Инспектор

Это случилось третьего марта вечером, в день Праздника кукол, когда отмечается День девочек хинамацури. Впоследствии сам факт того, что преступление имело место в день детского праздника, мог показаться символическим.

Был холодный, промозглый день. Тёплая, солнечная погода, стоявшая до сих пор, вдруг оказалась мимолётным сновидением: с утра пошёл мелкий снег, которому и к вечеру конца не было видно. Даже в центре города снег лежал толстым слоем сантиметров в пятнадцать, если не больше.

Вокруг полицейского управления столичного района Акасака было полно работающих круглые сутки разного рода закусочных и фешенебельных ресторанов, в которых самая оживлённая пора начиналась после захода солнца. Однако нынешним вечером в Нагарэиси машин было немного и неоновая реклама светилась не так ярко, как обычно. Конечно, вечер был не совсем обычный – всё‑таки семейный праздник, День девочек.

Глядя в окно, где кружились белые снежинки, инспектор Оно подумал, что его шестилетняя дочка сейчас тоже, наверное, любуется расставленными к празднику нарядными куклами. Ему хотелось поговорить на эту тему, и он обернулся к инспектору Тасаке, но тот сидел за своим столом, уткнувшись в какие‑то рабочие материалы. Тасака перевёлся сюда два года назад из полицейского управления района Асакуса. Во время работы в Асакусе у него были какие‑то неприятности с женой, которые как будто бы закончились разводом. Как будто бы – потому что когда с Тасакой заговаривали о том периоде его жизни, он погружался в молчание с каменным выражением на лице, словно ему разбередили старую рану.

(Возможно, у них были и дети).

Оно вспомнил об этой истории в связи с Днём девочек. Только он подумал, что когда‑нибудь за стопкой сакэ Тасака, может быть, ещё обо всём расскажет, как на столе зазвонил телефон. Оно протянул руку и снял трубку.

– Это полиция? – послышался в трубке резковатый женский голос.

Возраст женщины по голосу трудно было определить.

– Полиция, – ответил он.

Выдержав небольшую паузу, женщина сказала:

– Приезжайте, пожалуйста! Срочно! Мой сын покончил с собой.

– Покончил с собой? – переспросил Оно.

Ему показалось странным, что голос этой женщины, у которой сын покончил с собой, даже не дрогнул. Она говорила ровным тоном, без всяких эмоций, как будто речь шла о постороннем человеке.

– Ваша фамилия?

– Игараси. Наш дом стоит сразу за пожарной частью. Приезжайте срочно!

На этом женщина повесила трубку Она дважды повторила «Приезжайте срочно», но в её голосе почему‑то не ощущалось ужаса, побуждающего к безотлагательным действиям. Может быть, просто такая бесчувственная мать? Или она позвонила уже не в себе, ничего не чувствуя? Об этом Оно судить было трудно.

– Самоубийство? – поинтересовался Тасака, краем уха слышавший разговор.

– Вроде бы, – кивнул Оно. – У женщины сын покончил с собой. Фамилия Игараси…

Повторив фамилию, он подумал, что где‑то её уже слышал.

– Она сказала, что дом находится за пожарной частью. Точно, там же живёт актриса Кёко Игараси. Наверное, та самая.

– Актриса? – поморщился Тасака.

Оно немного удивился такой реакции. Может быть, ему вообще не нравятся актрисы?

Тасака усмехнулся:

– Что ж, если это актриса Кёко Игараси, было бы недурно на неё взглянуть.

Что‑то неестественное слышалось в его манере разговора. Тасака был человек серьёзный, не из тех, что позволяют себе отпускать шуточки по поводу подобного происшествия. В его ироничности было что‑то явно напускное.

«Странно», – подумал про себя Оно, но ничего не сказал и вместе с Тасакой отправился на место происшествия.

По‑прежнему шёл мелкий снег, скорее похожий на град. Оно поднял воротник плаща и посмотрел на вечернее небо.

– Рассуждая здраво, вряд ли это актриса Игараси.

– Отчего же?

– Она ведь сказала, что сын покончил с собой.

– Ну и что?

– Эта актриса больше славится объёмом бюста и разными скандальными похождениями, чем своим театральным мастерством. Ей должно быть лет двадцать пять‑двадцать шесть. Если у неё есть сын, ему сейчас всего лет пять‑шесть, не больше. Такой малыш вряд ли может покончить с собой.

Оно подумал о своей дочурке, которой скоро должно было исполниться шесть. Смешно было даже предположить, что она может покончить с собой.

– Пожалуй, – буркнул Тасака, рассеянно посмотрев на тёмное небо.

По тому, как была произнесена эта реплика, Оно стало всё понятно: всё‑таки детей у Тасаки, очевидно, нет. Оттого что у самого нет детей, интереса к чужим детям тоже маловато.

Дом они нашли сразу. Он был не слишком велик, но производил впечатление весьма недешёвого особняка, построенного, чтобы удовлетворить капризный вкус владельца. Здание, выдержанное в стиле средневекового европейского замка, симпатично смотрелось на фоне снежного пейзажа.

Оно нажал кнопку звонка, после чего ещё пришлось подождать две‑три минуты, прежде чем из дверей высунулась тощая девица лет семнадцати‑восемнадцати. В тусклом освещении прихожей лицо её казалось очень бледным. Держалась она скованно и напряжённо. Увидев полицейские удостоверения, сказала сдавленным голосом:

– Сэнсэй там, в комнате.

– Сэнсэй – это кто? Актриса Кёко Игараси? – переспросил Оно.

Девушка молча кивнула. На лице её при этом отразилось некоторое недоумение. Видимо, она считала, что полицейские и так должны понимать, если уж пришли в дом к актрисе Кёко Игараси.

Оно невольно слегка покраснел. «Сколько же лет мальчику, который покончил с собой?» – подумал он и перевёл взгляд на напарника, но Тасака не проявлял ни малейших признаков смущения. Отряхнув снег, они оставили плащи в прихожей и прошли в дом. Оно слышал, как Тасака по дороге с оттенком лёгкого презрения пробормотал:

– Значит, та самая скандальная актрисуля?..

Оно волновался, что служанка, шедшая впереди, тоже могла услышать, но никакой реакции, судя по её спине, не последовало.

Кёко Игараси лежала на диване. При виде полицейских она неохотно, с усилием приподнялась и, склонив голову, проронила:

– Заходите.

Она и в самом деле была красива. В чётком профиле правильно очерченного лица читалась какая‑то хищная красота современного типа. Однако нечто сокрытое в глубине души не позволяло Тасаке безоговорочно принимать эту красоту. Он бессознательно выискивал в облике Кёко Игараси дефекты. И рот у неё слишком велик, и глаза широковаты. А главное, в этой женщине не было присущего молодости обаяния чистоты. Казалось, от неё исходил дух порока и растления. И тёмные мешки под глазами тоже, наверное, не от горя по потерянному сыну – просто результат многих дней и ночей разгульной жизни.

Тасака понимал, что нельзя предвзято судить о человеке по первому впечатлению, но он не мог выбросить из головы тот факт, что перед ним актриса, и к тому же актриса, широко известная своими скандальными похождениями. Должно быть, от этого сознания ему не избавиться до тех пор, пока он не забудет печального опыта собственной жизни.

Открылась дверь соседней комнаты, и вошёл пожилой мужчина. Это был врач из расположенной поблизости больницы.

– Когда мне позвонили, я сразу прибежал, но не успел, – сказал он слегка осипшим голосом.

Оно и Тасаку провели на второй этаж в детскую. При первом взгляде на интерьер комнаты бросался в глаза не труп ребёнка, а невероятное количество пластиковых моделей, которые занимали всё пространство вокруг. Они стояли повсюду: на столе и на стульях громоздились штабелями и даже свисали с потолка. Казалось, комната похоронена под этими бесчисленными моделями. Как ни странно, всё это были исключительно модели самолётов – и больше никаких машин. Видимо, мальчику очень нравились самолёты.

