Глава 6. Милена улыбалась про себя, вспоминая предложение матери устраивать приемы

Милена улыбалась про себя, вспоминая предложение матери устраивать приемы. Бедная наивная мамочка! Она все еще живет в своем богатом роскошном прошлом и, слава Богу, не понимает, как трудно живут ее дети. Хорошо, что доходов от магазина хватает на то, чтобы поддерживать оборот и выплачивать кредит, на жизнь остается совсем немного. Но как только Милена выплатит долги, она начнет расширяться, сможет кое‑что откладывать, а со временем и тратить. Вот когда они будут жить посвободнее, тогда Милена возьмется и за другие проблемы.

Она улыбнулась, вспомнив, с каким любопытством Сандра всякий раз обходит их дом, интересуясь, не привезли ли они себе маленького. Да и свекровь поглядывает на нее с подозрением. Может, у тебя какие нелады со здоровьем? Пора бы, давно пора, – говорит ее взгляд.

Но Милена не обращала внимания на взгляды. Она, как могла, крутилась на зарплату Нанду да еще старалась, чтобы Бранка не заметила, что семья живет хуже, чем прежде. Ведь немало денег уходило и на лечение. Его они оплачивали все втроем, но, когда в доме лежит больной человек, сколько еще набегает расходов.

Однако Милена не падала духом. Все было хорошо, все было просто отлично, и ничего другого она себе не желала. Стоило ей произнести про себя: Нанду! Увидеть его серьезный ласковый взгляд и чуть застенчивую улыбку, как ее охватывало невообразимое счастье и она готова была лететь как на крыльях.

Милена перебирала утреннюю почту и улыбалась. По‑прежнему самыми счастливыми для них временами были поездки в Ангру. Мелкий белый песок, ослепительная синева воды, и они вдвоем, как Адам и Ева.

А потом семейный обед, возня с малышами. Эдуарда чуть‑чуть располнела, и ей идет, она стала такая спокойная, солидная, – главная начальница семьи и жизни. Занимается психологией. Кажется, пишет какую‑то работу и собирается защищаться. И еще статьи публикует в женских журналах. Очень умные!

Милена опять рассмеялась. Все хорошо было в это солнечное утро! Ее радовало, что она ладит со своими невестками, что братья наконец подружились и вместе поднимают отцовскую фирму, что все они молодые и у них немного денег, но много сил, и они еще преуспеют в жизни.

Газеты она, как всегда, отложила для Бранки: пусть изучает. И принялась перебирать письма. Распечатала одно и побледнела. Глаза наполнились слезами. Администрация больницы города Рибейру извещала ее о смерти сеньора Арналду Моту. Кремация должна была состояться завтра.

Господи! Что же она плачет? Нужно срочно лететь! А слезы текли и текли.

Милена поднялась к Бранке и сообщила ей новость. И у Бранки глаза тоже наполнились слезами. Сама не зная почему, в последнее время Бранка часто вспоминала Арналду, их совместно прожитую жизнь и о многом жалела. Больше того, она чувствовала себя перед ним виноватой, перед ним и перед своей семьей, для которой всегда так старалась. Если бы она так не пренебрегала им, не обращалась с ним свысока, он бы никогда не клюнул на эту гадину Изабел. Человеком он был добрым, любил детей, любил ее, был по‑настоящему предан семье. Конечно, и он, и она наделали в жизни немало глупостей, но к старости становишься добрее и все прощаешь… Ушел Арналду, и вместе с ним ушла и жизнь Бранки, и она вдруг почувствовала себя старой.

– Полетишь? – спросила она Милену.

Та молча кивнула. Потом поцеловала мать, посидела с ней еще минутку и спустилась вниз, чтобы позвонить братьям.

Марселу уже созвонился с Леу, заказал билеты на самолет. Они летели до Бауру, а потом доберутся на машине до Рибейру, маленького городка на берегу горного озера, говорят, сказочной красоты.

Самолет в четыре, к вечеру будут на месте, переночуют, а утром похороны.

