику!

Еще в Древней Руси, судя по исследованиям Д.С.Лихачева, появилась идея несерьезности мира, поскольку он (а вместе с ним и все земное существование) основан на обмане и лежит во грехе. Правду о призрачности мира несли «святые дураки», юродивые, которые, на площадях и в церквах в непотребных одеждах или вообще без одежд проповедуя скорый конец света, сознательно смешивали понятия верха и низа, жизни и смерти, церкви и кабака. Сходную роль сыграли и пламенные сторонники старообрядства во главе с Аввакумом. Шутовская изнанка мира для русского человека убедительнее фасада. Не зря самая известная в мире церковь носит имя Василия Блаженного, такого же, в сущности, «дурака». Ругань, проклятия, кощунства, наконец, изощренное балагурство, что доводит слово до абсурда, легли в основу русского юмора.

Наиболее яркие цари также пользовались шутовскими методами. Иван Грозный прибегал к маскам юродивого, придурка, попрошайки. В среде опричников он устраивал литургии, похожие на оргии, и оргии, переходящие в казни. Грех, святость, милость, садизм, остроумие и безумие слепились в единый ком. Петр Первый не менее шутовским образом («потешное войско» и пр.) пытался превратить Россию в европейское государство. Наконец, существуют многочисленные примеры смехового садизма Сталина. Несмотря на чудовищную жестокость перечисленных отцов нации, народ до сих пор находится под гипнозом их вселенского чувства юмора. Жесткие публичные шутки Путина тоже делают его, в какой-то степени, народным героем.

Почему в России восторжествовала шутовская изнанка, отразившаяся в сказках, песнях, пословицах, поговорках, частушках, наконец, анекдотах? Это сложная комбинация веры и безверия, надежды и отчаяния, силы и бессилия народа, который не нашел счастья в истории, отвернулся с нелюбовью от нее в шутовское измерение. Русские анекдоты стали заменителем истории, которая, разбившись в них на тысячи осколков, приобрела юмористическую окраску.

Начиная с первых школьных анекдотов о сумасшедших («Приходит комиссия в сумасшедший дом…») и о животных (где самый мудрый зверь — заяц, животный аналог «маленького человека»), русский человек погружается в мир анекдота, чтобы навсегда в нем остаться. Но если раньше этот мир имел закрытые двери, открывался в особых случаях, в мужской компании, то сейчас он открыт для всех. Таким образом, юмор, которому, как известно со времен Анри Бергсона, не хватает сострадания, может оказать существенное влияние на модель национального поведения.

У нас слоеный пирог смеха. В языке молодых людей утвердилось понятие прикол. Прикольно все то, что весело, необычно, экстравагантно, парадоксально. Это — одно из самых ценностных слов молодежного языка. Молодежь создала целую субкультуру прикола, поведенческую систему смеховой волны, когда любая жизненная ситуация, какой бы драматичной она ни была, лишается своей серьезной основы: все годится для смеха. Независимая журналистика, со своей стороны, еще в 1990-е годы выработала стилистику стеба, последовательного высмеивания социальных и культурных ценностей, своего рода юмористический напалм. Державный же юмор Путина призван остудить горячие головы отечественных и иностранных критиков российской власти, банализируя очевидные трагедии: на вопрос американских журналистов, что случилось с подводной лодкой «Курск», он честно признался: «Утонула». Анекдот отреагировал на его заявление: «Получена расшифровка последнего перестука подводников «Курска»: они пожелали Путину хорошего отдыха и успехов в труде». Возможно, именно путинский юмор возвестил миру, что российская власть задраилась, как подводная лодка, время гласности кончилось.

Так автор «Кукол» Виктор Шендерович оказался не у дел. Я встретился с ним в кафе на Патриарших прудах, которые, после всенародного успеха «Мастера и Маргариты», стали культовым местом юмора. Шендерович выглядел грустным, хотя и был настроен решительно. Мы заговорили об эволюции юмора. На грани 1980— 1990-х годов политические анекдоты почти исчезли: в них больше не было необходимости.

— Я хорошо помню свое ощущение,— сказал Шендерович,— что мы тогда дожили до своей власти. Она была малообразованной, пьющей, медведеобразной, но ей нужно было помочь.