Ребёнок лежал в детской кроватке у окна. Лицо его было прикрыто белым покрывалом. Тасака, почти не испытывая эмоций, приспустил покрывало. Совсем детское личико. Мальчику было на вид лет пять‑шесть. На лице застыла маска смертельной муки.

– Причина смерти – отравление. Как сказала госпожа Игараси, он проглотил клёцку с крысином ядом из пачки, полученной с санэпидстанции, – в спокойной манере объяснял врач.

Слушая его, Тасака думал о другом – о другом мёртвом детском тельце, ещё меньше этого, и о другой, ещё более страшной смерти. Он видел это скрюченное в грязной воде наподобие креветки тельце двухлетней девочки с застывшими, окостеневшими ручками и ножками, её искажённое гримасой агонии личико. Отчего‑то этот образ накладывался на образ детского тела, который был сейчас у него перед глазами. Наконец Тасака повернул своё побледневшее лицо в сторону хозяйки дома. Она присела на корточки у двери и отсутствующим взглядом уставилась в потолок, будто разглядывая один из висящих там самолётиков.

– Почему вы решили, что это самоубийство? – спросил Тасака.

Кёко Игараси судорожно передёрнула плечами и перевела взгляд на него.

– Мальчик покончил с собой.

– В таком случае скажите, почему вы думаете, что это самоубийство. На каком основании? Я слушаю.

Тасака спрашивал жёстко, как на допросе, и Оно поспешил задать другой вопрос, чтобы смягчить впечатление:

– Вашему сыну было лет пять или шесть?

– Шесть, – отвечала Кёко, не сводя глаз с кроватки.

Оно нарочито ровным тоном заметил:

– Трудно предположить, что такой маленький ребёнок может совершить самоубийство. Может быть, он всё‑таки по ошибке проглотил эту клёцку с крысиным ядом?

– Нет, – отрицательно покачала головой Кёко. – Он знал, что их есть нельзя.

– Потому вы и решили, что это самоубийство? – резко повторил вопрос Тасака, считая, что Оно только зря тянет время, ведя допрос? опрос в такой мягкой форме. Кёко что‑то ответила, но так тихо и невнятно, что было не разобрать. Не расслышав, он громко сказал:

– Давайте‑ка ещё раз поотчетливей.

Тасака понимал, что Оно будет недоволен такой манерой ведения дела, но не мог сдержать обуревавшие его эмоции. Оно, конечно, его чувств не понять, да ему и самому не хотелось бы, чтобы напарник их понял…

Кёко пустыми глазами посмотрела на Тасаку.

– Он написал предсмертную записку.

– Предсмертную записку?!

Тасака и Оно переглянулись. Шестилетний мальчик написал предсмертную записку! Может ли такое быть? Бывает ли вообще такое?

Кёко молча вышла из комнаты и вернулась с листом из альбома для рисования в руках. На листе пастельным карандашом был нарисован самолётик, с виду пассажирский реактивный лайнер.

Снизу была подпись: «Папин реактивный самолёт». И картинка, и подпись вполне соответствовали возможностям шестилетнего мальчика. Но то была всего лишь картинка.

– Это и есть предсмертная записка? – поднял бровь Тасака, на что Кёко тихо ответила:

– А вы посмотрите на обратной стороне.

На другой стороне листа картинок не было – только строчка, написанная синим карандашом: «Я отправляюсь к папе».

И больше ничего. Не зная, что и думать, затрудняясь с ходу истолковать надпись, Тасака и Оно снова переглянулись.

– И что это значит? – спросили они.

Большие глаза Кёко внезапно стали влажными от слёз и она стала торопливо рассказывать, будто её вдруг прорвало:

– Да, мальчик отправился к нему. Когда я вернулась с работы, он уже был мёртв. А этот листок лежал рядом. Это он оставил для меня предсмертную записку. Его отец был лётчиком. В прошлом году он погиб в авиакатастрофе. Когда мальчик меня спросил, где папа, я ему сказала, что папа сейчас в раю. Вот он, наверное, и решил, что если умрёт, то попадёт прямо к папе в рай. И тогда он взял эту клёцку с крысиным ядом – я ведь сказала, что от этого можно умереть…

Кёко вдруг разразилась бурными рыданиями.

Отец – лётчик, погибший в авиакатастрофе. Молодая мать говорит ребёнку, что отец сейчас в раю. И мальчик кончает с собой. От такой истории точно слеза прошибёт, – подумал Тасака.

Чем дольше Тасака слушал рассказ актрисы, тем больше чувствовал в нём фальшь. Даже когда она зарыдала, взгляд инспектора остался холоден и спокоен. Возможно, это всё только камуфляж… Скандальная актриса в конце концов прежде всего именно актриса. Ей ничего не стоит залиться слезами, чтобы разжалобить сурового следователя.

Впрочем, Тасака заметил про себя, что смотрит на хозяйку дома более пристрастно и сурово, чем того требуют обстоятельства. Но вся его натура восставала против того, чтобы преодолеть это отношение. Было в этом ощущении внутреннего протеста нечто такое, что и самого Тасаку повергало в безрадостное настроение.

Не ведая о мрачных раздумьях и ощущениях напарника, Оно тем временем с выражением предельного сочувствия и внимания на лице стал слушать подробный рассказ бессильно распростёртой актрисы.

По словам Кёко получалось, что, хотя до сих пор ходило множество скандальных сплетен и пересудов о её романах с разными мужчинами, в действительности она любила только одного – лётчика Г. И он разбился год тому назад в авиакатастрофе.

– Сегодня как раз день рожденья нашего сыночка, – сказала Кёко, прикусив губу, – ему исполнилось шесть лет. Я по этому случаю раньше пришла с работы – и вот…

Она снова разрыдалась, горестно повесив голову. Оно, поморгав, отвёл взгляд. Тасака же, наоборот, ещё больше ожесточился, считая, что мелодрама заходит слишком далеко. «Не может такая женщина испытывать настоящую любовь!» – говорил себе он. Она небось и сына своего не любила. И все эти слёзы – сплошное притворство…

В конце концов Тасака и Оно решили вернуться в управление, прихватив с собой «предсмертную записку».

На улице по‑прежнему шёл мелкий снег.

– Вот ведь погодка! – передёрнул плечами Оно, взглянув на небо.

Легонько постучав по внутреннему карману, где лежала «предсмертная записка» мальчика, он заметил:

– Насчёт этой записки… Что‑то здесь не так: шестилетний мальчик пишет предсмертную записку и кончает жизнь самоубийством… Ты как полагаешь?

– Конечно, никакое это не самоубийство, – решительно отрубил Тасака.

Именно к такому выводу он пришёл в процессе общения с госпожой Кёко Игараси.

– Значит, ты тоже так думаешь? – довольно улыбнулся Оно. – Мне кажется, смерть произошла в результате несчастного случая.

– Нет! – сказал Тасака, вперившись в вечернее небо, усеянное падающими снежинками, будто хотел выплеснуть всё наболевшее на сердце. – Это убийство. Она убила мальчика.

– Убийство? – широко открыл глаза Оно.

Видимо, предположение Тасаки не вязалось с его собственным заключением.

– Почему ты так думаешь?

– Такая женщина может хладнокровно убить собственного ребёнка, – ответил Тасака. Он и сам понимал, что такое суждение слишком резко и скоропалительно, но по‑другому сформулировать не мог. Ведь не мог же он объяснить Оно, что тут тянутся нити и к его прошлому. Впрочем, по выражению лица Оно было видно, что он кое о чём догадывается.

– Ты прямо рубишь сплеча, – возразил Оно. – Мне казалось, что ты не так уж хорошо знаком с женщинами подобных профессий вроде этой актрисы.