– Урну привезем в Рио, – сказал Марселу, – похороны устроим здесь.

– Конечно, – согласилась Милена и улыбка тронула ее губы: как все‑таки хорошо, что у нее есть братья. Что бы она без них делала? Только плакала.

– А Леу? – спросила она.

– Леу тоже летит.

Ну конечно. Как могло быть иначе?

– Ты останешься с Зилой, мамочка, – предупредила Милена Бранку. – Но ненадолго. Завтра к вечеру мы вернемся.

Глядя на обиженное лицо матери, Милена прекрасно понимала, какие чувства она испытывает. Конечно, она считала, что дети могли позаботиться о том, чтобы и ее доставить на похороны. Как бы там ни было, но она не чужой человек Арналду – тридцать лет прожили вместе, троих детей вырастили. Или хотя бы предложили для порядка, а она бы отказалась… А так бросают дома, как старую ветошь!.. По щекам Бранки снова потекли слезы. Кого она жалела? Его? Себя? Или жизнь, которая, оказывается, осталась уже позади?

– Мама! Мы очень хотели взять и тебя, – стала объяснять Милена, присев на краешек кровати и взяв мать за руку. – Я позвонила твоему доктору, но он сказал, что ни в коем случае. Тебе сейчас и волноваться‑то вредно, а уж перемещения просто противопоказаны. На всякий случай он обещал прислать тебе сиделку из монастыря, сестру Клару. Она побудет с тобой, пока я не приеду. Помолится за отца, за всех нас, даст тебе успокоительного.

Милена поглаживала руку Бранки, ждала, пока она успокоится. А Бранка все плакала и плакала: конечно, хорошо, что дети подумали, позаботились о ней, но каково ей знать, что все за нее решили. Это ей‑то, Бранке, которая всю жизнь все решала за всех?..

– Мне лучше поплакать, – сказала она. – А ты возле меня не сиди, я сама со всем справлюсь.

Хоть чем‑то она может распорядиться, это ей решать – плакать или не плакать!

Милена поняла мать и тихонько вышла. А Бранка лежала неподвижно, смотрела на белоснежный потолок, и по лицу ее текли слезы.

В Рибейру Милена с братьями приехали уже затемно.

На юге ночи падают мгновенно. Эта была бархатной, с яркими звездами.

Милена, Леу и Марселу шли по плиточному тротуару между одуряюще пахнущими цветами к маленькой гостинице и думали об одном – об отце, который умер вдали от них и не знает, что они здесь и его любят.

Хозяин мгновенно понял, кто они такие, и сказал, что проводит их в часовню при больнице, что сеньор Арналду Моту там и они смогут побыть с ним.

В золотистых от дрожащих от пламени свечей сумерках под кротким взглядом распятого Христа и встретились дети со своим отцом.

Лицо Арналду было спокойным, он похудел, у губ осталась горькая складочка, но он словно бы говорил: да, мне было больно, но теперь мне хорошо, мне очень хорошо.

Все втроем они сели на скамью и сидели молча, каждый думая о своем, по‑своему любя, вспоминая и прощаясь.

Милена плакала, винясь, что писала редко и даже не знает, как отец провел свои последние дни.

«Но мы же всегда с тобой разговаривали, и я спрашивала у тебя совета, если мне было трудно, и ты всегда‑всегда помогал мне. Я знаю, папочка, ты думаешь обо мне, и сама я о тебе все время думала!»

Мало‑помалу Милена успокоилась, и у нее возникла явственная, ощутимая уверенность, что отец рядом с ней по‑прежнему, что он хочет утешить ее и словно бы говорит: «Я с тобой, ты не сирота, теперь я буду заботиться о тебе еще нежнее».

И она уже без боли смотрела на восковое лицо покойника – он не был ее отцом, ее отец был с ней, она чувствовала его присутствие, его любовь и заботу.

Всю ночь они просидели в часовне, и долго потом будут они вспоминать эту ночь, которая свела их теснее, укрепила ослабевшие родственные связи, вновь сделала их семьей – большой семьей Моту – Новелли – Гонзаго.