Желание помочь своей власти отразилось в анекдотах той поры. Это был редкий случай в истории России, когда анонимный автор анекдота переживал за судьбу восходящей политической звезды. Анекдот протягивал Ельцину руку:

«На Съезд народных депутатов (где Ельцин был в меньшинстве) врываются автоматчики в масках.

— Где Ельцин?

— Вот он.

— Борис Николаевич, пригнитесь!».

«Когда мы стали делать «Куклы», власть еще была своей,— продолжал Шендерович.— Тогдашний Ельцин был ледоколом, но в каком направлении ему плыть, он не знал. Чечня провела кровавую линию. Началась сатира». Сатира раздражала Ельцина. У него складывалось впечатление, что он — главная мишень «Кукол», но, по мнению Шендеровича, «он был и царь-батюшка, и благодетель, и тиран». Во всяком случае, он не мог позволить себе придушить независимые СМИ. Однако отношение анекдота к Ельцину менялось в негативную сторону: «Летит Ельцин на самолете с Кучмой. Ельцин спрашивает: «Как думаешь, какой народ будет больше горевать, если мы разобьемся: русский или украинский?» Кучма, подумав: «Белорусский».— «Почему белорусский?» — «Потому что с нами не было Лукашенко»».

Последний анекдот о Ельцине подчеркнул пропасть, которая стала отделять его от народа:

«Ельцин выходит из церкви. Старушка на паперти просит:

— Подай мне!

— Как же я тебе подам?— удивляется Ельцин.— У меня ведь нет ни мяча, ни ракетки».

На мой вопрос, любит ли он анекдоты, Геннадий Хазанов ответил парафразом «помидорного» грузинского анекдота: «Слушать иногда люблю, а так нет». Я говорил с ним в его кабинете в Театре эстрады. «В юморе есть грандиозная опасность,— сказал директор главного увеселительного заведения страны.— Это такой острый инструмент, который все время кренится в сторону агрессии, особенно сатира. Не случайно она так востребована. Раньше это имело только социальный характер. Но теперь нет больше идеологического быка в виде КПСС. Люди вывернули наружу все то, что было у них внутри. Но всякая дорога, которая не ведет к храму — это дорога в никуда».

Я с изумлением смотрел на кающегося юмориста. «Господь не подарил мне способностей подняться над ситуацией,— добавил он,— когда я был молодым, но прошло то время, пришло ощущение стыда: ты смеешься над людьми, которые ничуть не хуже, а, может быть, даже лучше тебя». На мое предположение, не насаждает ли телевидение смех, чтобы отвлечь людей от реальности, он ответил отрицательно и продолжал: «Телевизионный юмор сегодня — это песок, в котором иногда могут быть золотые крупицы. Но он отмывается очень небрежно. Юмор — самый дешевый продукт. Достаточно телекамеры и тех, кто побежит ради будущей славы».

Еще недавно эталоном юмора служил Аркадий Райкин. Он оставил после себя школу нравственной сатиры, существовавшей на грани инакомыслия. Михаил Жванецкий находился на полулегальном положении; его редкие разрешенные концерты люди преимущественно слушали на магнитофонных лентах. Сатирические произведения Войновича, в конце концов, оказались в самиздате. Теперь эти люди считаются ветеранами советской (независимо от их былой антисоветскости) сатиры, их почитают, однако, будучи как-то в студенческой аудитории на вечере Жванецкого, я обратил внимание на то, что студенты реагируют на «интеллигентский» юмор хотя и доброжелательно, но сдержанно. Молодежи явно хочется чего-то более «жареного».

«Жареное», между тем, находится под ногами, и стоит только наклониться, чтобы обнаружить ту россыпь анекдотов, которые и пересказывает Роман в своем «Трахтенберг-кафе», куда детей до восемнадцати лет не пускают. Возмущенный нападками Хазанова, он имел все основания сказать, что он сам ничего не выдумывает, а собирает то, что выдумал народ. Однако приговор Хазанова был краток: это — пошлость. Пошлость этимологически связана с тем, что пошло, не раз было, стало скучным. Но это можно считать скорее эвфемизмом. Так девушки из консервативных семей готовы обвинять порнографию в том, что она скучна, с тем, чтобы не вдаваться в более тонкие определения. В русской традиции пошлость имеет более глубокий смысл, чем неприличность. Пошлый человек, пошлая жизнь или пошлый анекдот — это оценка несостоятельности явления. В течение моей жизни пошлость выветрилась из русского языка как слишком неопределенная вещь.