– Ну, пусть не знаком. Вот я и хочу до конца понять, что у этой женщины на уме.

– Но с чего ты взял? – с неожиданной настойчивостью продолжал спрашивать обычно такой мягкий и деликатный Оно.

Слишком уж неожиданным было для него безапелляционное заключение Тасаки.

– Конкретную причину назвать не могу. Но она и есть убийца. Эта женщина убила своего шестилетнего ребёнка, – уверенно повторил Тасака.

Выслушав доклад, комиссар посмотрел на Оно и Тасаку с недоумением.

– Ваши мнения противоречат друг другу, – резюмировал он, откидываясь в кресле.

Под тяжестью восьмидесятикилограммовой туши начальника управления деревянное кресло жалобно заскрипело.

– Ну, послушаем сначала тебя, Оно.

– Как ни верти, а это всё же типичная смерть в результате несчастного случая, – сказал Оно и поднял глаза на Тасаку, словно ожидая, какая будет реакция.

Но Тасака смотрел куда‑то в окно. Оно снова перевёл взгляд на комиссара.

– Я полагаю, малыш забыл предупреждение мамы и съел отравленную клёцку. С детьми такое часто бывает. Вот, например, несколько дней назад в районе Синагава мать тоже предупреждала пятилетнюю дочку, а та не послушалась, съела такую же отравленную клёцку и умерла. Об это, кажется, и в газете писали.

– Знаю эту заметку, читал, – кивнул комиссар, прикуривая сигарету. В его большущей лапе сигарета смотрелась тонюсенькой палочкой.

– Но если это несчастный случай, то что означает предсмертная записка мальчика? – продолжал комиссар, постукивая кончиками пальцев по альбомному листу, лежавшему на столе.

Оно ещё раз взглянул на самолётик, нарисованный цветным карандашом.

– Я много думал над этим, но полагаю, что это всё же не предсмертная записка.

– Тем не менее здесь ясно написано: «Я отправляюсь к папе».

– Да, действительно, выглядит как предсмертная записка. Но мне кажется, что это, скорее, подпись к рисунку. Если присмотреться к рисунку, видно, что в кабине самолёта сидят двое. Вероятно, имеется в виду «папа и я». Значит, «я отправляюсь к папе» может и означать «хочу вместе с папой полететь на самолёте». В шестилетнем возрасте дети слабо отличают мечту от реальности. А поэтому и в желании ребёнка полететь на самолёте с умершим папой ничего особенно странного нет.

– Так, по‑твоему, мать, то есть Кёко Игараси, ошиблась?

– Так мне кажется. Любая мать, придя с работы и обнаружив своего ребёнка мёртвым, наверное, упала бы без чувств. Тем более, что сегодня день рожденья её сына. Даже если ей и показалось, что это предсмертная записка, так ведь она находилась в состоянии страшного стресса, в панике.

– Ну, а ты что думаешь по этому поводу? – перевёл комиссар взгляд на Тасаку.

Кресло снова скрипнуло. Оно тоже посмотрел на напарника.

– К сожалению, я не могу согласиться с мнением Оно, – сказал Тасака, глядя комиссару прямо в глаза. – По моим наблюдениям, эта дама отнюдь не находилась в состоянии стресса и паники, она вообще, можно сказать, не выказывала признаков смятения.

Наоборот, спокойно играла роль несчастной матери, потерявшей ребёнка. Чтобы скрыть факт убийства…

– Так тебе всё это показалось спектаклем? – с удивлением посмотрел на него Оно.

– Вот именно! – уверенно ответил Тасака. – А ты думал, это она по‑настоящему слёзы льёт?

– Слёзы были настоящие.

– Не такая она слезливая натура.

– Это у тебя такое странное предубеждение: если уж актриса, так значит, везде играет… – не сдавался Оно, но тут комиссар с усмешкой прервал их диалог:

– Погодите‑ка. В любом случае сначала выслушаем Тасаку… Значит, ты полагаешь, это убийство?

– Да.

– Но это ведь её родной сын? Ему всего шесть лет, и к тому же мальчик такой симпатичный. И она решилась бы его убить?

– Бывают и такие люди, что своих детей не находят такими уж милыми, – категорически заявил Тасака и отвернулся к окну. Оно показалось, что в профиль его лицо выглядит очень неприветливым и отчуждённым.

В повседневной жизни и работе Тасака был чересчур серьёзен и не склонен к излишним сантиментам, но равнодушным и бесчувственным его назвать было нельзя. Однако сегодня Тасака был не похож на самого себя. Казалось, он бравировал своей холодной бесчувственностью.

На лице комиссара тоже отразилось лёгкое недоумение.

– Ты хочешь сказать, что Кёко Игараси такая ужасная мать?

– Да, это такой тип женщины.

– Ты это утверждаешь с такой уверенностью… Но если она и впрямь убийца, зачем ей понадобилось разыгрывать этот спектакль и убеждать нас, что шестилетний мальчик покончил с собой?

И зачем бы она стала зря навлекать на себя подозрения? Тебе это не кажется странным? Ведь она могла бы сжечь этот рисунок и сказать, что мальчик по ошибке проглотил эту отравленную клёцку. Так было бы легче всего.

– Совершенно верно. Но Кёко Игараси не просто мать, она актриса.

– При чём тут «актриса»?

– Её больше всего волнует популярность. Конечно, самое безопасное для неё было бы, видимо, изобразить несчастный случай. Однако тогда её бы стали критиковать как мать, не уследившую за своим ребёнком. Если такой материал пройдёт в прессе, это повредит её репутации как актрисы. Зато, если сказать, что шестилетний малыш обожал покойного папу и от такой любви решился на самоубийство, это уже будет мелодрама – из тех, которые так нравятся японцам. К тому же, если умело сыграть трагическую роль матери, потерявшей единственного сына, то какая уж там критика! Она сразу станет любимицей всех массмедиа.

– И ты полагаешь, что Игараси, всё хладнокровно просчитав, убила своего сына?

– Такая женщина, как она, вполне на это способна. Когда в действительности была написана эта «предсмертная записка», мы не знаем. Мне кажется, она просто использовала рисунок с подписью, который был сделан несколько дней назад. Позвольте мне заняться расследованием этого дела. Я её выведу на чистую воду. Стыдно будет перед памятью бедного ребёнка, если мы этого не сделаем.

Комиссар медлил с ответом, погрузившись в раздумье. Наконец он обратился к Тасаке – уже другим тоном:

– Хочу у тебя кое‑что спросить. Почему всё‑таки ты настаиваешь на том, что это убийство? Ведь с точки зрения здравого смысла следует принять версию Оно – смерть в результате несчастного случая.

– Нет, это убийство. Ничего иного я не могу допустить.

– Нет ли в этой твоей уверенности какой‑то предвзятости, предубеждения, что ли?

– Предубеждения?

И комиссар, и Оно заметили, что Тасака слегка побледнел.

– Вот‑вот, – кивнул комиссар. – Может, у тебя какое‑то предубеждение против актрисы Кёко Игараси – вот ты и решил, что она убийца? Такое, конечно, вряд ли возможно, но я должен на всякий случай уточнить.

– Разумеется, у меня никакого предубеждения нет, – ответил Тасака. Он был всё ещё бледен.

– Ну что ж, тогда так тому и быть, – улыбнулся комиссар. – Поручим тебе расследование.

– Я непременно добуду улики – вот увидите: она убийца! – сказал Тасака. На лице его читалось напряжение и чувство ответственности.

Когда Оно уже собирался вместе с Тасакой выйти из кабинета, комиссар остановил его, будто что‑то внезапно вспомнив:

– А ты задержись на минутку.

После того, как дверь за Тасакой закрылась, комиссар ещё некоторое время хранил молчание, подперев ладонью подбородок и, видимо, раздумывая о чём‑то.