Когда свет свечей поблек в косых лучах солнца, проникшего в часовню, они поцеловали отца и вышли. Отец был с ними, они оставили только его тело, а он хотел показать им, где он жил и чему радовался в этом городке.

Цветы, беленые домики и где‑то за ними синяя гладь озера. Что может быть чище и спокойнее горного озера? Когда они вышли к нему, оно сияло ледяной безмятежностью. Стеснившиеся горы напоминали о величавости покоя, а синева воды – о незамутненной чистоте.

Все втроем они сели на большой валун и, прижавшись друг к другу, смотрели на озерную гладь, будто вглядываясь в начало вечности.

Марселу обнял брата и сестру за плечи, в глазах его стояли слезы. «Вы под моей защитой, – словно бы сказал он сестре и брату, – теперь я старший, а сильным меня сделал отец».

Марселу помнил, с каким искренним восхищением смотрел на него всегда папа и каким чувством превосходства наполняло его отцовское восхищение. Тогда он чувствовал его заслуженным, считал, что он вправе смотреть на отца свысока, так же как смотрит на него мать, и был заодно с ней в этом пренебрежении. Но теперь‑то он понимал, что восхищение – только знак любви, восторженной и щедрой.

Как восхищают теперь Марселу его малыши – щенячье любопытство Марселинью, косолапые шажки Алисии и Жуана. А что если бы они вдруг возгордились своими толстыми ножонками и пожелали сохранить их навечно? Вышло бы смешно и глупо. В бизнесе он сам был вот таким же косолапым несмышленышем, и отца восхищали его первые шаги только потому, что отец любил его.

«Я виноват перед тобой, папа, – думал Марселу. – Мы с матерью доставили тебе столько горьких минут… Ты не был сильным человеком, но, любя нас, взял на себя тяжелую ношу забот, нес ее достойно и нуждался в поддержке. А мы, ради которых ты преодолевал себя, осуждали каждое проявление твоей слабости, без конца были недовольны тобой… Теперь‑то я понял: ты чувствовал это осуждение, но твоя любовь помогала тебе нас простить».

Да, зная свою вину, Марселу не ощущал мучительных угрызений, потому что чувствовал отцовскую любовь и отцовское прощение.

Из‑за неприязни Бранки Леу был всегда изгоем в семье, не похожим на других, не любимым матерью. Но Арналду был привязан ко всем детям одинаково, он не мог защитить Леу, зато его привязанность уравнивала мальчика с братом и сестрой, помогала ощутить с ними родство. И теперь любовь к Арналду сближала их всех и роднила.

Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, осиротевшие, но обогащенные любовью.

Так же тесно прижавшись друг к другу, стояли они на отпевании, куда пришло довольно много народу. Арналду прожил здесь недолго, но ведь в любом маленьком городке каждый человек на виду, а уж приезжий тем более.

К детям подходили, говорили добрые слова об их отце, он запомнился многим человеком добрым, терпеливым, мужественным. Вспоминали, что он частенько страдал от радикулита, но никогда не жаловался и не раздражался. И надо же, умер так внезапно, в одночасье – от разрыва сердца… Не знал, что смерть так близко, ему бы еще жить да жить… Вот и домик себе купить собирался. Все ходил, присматривал, только никак решить не мог – поселиться поближе к озеру или повыше в горах. Видно, горный воздух был не по нему: не выдержало сердце. Что‑то в этом роде говорили подходившие к детям жители, выражая свои соболезнования, и все трое кивали в знак благодарности.

Потом все трое еще раз простились с отцом, еще раз повинились перед ним и поплакали, затем проводили его в последний путь до небольшого здания – крематория.