Роман Трахтенберг действует как бизнесмен. Он превращает юмор в деньги. Сидя с ним в его модной квартире на Ленинградском проспекте, я проникаюсь смыслом его работы. Он согласен с Хазановым в том, что «поскольку у нас сейчас рыночная экономика, юмор проще всего продать. Но после того как люди насытятся, возникнут телеканалы по интересам: юмористический, новостной и т.д.». Он осчастливил меня «тоннами» собранных им анекдотов, которые я постарался представить себе как коллективное бессознательное русского народа. Смеховой антимир существует в разных ипостасях. Однако ничто не сравнится с анекдотом — афористическим переполохом сознания. Это — смеховая граната, в устройстве которой фраза, венчающая анекдот, является детонатором смеха. В своем нынешнем виде анекдот в России уже известен, по заверению филологов, примерно сто лет. Его можно считать предвестником фрагментарного, клипового сознания.

Первые русские анекдоты были о купцах. Анекдот вообще обожает глупость. Глупостью он питается, это его мир. Более тонкий анекдот любит неадекватность. Анонимный создатель анекдота, как правило, опирается на «наши» ценности, на «понимаешь — понимаешь» (это считается здравым смыслом), реже на цинизм (как бунт против всех ценностей), и его жертвой становится «не наше» поведение (глупое, заносчивое, высокомерное, странное и т.д.). В данном случае жертвой оказывается социально неуравновешенный человек, каким является всякий выскочка: «Приходит купец в бордель, выпивает, закусывает. Требует у хозяйки одну девушку, та занята, другая тоже занята.— А что же у тебя есть?— Есть две парижанки: сиськи большие, а пизда маленькая-маленькая.— Негоже купцу первой гильдии в пизде стеснение иметь!»

Первыми инородцами дореволюционных анекдотов были цыгане и армяне, а первой знаменитостью — Лев Толстой, который решил опроститься: «Приближается поезд к Ясной Поляне. Пассажиры интересуются: — Что-то Льва Толстого не видно, чтобы пахал.— Кондуктор отвечает: — Он выходит пахать только к литерным поездам».

Стоп. По-моему, обе стороны неправы: и анекдот, и Лев Толстой. Мне часто тесен мир анекдота, его «здравый смысл», его желание принизить высокое и возвысить низкое. Представить опрощенчество Толстого как барскую забаву и лицемерие — недалекая философия. Но мне чуждо недоверие «консервативной» интеллигенции к анекдоту. Она положительно воспринимает лишь его политическую героику. Анекдот как жанр не отвечает за каждый слабый анекдот точно так же, как слабый роман не представляет роман как жанр. Анекдот, как и афоризм, превращает мир в герметически закрытое пространство, удобное для расправы над жертвой. Анекдот — это казнь. Но все-таки — это фиктивная расправа. Восприятие анекдота зависит от воспитания чувств. Кто что разрушает: сознание — реальную казнь, или фиктивная казнь — сознание? Словесное отсечение головы тому же Толстому (или, например, чукче) не смутит зрелый ум, но станет искушением для незрелого. «Либеральный» Трахтенберг и «консервативный» Хазанов по-разному решают вопрос о зрелости народного ума — извечный русский спор, которому нет конца. Кощунство заложено не в материале, а в способности его интерпретации: наивное сознание уравнивает осквернение могил и шутку — и разом с шуткой готово осквернять могилы. Консервативное сознание боится наивного ума и защищает его от соблазна, но тем самым не дает ему созреть. Однако есть еще одна ступенька вниз. Если, скажем, во Франции кощунственный юмор, так называемый «юмор второй степени» — удел интеллектуалов, прививка против ужасов жизни, то у нас черный юмор — это не абстракция, а скорее отражение реальной жизни. Жизнь и черный юмор бегут наперегонки.

Трахтенберг считает, что «анекдот — уникальное творение» и загадка его авторства — мистика. Кто этот таинственный незнакомец, каков его творческий потенциал? По-настоящему смешных анекдотов каждый год, по подсчетам Романа, появляется около двадцати. Я полистал его сборники: над чем смеются русские люди? Основной корпус: злые жены, тещи, супружеские измены. Никакой мистики. Из-под унылой темы вылезает типично русское недоверие к семье, издевательство над сварливой женой, свойственное еще древнерусской традиции. Ёрническое отношение к сексу превалирует: «Если аборт — это убийство, то минет — людоедство».