– Ну, что ты об этом думаешь? – наконец подняв голову, спросил он с лёгким оттенком замешательства.

– Об этом деле? Так ведь я своё мнение…

– Да нет, я насчёт Тасаки. Говорит, никакого предубеждения у него нет, а ты‑то как думаешь?

– Откровенно?

– Конечно.

– Я не знаю, есть ли у него какое‑то предубеждение или нет. Но одно можно сказать точно: Тасака сегодня какой‑то сам не свой. Если бы он был сегодня как обычно, то, наверное, поостерёгся бы делать такие скоропалительные выводы. Убийство…

– Почему же он именно в этом деле занял такую странную позицию?

– Не знаю.

– А хотелось бы выяснить, – сказал комиссар, снова скрипнув креслом.

Оно показалось, что этот неприятный для слуха звук служит сигналом охватившей комиссара тревоги.

– Так что я тебя попрошу разузнать, – резюмировал комиссар, – Если инспектор Тасака берётся за это дело исходя из каких‑то предвзятых установок, придётся его отстранить. Это будет необходимо как для полиции, так и для самого Тасаки.

– Понятно.

– Я особо нажимать не хочу и вести наблюдение за Тасакой тебе не приказываю. Но ты всё же посматривай со стороны, помогай ему. Ведь если он маху даст, потом с прессой хлопот не оберёшься.

В конце своего назидания комиссар снова улыбнулся и откинулся в кресле с протяжным скрипом.

– До чего же противно визжит! – заметил он.

На следующее утро в газетах появились сообщения, примерно соответствовавшие тому, что и предвидел Тасака. Заголовки были похожи друг на друга, и все репортёры в основном сходились в своих оценках. Например, в газете А. заголовок гласил:

«Шестилетний ребёнок покончил с собой? Единственный сын актрисы Кёко Игараси».

Вопросительный знак в данном случае должен был подчёркивать вопрос: но как же это возможно, что шестилетний малыш совершил самоубийство?! По поводу актрисы Кёко Игараси говорилось, что это дело впору поместить в разряд сплетен и слухов из жизни артистической богемы.

Тасака с утра пораньше прочёл все газетные отклики. Естественно, ни в одной газете не было и намёка на то, что это может быть убийство. Почти все газеты также поместили горестную, взывающую к сочувствию фотографию Кёко. Общий тон газет был вполне мелодраматический. Что тоже вполне соответствовало прогнозам Тасаки. Массмедиа превозносили её как трагическую героиню.

Инспектор отложил газеты и посмотрел в окно. Валивший день и ночь снег наконец прекратился. Сквозь стекло в комнату проникали лучи ласкового утреннего солнца.

Тасака уже встал, собираясь идти к Игараси, когда Оно бросил ему вслед:

– Только глупостей там не натвори.

Ясно было, почему он так сказал. Боялся, как бы Тасака в ходе следствия не перегнул палку.

– Хорошо, – односложно ответил Тасака и вышел из комнаты.

Было уже около десяти. Он подумал, что, вероятно, у Кёко Игараси уже полно репортёров всех мастей, но, вопреки ожиданиям, скопления машин возле дома не оказалось.

Когда Тасака позвонил в дверь, ему открыла та самая служанка, что встречала их накануне. Она сказала, что госпожи дома нет.

– За госпожой приехала машина, и она отправилась в телестудию Н.

Теперь становилось понятно отсутствие журналистских машин возле дома, но его возмутило поведение Кёко, которая как ни в чём не бывало на следующий день после смерти единственного сына отправилась по делам на телестудию. Вместе с чувством возмущения укрепилась и уверенность в том, что слёзы, которые проливала вчера Кёко, были всего лишь показухой.

– Ещё один хороший сюжет для репортажа, – отметил про себя Тасаки.

– А она действительно говорила мальчику не есть отравленные клёцки? – спросил он у служанки.

– А почему вы спрашиваете? – процедила она в свою очередь сквозь зубы с недоверчивым видом.

Как видно, Игараси запретила ей распространяться об обстоятельствах дела.

– Просто интересуюсь. Что тут такого?

– Госпожа своего сыночка очень любила.

– Ну, это не ответ. Я же спрашиваю про те отравленные клёцки.

– Не может быть, чтобы госпожа допустила такую невнимательность.

– Но вы сами не видели и не слышали, что она предупреждала мальчика, так?

– Да, но…

– Это я и хотел узнать, – отрезал Тасака.

Служанка только пошевелила губами, склонив голову, будто хотела что‑то сказать.

Когда Тасаки добрался до телестудии Н. в четвёртом квартале района Кодзимати, ему сказали, что Кёко Игараси на переговорах по поводу съёмки телесериала, которая должна начаться в середине следующего месяца. Он решил дожидаться у дверей студии номер два, на двери которой горела табличка «Идёт съёмка». Неподалёку расположились репортёры, тоже поджидавшие Кёко. Тасака, сам того не желая, получил приятную возможность послушать их нескромные замечания.

– А ведь она на смерти мальчика здорово выиграла!

– Да уж, по крайней мере, благодаря этой смерти ей дали главную роль в сериале.

– Вроде бы, главную роль собирались дать Фудзико Аракаве?

– Ну да. Но Фудзико Аракава, может, актриса и хорошая, а популярности ей явно не хватает. Телевизионное начальство из‑за этого переживало.

– Да всё из‑за вчерашнего происшествия. Конечно, вдова, потерявшая единственного сына, – прямо готовая героиня для этого сериала. О ней сейчас все центральные газеты пишут – реклама хоть куда!

– Говорят, режиссёр ей сам вчера звонил?

– А я слышал, что в эту метель сам примчался на машине её утешать – предложить главную роль.

– Так она уже согласилась играть?

– Уж будь уверен, согласится. Сериал будет идти по воскресеньям в прайм‑тайм. Да она по рейтингу популярности среди зрителей вырвется в число первых!

– Да, но как ей самой от этого не противно? Пришла договариваться о работе на следующий день после смерти единственного сына!

– Ты рассуждаешь с точки зрения обывателя. А у звёзд сознание немного по‑другому устроено. Это такой народ, что хоть отца у них пришибут насмерть, а они будут свою роль играть. К тому же у неё, кажется, с деньгами были трудности.

– Что, нуждается, бедняжка?

– Очень даже, говорят, нуждается. На одних скандальных приключениях много не наваришь.

Пока вся репортёрская братия беззаботно хохотала над этой шуткой, табличка «Идёт съёмка» погасла.

Все вскочили и, открыв тяжёлые двери, ринулись в студию.

Тасака не стал их догонять и ещё некоторое время оставался на своём месте, осмысливая услышанное. Он знал, что папарацци любят присочинить, но вовсе не собирался отметать все перечисленные факты как полностью беспочвенную болтовню. И к тому же они охочи до чужих секретов. Вполне возможно, что слухи о том, что Кёко Игараси нуждается в деньгах, чистая правда. А если так, то, похоже, данное обстоятельство имеет прямое отношение к расследованию дела.

На этом месте Тасака прервал свои рассуждения и прошёл в студию. Там молодые популярные актёры, обряженные в сценические костюмы, устроили пресс‑конференцию и теперь отвечали на вопросы журналистов. Кёко Игараси в элегантном кимоно сидела в самом центре, купаясь в отблесках бесчисленных фотовспышек. Тасака пристроился в стороне от густой толпы папарацци и оттуда некоторое время наблюдал за героиней дня.

Её интервью, видимо, подходило к концу. Кёко, опустив глаза долу, печально отвечала на вопросы, пока вдруг, подняв голову, не встретилась взглядом с инспектором. На мгновение гримаса недоумения и замешательства скользнула по её лицу. Репортёры, казалось, что‑то заметили, и несколько голов повернулось вслед за её взглядом к Тасаке. Чтобы исчерпать их праздное любопытство, он придал лицу строгое выражение и объявил во всеуслышание:

– Я из полиции. Когда вы закончите со своими вопросами, я тоже хотел бы кое о чём спросить госпожу Игараси.