Старенький служитель пообещал им выдать урну через два часа, и они снова пошли на озеро. Все время, пока отец лежал в часовне, они чувствовали его присутствие. Он был другим, незнакомым, но он был с ними. А теперь вокруг была пустота и хотелось смотреть только на небо. Ощущение живой отцовской любви не рассеялось, а вот плоть ушедшего детям приходилось ткать из воспоминаний. Они торопливо перебивали друг друга: «А помнишь, а помнишь…»

Прошлись и по кладбищу, где царил покой, – уютному, маленькому, с дорожками, посыпанными мелким гравием.

– Наверное, папе понравится лежать здесь, – сказала Милена. – Он ведь сам уехал из Рио и не хотел туда возвращаться.

– Может, ему хотелось, чтобы каждую годовщину мы приезжали сюда к нему, ходили на озеро, смотрели на небо, думали о том, что он завещал нам, и понемногу взрослели, – продолжил мысль сестры Леу.

– Скорее! Его нельзя кремировать! Мы лучше похороним его здесь, – торопливо проговорил Марселу, и они бросились к крематорию.

Всех подгоняла одна только мысль: «Только бы… Только бы…»

Они успели.

– Мы были сейчас на кладбище и решили… – начал Марселу.

– И правильно решили, – тут же подхватил старичок, – а то у меня в хозяйстве неполадки, техника встала. По чести сказать, нечастое у нас дело – кремация…

Все трое облегченно вздохнули. Босоногий мальчишка сбегал за могильщиками, с ними быстро договорились. Деревенских парней, которые согласились понести гроб, нашли без труда, и вот скромная процессия потянулась в сторону кладбища, по дороге к ней присоединялись местные жители. Когда они добрались до тенистого кладбища, могила была уже готова.

Гроб опустили, каждый кинул горсть земли, постояли, вытерли слезы и разошлись. Все, кроме детей. Они смотрели на каменистый холмик, смотрели вниз на долину, вверх на высокие горные кряжи, вздымавшиеся невдалеке, и чувствовали: отец остается здесь в тишине и покое. Он с благословением отпускает их в тот суетный мир, который был оставлен им, пусть и не по собственной воле, зато по воле Того, Кто наделяет каждого собранными им за жизнь плодами.

– Спи с миром, папочка, – сказали дети, – мы будем приезжать к тебе.

Им было легко уходить, они не чувствовали, что разлучаются с отцом, и с усердием занялись теми делами, которые являются непременными при устройстве на новом месте.

Они попросили бывшую хозяйку отца, смуглую горбоносую женщину, у которой он снимал половину дома совсем рядом с озером, присматривать за могилой и оставили свои телефоны, если ей понадобится о чем‑то их известить.

– А могильную плиту заказать у вас можно? – спросил Марселу.

– Пойдемте покажу где, – сказала хозяйка, накидывая цветастую шаль.

– Мы закажем, а вы присмотрите, как поставят, – попросила Милена, – и нам позвоните, мы приедем.

– Не беспокойтесь, сделают как надо, – успокоила ее женщина.

У каменотеса они долго выбирали плиту, но потом выбрали не плиту, камень – угловатый, причудливый – и попросили отшлифовать небольшое местечко сбоку и написать: «Арналду Моту» и дату рождения и смерти.

– Папе бы понравился, вон какой самостоятельный, – сказал Леу, поглаживая камень, и все невольно улыбнулись.

Их покорный терпеливый отец вырвался в конце жизни на волю и, по всему чувствовалось, наслаждался ею.

Они заплатили каменотесу, заплатили хозяйке, простились. А потом зашли еще в церковь – заказали заупокойную службу.

Когда они подошли к гостинице, их уже ждала заказанная машина.

– Зачем только номер заказывали? – переглянулись они. – И вещей‑то никаких нет. Забирать нечего.

Попрощались с хозяином, протянули деньги.

– Да за что ж с вас брать? – пожал он плечами. – Грешно.

– Возьмите, отца помянете, – сказал Марселу.

– Это дело другое, грешно не взять, – серьезно сказал хозяин и взял деньги. – Достойный был человек.

Поблагодарили. Сели в машину. Только тронулись – и навалилась усталость, и они, прижавшись друг к другу на заднем сиденье, уснули и проспали как малые дети всю дорогу.