Будучи в Бельгии, я слышал, что анекдоты о бельгийцах выдумывают сами бельгийцы. Не знаю, правда ли это, но русский анекдот действительно не льстит русской нации: мы лучше всех и хуже всех одновременно. Русский анекдот — подвижный, вертлявый, у него меняющаяся точка зрения; полярный, как и полагается русской душе, взгляд на мир. Анекдоты никогда не остаются верными своему герою, не щадят его. Они любят опозорить даже своих любимцев. Тот же Чапаев может быть как привлекательным, так и отталкивающим. Это можно сказать и о Вовочке, который становится кем угодно: «Захотел Вовочка стать президентом России — и стал им». Амбивалентен поручик Ржевский. Анекдоты «ниже пояса» о нем и Наташе Ростовой имеют специфическую аудиторию, которая презирается интеллигенцией. Вместе с тем, они показывают ментальный срез нижнесредней прослойки общества, которая издевается над высокой культурой и превозносит (одновременно опуская) своего любимца, отчаянного гусара, бабника, пьяницу, зоофила, поручика Ржевского, который — по воле анекдота — вступает в интимные отношения с принцессой русской литературы. В низкой анекдотической культуре, пожалуй, последней темой-табу являлось то, что связано с испражнениями, и сейчас происходит освоение темы:

«Наташа Ростова вечером выходит на балкон, видит, что в лопухах что-то темнеет.

— Это вы, поручик?— спрашивает она.

— Да.

— А почему вы такой маленький?

— Я сру».

Отверженность, потерянность современного человека, который не нужен своей стране, жестко передает один из самых популярных анекдотов последнего времени: «Дрочит мужик перед зеркалом, никак кончить не может. Расстроился и говорит: «Никому не нужен… Сам себе не нужен!»».

Анекдот никогда в советское время не обижал Русскую Церковь — жертву репрессий. Когда же Церковь и государство сошлись, ситуация изменилась:

«Собралась Святая Троица перед тем, как разъехаться в отпуск. Бог-отец решил навестить праведников в раю. Христос собрался пройтись по святой земле Палестины.

— А ты куда собираешься?— спрашивают они Святого Духа.

— В Россию. В Православную Церковь.

— А почему туда?

— А меня там еще никогда не бывало».

Анекдот немедленно отреагировал на обвинительный приговор Михаилу Ходорковскому, оставив за собой право на нейтральность: «Сбылась, наконец, мечта Ходорковского — он получил два президентских срока». Столь же быстро откликнулся он на поджоги автомобилей во Франции, хотя, как правило, анекдот — точно так же, как и обычный русский человек,— редко интересуется событиями иностранной жизни: «Объявление в туристическом буклете: «Горящие туры во Францию на собственном автомобиле!»». Несмотря на то, что русский анекдот готов играть на поле самого черного юмора, он не отозвался на Беслан — видимо, от ужаса прикусил язык. Хотя антисемитских анекдотов сейчас почти что не появляется, один из последних анекдотов на «еврейскую тему» звучит с особым цинизмом: «В чем разница между вагонами с цементом и с мертвыми еврейскими младенцами? Цемент нельзя разгружать вилами».

Что касается войны в Чечне, то анекдот колеблется в оценке происходящего, не солидаризируясь ни с федеральной армией, ни с чеченскими боевиками. Некоторые из «чеченских» анекдотов неожиданно носят почти детский характер:

«Город Грозный. Ночь. Выстрел. Бежит начальник караула — видит: лежит мертвый Дед Мороз.

— Ты что сделал?— кричит часовому.

— Я ему кричу «стой!», а он дальше идет.

— Вот из-за таких дураков, как ты, к нам третий год Дед Мороз дойти не может».

Если Басаев не стал героем анекдотов, то Бен Ладен попал в поле зрения русского юмора: «Бен Ладен приходит домой и озабоченно спрашивает у жены: «Меня никто не искал?»» Впрочем, русские скорее готовы использовать Бен Ладена в своих целях: «Поймали Бен Ладена в горах Афганистана. Сбрили бороду — оказался Березовский».

Перед тем, как мы расстались, Роман Трахтенберг еще раз подчеркнул, что он не считает свое дело развратом России и, будучи евреем, объяснил мне, что «по иудейским законам, когда настанет Страшный суд, восстанут сначала праведники, а затем те, кто веселит народ». Он подмигнул: «Анекдот не врет!»