– А что, собственно, расследует полиция? – с любопытством спрашивали репортёры, потянувшись к Тасаке.

– Это к вам отношения не имеет, – отрезал Тасака.

Кёко с явным негодованием сверлила его взглядом.

– Отойдём хотя бы в сторону, – прошипела она, увлекая инспектора в угол студии. Репортёры за ними не последовали, но, сбившись в кучу, с интересом ждали развития событий.

– Зачем вы сюда явились? Почему вдруг такая срочность? – спросила Кёко, подняв к нему побледневшее лицо. – От этой работы, может быть, вся моя жизнь зависит. Я всё на неё поставила! Если пойдут какие‑нибудь слухи, всему конец! Вы что, не понимаете?!

– Мне ваша служанка сказала, что вы уехали на работу. Делать было нечего – пришлось отправиться за вами сюда. Как‑то я не предполагал, что вы пойдёте на работу на следующий день после смерти единственного сына… – сказал Тасака, сознательно вкладывая в свой ответ иронию.

Взгляд Кёко стал ледяным:

– Вы ещё иронизируете?!

– Я говорю о вещах, которые сами собой разумеются. Но, вероятно, в вашем мире простейшие истины не работают.

– Я актриса. Как бы мне ни было больно и грустно, я должна делать свою работу – играть для моих поклонников! В отличие от обычных людей вроде вас!

– Говорят, что вы получили роль в этом сериале в связи со смертью вашего ребёнка.

Тасака сам чувствовал, что ведёт беседу в чересчур ядовитом тоне.

– Вы хотите сказать, что я должна была отказаться? – на высокой ноте спросила Кёко.

– Да нет, – с невозмутимым выражением на лице бросил Тасака. – Мне просто интересно, насколько вы искусно играете… Вероятно, простой человек так бы ни за что не сыграл. Кстати, вы действительно предупреждали мальчика, чтобы он не ел отравленных клецок?

– Конечно! Я же мать всё‑таки!

– А доказательство у вас есть?

– Доказательство?

По лицу Кёко скользнула тень. Пальцы её руки, сжимавшие ворот кимоно, дрожали.

– Вы считаете, что я ответственна за смерть мальчика?

– Я как следователь хочу только уяснить факты.

– Я его предупреждала. А сейчас уходите.

– А доказательства?

– Если требуется доказательство, у меня оно есть.

– Ваша служанка сказала, что ничего об этом не знает.

– Есть человек, который знает. Когда работник санэпидстанции принёс эту приманку, я как раз привела сына из детского садика. Вот он сам мальчика и предупредил. Можете у него спросить – он подтвердит. К вашему разочарованию, наверное.

Ответ прозвучал нарочито язвительно, но Тасака, сделав вид, что ничего не заметил, хладнокровно согласился:

– Что ж, спросим на санэпидстанции.

Кёко раздражённо притопнула ногой:

– Если вы закончили, то будьте любезны удалиться. Мне сейчас нужно ехать в телекомпанию С.

– Да, на вас теперь покупателей нет отбоя.

– А что, нельзя?

– Ладно, ещё один последний вопрос – и я вас оставлю в покое. Правда ли, что у вас денежные затруднения?

– Кто вам сказал?

Кёко переменилась в лице. Тасака усмехнулся про себя. Похоже было, что с деньгами у неё действительно проблемы. Видимо, он нажал на больную мозоль. Но пока трудно было сказать, насколько это имело отношение к делу.

– Так, ходят тут слухи, – ответил он.

В этот момент появилась девушка из «начинающих талантов» и позвала:

– Игараси‑сэнсэй!

Кёко оглянулась и сухо спросила:

– Больше у вас ко мне дел нет?

Не дожидаясь ответа Тасаки, она поспешила покинуть студию.

– Вот как, значит, Игараси‑сэнсэй? – криво ухмыльнулся Тасака, провожая её взглядом. Ну, если выяснится, что она убила шестилетнего сынишку, вряд ли кто‑то её будет почтительно величать «сэнсэй».

Когда дежурный сообщил, что к инспектору Тасаке посетитель, Оно вышел в приёмную вместо отсутствующего коллеги.

Он увидел мужчину с усиками лет сорока.

Бросив на инспектора неприветливый взгляд сквозь толстые линзы очков, посетитель вручил Оно свою визитку со словами:

– Я представляю интересы госпожи Кёко Игараси.

На карточке значилось: «Итиро Ёсимута, директор компании «ABC‑продакшн».

«Ну, началось», – подумал про себя Оно, изобразив на лице официальную холодность.

– Извините, вы и есть господин Тасака? – уточнил Ёсимута.

– Нет, – ответил Оно. – Тасака ведёт расследование. Пока ещё не вернулся. Я его коллега, инспектор Оно.

– В таком случае передайте ему, когда вернётся, чтобы прекратил заниматься глупостями.

– Глупостями? – переспросил Оно. Лицо его при этом дрогнуло.

Ёсимута невозмутимо пояснил:

– Совершенно очевидно, что речь идёт о самоубийстве. Если полиция сейчас будет предпринимать какие‑то движения, подразумевая, что тут что‑то не так, это может сильно повредить репутации госпожи Игараси, повлиять на её популярность.

– Пока никем не установлено, что это именно самоубийство, – заметил Оно.

– Да нет же, это самоубийство. Ведь даже предсмертная записка имеется. Вы же видели её? – с нажимом продолжал Ёсимута.

– Видел, – ответил Оно. – Однако у нас есть сомнения насчёт того, что шестилетний ребёнок способен совершить самоубийство. Вот почему мы и проводим расследование.

– Но, по словам госпожи Игараси, инспектор Тасака проводит следствие в такой манере, будто она сама убила собственного сына.

– Едва ли это так…

– Да, это факт. Она мне только что жаловалась, вся в слезах. Инспектор Тасака вломился к ней в служебное помещение, прямо в студию. Обращался с ней в присутствии репортёров как с преступницей. Как хотите, но это уже перебор!

«Дело дрянь!» – подумал Оно. Действительно, перебор. Ведь дело пока не классифицируется как расследование убийства, и главное управление на это согласия не давало. Это пока как бы «внутреннее расследование». Тут важно не упустить ни одной мелочи. Эмоции эмоциями, но, похоже, Тасака перегнул палку.

Ёсимута, видя, что собеседнику нечего сказать, почувствовал себя увереннее и добавил:

– В актёрском мире легко потерять репутацию – поползут разные слухи, которые буквально могут стоить жизни. И если полиция не будет принимать этого во внимание… Если следствие и в дальнейшем будет занимать такую позицию, мы должны будем в целях самозащиты подать иск на инспектора Тасаку. Так ему и передайте, – с угрозой закончил он.

Когда Ёсимута ушёл, Оно доложил обо всём комиссару и в заключение сказал:

– Хочу съездить в полицейское управление Асакусы.

Комиссар на некоторое время задумался, сложив руки на груди.

– Что, хочешь расспросить там о Тасаке?

– Ну да. У меня там как раз однокашник из полицейской академии в управлении работает. Авось что‑нибудь да прояснится. Ведь с какой стороны ни взгляни, Тасака в этом деле ведёт себя странно. Если будет продолжать в том же духе, сам же и пострадает. Это меня беспокоит. Если станет понятна причина, по которой он так себя ведёт, наверное, можно будет ему помочь.

– Ну хорошо, поезжай, – разрешил комиссар.