Однако вопрос о веселье народа непрост. Айзек Азимов предположил, что анекдоты рождают инопланетяне. В таком случае, для русских инопланетяне работают в разных жанрах. На выживание и на разрушение. Мир русского анекдота имеет народнические корни. Дитя своего времени, он также сохраняет демократический флер стиля модерн. А результат? Русский юмор последовательно выступает против капиталистических ценностей. Он начал критику капитализма в анекдотах о купцах. После революции анекдоты приобрели антикоммунистический характер. Эта была школа словесного сопротивления власти, психологическая отдушина. Особенно плодоносной стала хрущевская оттепель: она породила тысячи политических анекдотов, и до перестройки они успешно конкурировали с советской литературой. Анекдот давал возможность найти «своих» по словесному перестуку.

В 1990-е анекдот вернулся к критике капитализма: «Слушай, братан, ты за сколько стометровку пробежишь?— Ну, за пару тысяч, наверно, соглашусь». Анекдот отождествил капитализм с бандитами и бескультурьем. Он видит деньги как ложную ценность, ставящую человека в идиотское положение. Русский юмор в последнее время с особым удовольствием высмеивает бережливость ушедших в ЕС эстонцев: «Едет эстонец в машине, на дороге лежит дохлая ворона. Эстонец останавливается, подбирает ворону и со словами «пригодится» кладет ее в полиэтиленовом пакете в багажник. Через две недели эстонец снова проезжает по той же дороге, останавливается, вынимает из багажника пакет, из пакета — ворону и со словами «не пригодилась» кладет ее обратно на дорогу».

С другой стороны, анекдот обрушивается, словно споря с Жан-Жаком Руссо, на природного человека, который неадекватно реагирует на современный мир: «Женился чукча на француженке. Прошло время, сородичи спрашивают: «Как она»?— «Грязная»,— отвечает. «Что так?» — «Каждый день моется»».

Русский юмор голосует против всех, как нередко сам русский человек на выборах. Анекдот, как правило, сознательно не встает на защиту ложных идей. Но он имеет побочное деструктивное воздействие. Он может стать кислотой, в которой растворяются любые ценности. Русский юмор — без тормозов. Он охотно бравирует своей «нечувствительностью»: «Идет путевой обходчик, видит: на рельсе лежит мертвая крыса: «То же мне Анна Каренина!»». Старый полудетский анекдот оборачивается черным юмором: «Вовочка, не дергай папу за нос! И вообще отойди от гроба!»

Русский анекдот редко задерживается на общих темах сотворения мира и человека. Он исходит из положения, что Россия — центр Вселенной или уж, во всяком случае, пуп Земли. Он редко протягивает иностранцам руку, как это случилось в русско-польском анекдоте: «Стоят через реку два пограничника. Один — русский. Другой — польский. «Как по-вашему хлеб?» — спрашивает русский. «Хлеб»,— отвечает поляк. «А дом?» — «Дом».— «А жопа?» — «Дупа».— «Тоже красиво!»».

В мультинациональных темах русский анекдот вышучивает стереотипные (не только свойственные русскому юмору) характеры иностранцев и инородцев, но самих русских он выставляет людьми без правил и законов. Американец, судя по анекдоту, бросится в пропасть, если там миллион долларов, француз — за женщинами, а вот русский — если там море водки или же если ему сказать, что в пропасть прыгать нельзя. Одного русские не могут отдать — свою загадочную душу: «Что говорят женщины разных национальностей, проведя ночь с любовником? Немка: «Когда мы поженимся?» Француженка: «А Пьер был лучше». Русская: «А душу мою, Федя, ты так и не понял»».

Политические анекдоты возвращают нас к «смеху сквозь слезы». Армянское радио — лучший бренд политических анекдотов советской поры — иронизирует: «Армянскому радио задают вопрос: «Какой из языков самый трудный: китайский или иврит?» Армянское радио отвечает: «Украинский, потому что половина самих украинцев до сих пор не может его выучить»». Анекдот забывает о своей тяге к безумию и ставит диагноз правителям России: «Идет поезд. Вдруг — впереди участок без полотна. Что делать? При Ленине: согнали бы всех пассажиров на субботник и восстановили дорогу. При Сталине: расстреляли бы и стрелочника, и пассажиров. При Хрущеве: сняли бы рельсы сзади и поставили спереди. При Брежневе: стали бы раскачивать вагоны, делая вид, что все едут. При Горбачеве: все дружно кричали бы «Нету рельсов!» При Ельцине: продолжали бы растаскивать рельсы, взяв предварительно кредит у МВФ на ремонт полотна. При Путине: чиновники наперебой стали бы заявлять, что это «чеченский след»».