Оно отправился в Асакусу, шагая по улицам, где таял в лужах снег. На душе у него кошки скребли: ведь он собирался выведывать секреты личной жизни Тасаки. Конечно, у него было достойное оправдание: всё делалось ради самого же Тасаки – но легче на сердце от этого не становилось.

Старый приятель инспектор Ёкои радостно приветствовал Оно. Они не виделись года четыре. Поговорили, каждый рассказан немного о себе. Наконец Оно как бы невзначай заметил:

– У меня сейчас напарник инспектор Тасака. Он ведь раньше в вашем управлении работал?

– Тасака? – переспросил Ёкои и с улыбкой кивнул. – Ну да, как же! Инспектор Тасака. Ну, этому можно доверять, так ведь? Человек серьёзный!

– Да, только я кое‑чего не пойму…

– Ты о чём?

– Почему он до сих пор холостяк? Ведь тридцать уже стукнуло.

– А ты что, невесту ему хочешь подыскать? – рассмеялся Ёкои.

– Может, и так, – уклончиво согласился Оно. – Я слышал, он раньше был женат?

– Да, был. Только там у него всё пошло вкривь и вкось. Они расстались. Хотя и ребёнок был…

– Ребёнок был?

Эта новость была неожиданной. Оно предполагал, что поведение Тасаки в нынешнем расследовании как раз и было связано с тем, что у него никогда не было своих детей.

– Такая миленькая была девчушка, – сказал Ёкои и помрачнел.

– Она что, умерла?

– Да, страшной смертью. С тех пор Тасака и стал такой нелюдим, замкнулся в себе.

– И как же она умерла?

– Видишь ли, жена у него любила всякую показушную мишуру. Уже после того, как ребёнок родился, она связалась с одним популярным киноактёром. Ребёнка бросила, а сама к этому мужику смылась. Очень ей нравилась вся эта богемная жизнь. Причём сбежала она в тот день, когда Тасака отправился на задание в связи с расследованием дела об убийстве. Девочке было всего два с половиной годика. Она пошла разыскивать сбежавшую маму, упала в глубокую канаву и не смогла выбраться. Так и умерла.

– А его жена знала, что девочка погибла?

– Наверное, не знала, – сказал Ёкои и добавил: – Только ты про этот разговор Тасаке – ни слова!

Из рассказа Ёкои становилось ясно, почему Тасака проявлял такой необычайный интерес к этому делу. Вероятно, в его сознании нынешнее расследование напрямую ассоциировалось с тем инцидентом, окончившимся изменой жены и гибелью дочери. Однако понимание обстоятельств дела и побуждений Тасаки не принесло самому Оно душевного покоя. Скорее наоборот, на сердце стало ещё тяжелее.

Служащий на санэпидстанции, к которому обратился Тасака, точно не помнил, предупреждал ли он ребёнка Кёко Игараси не трогать отравленные клёцки или же не предупреждал. Эта неопределённость прибавила инспектору бодрости и мужества. Вероятность убийства увеличивалась.

Когда он вышел с санэпидстанции, солнце стояло высоко и снег таял вовсю. До нынешнего утра улицы были затянуты нарядным белоснежным покрывалом, а теперь утопали в грязи. «Так же, как мадам Игараси», – сказал про себя Тасака, шагая к детскому саду, куда ходил малыш. Внешность красивая, а душа грязная. Взять и спокойно пожертвовать собственным ребёнком!.. Так же, как его собственная бывшая жена Мисако…

Из‑за снега и распутицы на дверях детского сада висела табличка «Выходной день», но директор и молоденькая воспитательница были на месте. Их можно было расспросить о бедном малыше.

– Кажется, он очень любил покойного отца? – спросил Тасака.

– Да, – кивнула воспитательница. – Когда все рисовали, он всегда рисовал самолёты и объяснял: «Это папин реактивный самолёт». Очень любил папу…

– А маму?

– Вы имеет в виду госпожу Игараси?

– Да. Он её портреты рисовал?

– Если ему говорили: «Нарисуй маму» – то рисовал.

– А в другое время, сам по себе не рисовал?

– Нет.

– Но ведь обычно малыши рисуют на картинках своих мам, разве не так?

– Н‑ну, в общем… – вдруг как‑то неопределённо ответила воспитательница, вероятно испугавшись, что её слова могут подтолкнуть инспектора к каким‑то выводам.

– Как вы восприняли известие о том, что мальчик покончил с собой? – спросил Тасака, чтобы переменить тему.

Воспитательница явно вздохнула с облегчением.

– Очень удивилась.

– И только? А вам это не показалось странным? Вы не задумывались над тем, насколько в принципе шестилетний малыш способен покончить с собой?

При таком напоре воспитательница снова замкнулась и ничего не ответила. Тогда Тасака обратился к пожилому заведующему:

– А вы что думаете об этом? Вы когда‑нибудь читали или слышали такое, чтобы шестилетний ребёнок покончил с собой?

– В нашей стране рекордно юный возраст для самоубийцы – семь лет, это точно, – в деловой, но доверительной манере сообщил сухопарый заведующий.

– Значит, всё‑таки не шесть?

– Нет, но…

– Что но?

– С малышами очень трудно судить, самоубийство это или нет. Они же, в отличие от взрослых, обычно не оставляют предсмертных записок. К тому же за рубежом есть зарегистрированные самоубийства и в шесть лет.

– И тем не менее для Японии официальный рекорд – семь лет, – с нажимом констатировал Тасака.

Он словно перепроверял себя. При таком расчёте, если официально зафиксированный рекорд раннего самоубийства – семь лет, это, вероятно, могло служить свидетельством того, что самоубийство шестилетнего ребёнка – явление неестественное.

Тасака покинул детский сад с сознанием, что получены ценные сведения. Так, по крошкам, пожалуй, удастся и собрать улики, то есть доказательства, что совершено убийство, – говорил он себе, шагая по раскисшему снегу.

Однако вечером, вернувшись в холостяцкую квартиру, где никто его не ждал, Тасака, несмотря на удовлетворение от проделанной работы, почувствовал, как навалилась на сердце тяжкая усталость. Причины он и сам не понимал. Поднимаясь к себе по тёмной бетонной лестнице, он вдруг на мгновение ощутил, что все его усилия вывести на чистую воду Кёко Игараси – суета сует. Тасака даже слегка мотнул головой, чтобы отвести эту мысль. Возможно, тщета его стремлений в погоне за ушедшей женой проецировалась на нынешние его усилия загнать в угол Кёко Игараси…

– Надо держаться! – сказал себе Тасака с вымученной усмешкой. Он уже вытащил из кармана ключ, как вдруг с удивлением заметил, что в квартире зажжён свет.

Дверь тоже оказалась не заперта. Хорошенькое дело: к инспектору полиции в квартиру вломились воры! Мобилизовавшись, Тасака резко распахнул дверь – и замер на пороге. Посреди комнаты в шесть татами сидела бросившая его два года назад жена Мисако. Она смотрела на него, улыбаясь сквозь слёзы.

– Здравствуй, – сказала она сдавленным голосом.

Тасака, не оборачиваясь, закрыл за собой дверь.

В его груди вскипела волна ярости. Хотелось изо всех сил ударить эту женщину, но он сдержался и только смерил её ледяным взглядом. Не ударил он её не из жалости, но лишь потому, что боялся, как бы она не приняла это за прощение.

– Зачем ты пришла? – спросил он не меняя позы, подавив обуревавшие его эмоции.

Мисако не пожалела косметики, но из‑под неё проглядывало осунувшееся усталое лицо.

– Я хотела перед тобой извиниться… – сказала Мисако. – Прости меня.

– Ты, наверное, ошиблась адресом. А как же твой Сайто, этот захудалый телевизионщик?

– Не говори мне о нём!

– Что, бросил тебя?

На большие глаза Мисако навернулись слёзы. Тасака, можно сказать, и женился на ней ради этих красивых глаз. Почувствовав, что не может и теперь оставаться равнодушным, он закусил губу.

– Небось радуешься теперь, что я в таком виде, – заметила Мисако.

– А что, нельзя? – буркнул он.

– Да нет, все считают, что я сама во всём виновата, – горько сказала Мисако, обводя взглядом комнату. – А где же Мика? Я хочу её увидеть наконец.

– Её нет.

– Как это нет?

– Она умерла.

– Умерла?

– Да, умерла, – резко бросил Тасака, чувствуя, что его душит новая волна гнева. – Мика умерла в тот день, когда ты убежала из дома. Когда я вернулся вечером, она лежала мёртвой в канаве неподалёку. Пошла за тобой и упала в канаву. Ей ведь было всего два годика – выбраться не смогла. Когда я её оттуда доставал, она лежала сжавшись в комочек… Это ты её убила.

Мисако некоторое время остекленевшим взором смотрела в пространство и наконец разразилась рыданиями. Тасака посмотрел, как мелко вздрагивает её спина, повернулся и вышел из квартиры. Он снова оказался на вечерней улице города.

Он шёл не разбирая дороги. Когда, так и не справившись до конца с нахлынувшими чувствами, Тасака вернулся домой, брюки его были по колено забрызганы грязью. В квартире всё ещё горел свет, но Мисако там уже не было.

Оно поразился тому, как скверно выглядит Тасака. Глаза у него были красные – видно, всю ночь не спал.

– Ну и видок у тебя! – озабоченно заметил он. – Что, расследование не ладится?

– Да нет, всё нормально. Дня через два‑три смогу предъявить доказательства того, что это было убийство, – угрюмо ответил Тасака.

Однако вся его уныло ссутулившаяся фигура, как казалось Оно, не демонстрировала такой уверенности.

– Ты только не перегибай там, – сказал Оно.

Тасака, ничего не ответив, стремительно вышел из кабинета.

Оно не на шутку встревожился. Поведение Тасаки в расследовании этого дела с самого начала было достаточно странным. Сегодня же эта странность ощущалась ещё более отчётливо. Что же случилось минувшей ночью?

«Как бы он чего не натворил!» – подумал Оно. Опасность чудилась ему в том, что в расследовании Тасака явно руководствовался не только соображениями высшей справедливости. Если он и впрямь перегнёт палку, это может дорого ему стоить.

«Может, пойти сейчас за Тасакой и отвести его потихоньку от греха?» – раздумывал Оно. Когда он уже поднялся с кресла, зазвонил телефон. Оно взял трубку.

На том конце провода раздался суховатый женский голос:

– С вами говорят из больницы К. Будьте добры, инспектора Тасаку.

– Из больницы? – механически переспросил Оно. – Господина Тасаки сейчас нет на месте, а в чём дело?

– Передайте ему срочно, когда вернётся. Его жена пыталась покончить с собой и сейчас доставлена в больницу.

– Попытка самоубийства?

Ему разом вспомнилось всё, услышанное от инспектора Ёкои в полицейском управлении Асакусы. Вероятно, речь идёт о той самой жене, что сбежала от Тасаки, спутавшись с каким‑то актёром с телевидения. Однако трудно было догадаться, почему она вдруг предприняла попытку самоубийства.

После этого звонка Оно попытался связаться со всеми местами, где сейчас мог находиться Тасака, но напрасно. Устав от бесплодных звонков, он стал дожидаться возвращения Тасаки, но тут ему пришло в голову, что пока стоило бы наведаться в больницу К. Захотелось выяснить, что собой представляет жена Тасаки.

Больница находилась во втором квартале района Аояма. На двери палаты на третьем этаже висела свежая табличка «Г‑жа Мисако Тасака».

Когда Оно открыл дверь, пожилая медсестра прошептала:

– Потише! Вы её муж?

– Нет, я его друг, – ответил Оно.

Мисако Тасака лежала с закрытыми глазами – наверное, спала. Оно отчего‑то показалось, что её мертвенно‑бледное лицо чем‑то похоже на лицо Кёко Игараси.

По словам сестры, Мисако сегодня утром нашли без сознания под деревом в парке возле храма Мэйдзи Дзингу. Она приняла огромную дозу снотворного. К счастью, её вовремя обнаружили, так что удалось промыть желудок и спасти ей жизнь.

– Она, когда пришла в себя, всё звала мужа, – добавила сестра.

Оно присел на стул и, сложив руки на груди, стал разглядывать лицо спящей. Причину, толкнувшую её к самоубийству, Оно как человеку постороннему понять было не дано. Однако можно было с уверенностью предположить, что, если бы у них с мужем всё было в порядке, Тасака сейчас не устраивал бы всех этих выкрутасов. Со слов Ёкои выходило, что эта женщина хладнокровно бросила мужа и ребёнка, но сейчас она не казалась такой мерзавкой. С виду самая обыкновенная женщина. Может быть, как раз оттого, что она и есть обыкновенная женщина, её так повело?..

Внезапно Мисако широко открыла глаза. Некоторое время, не в силах сосредоточиться, она бессмысленно смотрела в потолок, затем, заметив у изголовья постели Оно, рассеянно перевела взгляд на него.

– Тасака скоро придёт, – сказал Оно, отвечая на её взгляд. – Моя фамилия Оно. Мы с ним вместе работаем.

Мисако всё так же смотрела на Оно непонимающим взором. Вероятно, действие снотворных таблеток ещё сказывалось. Однако по выражению её лица было видно, что сознание постепенно к ней возвращается.

– Вы вчера не встречались с мужем? – задал вопрос Оно, который давно уже подозревал возможность такой встречи. Трудно было придумать другое объяснение сегодняшнему совсем уж странному поведению Тасаки.

– Он сказал… – еле слышно прошептала Мисако. – Он сказал, что меня не простит.

– Ну‑ну, он ведь, в сущности, человек добрый, – улыбнулся ей Оно.

Ему хотелось, чтобы Тасака оказался добрым… И не столько ради спокойствия этой женщины, сколько ради спокойствия самого Тасаки. Если Тасака не может простить жену, он будет так же жёстко прессовать Кёко Игараси и может при этом наворотить таких дел!..

– Я его сюда доставлю, – пообещал Оно, чтобы подбодрить Мисако.

В это время Тасака как раз застал Кёко Игараси в ресторанчике на Гинзе. Она была с каким‑то пожилым толстяком, который, завидев приближающегося инспектора, неторопливо поднялся и пошёл к выходу.

Кёко смерила Тасаку ледяным взглядом.

– Вам ещё что‑то от меня надо? – спросила она дрожащим голосом.

Гримаса на её лице отражала смесь гнева и презрения, но от инспектора не укрылся и таящийся под этой маской страх. Она боялась. Конечно, она боялась, что правда выплывет наружу.

– Я просто хочу, чтобы вы сказали правду, – закуривая, проговорил он с расстановкой, как бы специально, чтобы позлить собеседницу.

– Я уже всю правду сказала. Вам что, мало? – взвизгнула Кёко.

Тасака покачал головой.

– Шестилетний малыш совершает самоубийство. Да кто в это поверит?

– Но он действительно покончил с собой. Вы же видели его предсмертную записку!

– И вы думали, что полиция этому поверит? – усмехнулся Тасака. – Я знаю, что было на самом деле. Ребёнок вам мешал. Шестилетнего малыша легко подтолкнуть к действию. Особенно, если подсказка исходит от самого близкого человека, от мамы. Вероятно, этим вы и воспользовались. Очевидно, вы ему многократно повторяли, что, если проглотить эту клёцку, отправишься прямиком в рай к папе. Конечно, шестилетний малыш всему поверил. Маленькие дети не могут отчётливо представить себе смерть. Вот он и решил, что если проглотит эту клёцку, то просто сможет встретиться с папой.

– Вы утверждаете, что я убила своего сына?