Количество анекдотов о Путине невелико. Некоторые считают, что это вызвано страхом, однако, видимо, дело в другом. Брежневская эпоха породила большое количество беспощадных анекдотов о дряхлом вожде («Вчера в Кремле Брежнев принял норвежского посла за американского и имел с ним беседу».), несмотря на то, что режим боролся с их распространением. Путин по-прежнему остается для анонимных создателей анекдотов непроницаемой фигурой. Правда, уже в его первый срок анекдот предложил ему историческое место. Как это нередко бывает, произошла замена одного героя другим. Бывший подчиненный Андропова удостоился анекдота, который первоначально рассказывали о самом Андропове: «Выведен новый сорт яблок — путанка. Он вяжет не только рот, но и руки». Далее анекдот отреагировал на ужесточение режима: «Ты слышал, что Путин сломал руку?— Кому?» Кроме того, анекдот выстроил свою вертикаль власти, построенную на презрении к подчиненным:

«Путин со спикером Думы и министрами идет в ресторан. Официант его спрашивает:

— Вы будете мясо или рыбу?

— Мясо.

— А овощи?

— Овощи тоже будут мясо».

Сравнение Путина со Сталиным не имеет под собой достаточной политической почвы, однако анекдот скорее высмеивает новый «культ личности», чем стремится к сопоставлению двух лидеров:

«В фарфоровом магазине человек обращается к продавцу:

— Дайте мне вон ту чудную фарфоровую крысу.

— Это не крыса, это — президент Путин.

— Ой, ну тогда дайте две!».

Анекдот берет на себя роль древнерусского юродивого, дурака-правдолюбца, которого терпели цари. Парадигма остается той же, древнерусской, ничего не меняется, кроме деталей. Критика нового «культа личности» идет параллельно с развенчанием секс-символа. На месте спортсмена, лыжника, наездника и дзюдоиста рождается обидное сравнение, намекающее на обидчивость и злопамятство начальника. Но еще раньше анекдота Шендерович сделал скандальную программу «Кукол», сравнив грядущего президента с «Крошкой Цахес». «Он обиделся на физиологический образ, хотя,— усмехнулся сатирик,— я сам не выше его ростом».

Вспоминая слова Фазиля Искандера: «Сатира — это оскорбленная любовь»,— Шендерович утверждает, что власть обманула народ, и потому достойна сатирического разоблачения. Стремясь разобраться в сущности анекдота, Шендерович, на мой взгляд, излишне оптимистически считает, что в анекдотах у народа «вырабатывается юмор такого уровня, который помогает выжить в этой стране. Человек через анекдот выживает».

Власть оставляет за собой право призвать смеховой антимир к порядку. Как остановить хаос в русских головах? Русский анекдот часто повествует о несостоятельности существования и о тщетности надежд. Что бы ты ни делал в жизни — жди подвоха. Мы живем в веселом аду. Русская идея несерьезности жизни как идея-корректив западного «серьезного» отношения к морали, естественно, может выглядеть заманчивой для уставшего от размеренной жизни иностранца, хотя и отпугивает своей политической некорректностью, а порой атавизмом, грубостью, варварством. Юмор, обращенный против всех, от евреев до чукчей, от мужей до любовников, от ментов до бандитов, от крокодила Гены до Наташи Ростовой, от злой жены до президента, смешивает карты, порождает абсурд, вступает, в конечном счете, в противоречие с необходимым для России усилием стать частью цивилизованного мира. Он отражает русскую душу и одновременно формирует ее. Он готов к сопротивлению авторитаризму и, вместе с тем, сомневается в разумном устроении жизни. Он ставит непомерные задачи и ищет обходные пути. Он всю жизнь сводит к одной большой шутке и затем удивляется, откуда что берется. Анекдот спрашивает Василия Ивановича, выпьет ли тот реку водки, и Чапаев отвечает: «Где же я возьму такой огурец, чтобы ее закусить?!». Россия застыла в ожидании чуда-огурца.

Виктор Ерофеев