У Кёко дрожали губы. Тасака неторопливо загасил окурок в пепельнице.

– Что, не так всё было?

– Я обращусь к адвокату и привлеку вас к суду. Я не позволю, чтобы со мной обращались как с убийцей!

– Да пожалуйста, – безразлично сказал Тасака.

Кёко вскочила, с грохотом отодвинув стул, и бросилась вон из ресторана.

Прочие посетители и официанты провожали её удивлёнными взглядами.

Вместо того, чтобы идти за ней, Тасака подозвал одну из официанток и расспросил о том толстяке, что сидел за столиком с Кёко.

– Я его знаю. Это владелец одной фирмы недвижимости, – сообщила официантка.

Она добавила, что мужчина часто бывает в этом заведении. Узнав, что компания находится в районе Ёцуя и называется «Сайдзё», Тасака отправился туда. Он не знал, в каких отношениях состоит Кёко с директором компании, но надеялся, что при личной встрече с ним удастся добыть кое‑какую информацию.

Найти риэлтерскую компанию Сайдзё в Ёцуя оказалось делом нетрудным. Это оказалась не какая‑то небольшая контора недвижимости, вся заклеенная снаружи объявлениями о продаже и сдаче жилья, а огромная фирма, размещавшаяся в роскошном трёхэтажном здании. Господин Сайдзё, глава компании, внимательно посмотрев на инспектора, с улыбкой заметил:

– Мы ведь с вами уже виделись в ресторане на Гинзе.

Когда Тасака назвал имя Кёко Игараси, Сайдзё сказал без всяких признаков смущения:

– Да, я её хорошо знаю. Нас познакомил один мой друг в ночном клубе. Я, видите ли, в мои‑то годы холостяк – вот мы и стали встречаться.

– И насколько же у вас серьёзные отношения?

– Да вот, попросилась за меня замуж, – усмехнулся Сайдзё.

Его усмешка отражала самодовольство, смешанное со смущением.

– Ого! – поразился Тасака. – Когда же у вас состоялся такой разговор?

– Где‑то недели две тому назад. Она, конечно, не ко мне питает такую страсть, а к моей фирме. Похоже, у неё большие проблемы с деньгами.

– Вот как?

– Сам от неё слышал. Говорит, работы мало, денег почти не платят…

– Ну, и чем окончились ваши переговоры насчёт женитьбы?

– Вообще‑то она мне нравится, но при ней ещё ребёнок… А я детей недолюбливаю. Такой уж у меня склад характера.

– Значит, вы ей отказали?

– Ну, скажем, уклонился от ответа.

– А как она реагировала?

– Была, кажется, неприятно поражена. Наверное, она думала, что я сразу соглашусь.

– Вы знаете, что её ребёнок погиб?

– Конечно. Во всех газетах были огромные заголовки.

– И что вы подумали, когда об этом узнали?

– Это ведь случилось сразу после того, как я отказался на ней жениться. Я было даже подумал, что она могла убить ребёнка ради меня. Но этого, конечно, не может быть.

Тасаку этот ответ вполне удовлетворил. Мотив убийства был найден. Кёко Игараси нуждалась в деньгах, хотела женить на себе владельца риэлтерской компании Сайдзё, но ребёнок был помехой её планам. К тому же этот ребёнок больше, чем маму, любил своего папу, погибшего в авиакатастрофе. В таком случае убийство не должно было доставить ей особых душевных мук. Отношение её к ребёнку было не таким, какое свойственно обычной любящей матери. Она действовала по жестокому расчёту.

При этой мысли Тасака переменился в лице. Он вспомнил о своей жене Мисако. Ведь для неё двухлетняя дочурка тоже была препятствием на пути к воссоединению с тем актёришкой – и вот маленькая Мика погибла. Похожая ситуация. Да нет, просто такая же самая, – подумал Тасака.

Оно перехватил Тасаку, вернувшегося в полицейское управление Акасаки, со словами:

– Поезжай сейчас же в больницу К. Там госпитализировали твою жену после неудавшейся попытки самоубийства.

– Мисако? – переменился в лице Тасака.

– Да, – с нажимом подтвердил Оно. – Она хочет тебя видеть. Поезжай. Это Аояма, второй квартал.

– Не получится.

– Не получится? – переспросил Оно внезапно посуровевшим голосом. – Почему не получится?

– Потому что я занят. Мне нужно срочно встретится с Игараси. Я выяснил мотив преступления. У неё был мужчина. Она хотела женить его на себе, а ребёнок мешал. Вот она и убила мальчика. Есть доказательство убийства, – одним духом выпалил Тасака.

Глаза его горели. Оно чувствовал, что здесь кроется не только азарт охотника, загнавшего дичь. Тасака самого себя словно нарочно загонял в пропасть.

– Можно тебя предупредить кое о чём? – сказал Оно.

Тасака промолчал.

– Лучше бы тебе устраниться от этого расследования. Меня беспокоит твоё состояние. Ты словно хочешь себе самому сделать больно. Чем ехать к Кёко Игараси, отправляйся лучше в больницу. Твоя жена нуждается в тебе.

– Так не пойдёт. Что же я, всё брошу и дам виновнице уйти теперь, когда подтвердилось, что это убийство?!

– Ты так уверен, что это убийство? Может, ты просто себя в этом пытаешься убедить?

– В каком смысле?! – вскипел Тасака.

– Не переносишь ли ты на Кёко Игараси ту ненависть, которую питаешь к собственной жене? – пояснил Оно, понемногу теряя надежду удержать товарища от необдуманных действий. – Я кое‑что знаю о твоих отношениях с женой. И понимаю, почему ты её до сих пор не можешь простить. Но это всё же в конце концов твоя личная проблема. А взваливать вину на Кёко Игараси – просто ошибка.

– Нет, не ошибка.

– Это твоё последнее слово?

– Последнее. Это убийство. Поэтому я её и преследую.

– Да нет же, у тебя с самого начала было против неё предубеждение – поэтому ты и взялся за расследование. Если это не так, то почему ты теперь боишься?

– Боюсь? Чего это я боюсь?!

– А почему ты не хочешь идти в больницу? Боишься, что, может быть, простишь жену? Вот чего ты боишься! А если простишь жену, то дожимать Кёко Игараси уже не сможешь. Что, разве не этого ты боишься?

– Не говори глупостей!

– Тогда поезжай к жене. Она уже во всём раскаялась, даже хотела покончить с собой. Прости её. Человек должен уметь проявлять не только суровость, но и великодушие. Вот и прояви его.

– Ты ничего не знаешь! – отрезал Тасака.

Он хотел было что‑то ещё сказать, затем резко повернулся спиной и вышел из кабинета.

Оно перевёл дыхание. Его мучило сомнение: что если его слова только ожесточили Тасаку, подогрели его решимость?..

Шагая по направлению к телекомпании Н., Тасака повторял про себя: «Значит, неудавшееся самоубийство?..» В самом деле Мисако хотела покончить с собой или просто разыграла спектакль? Возможно, думала, что, если изобразит самоубийство, я её сразу прощу… Он чувствовал, что сам себя взвинчивает.

Поймав Кёко в коридоре телестудии, он всё ещё был на взводе. Увидев его лицо, она на мгновение отшатнулась.

– Оставьте меня наконец в покое, – устало сказала Кёко.

Тасака стоял прямо перед ней, загораживая дорогу, и смотрел ей в глаза.

– Может быть, вы наконец перестанете лгать? Может быть, вы признаетесь, что убили ребёнка, потому что он вам мешал?

– Да как вы!..

– Вы убили ребёнка, который был препятствием для вашего брака.

– С чего вы это взяли? Как вы можете так огульно судить?!

– Я же говорю, врать нехорошо. Я всё проверил. Вы испытываете затруднения с деньгами и недавно просили владельца риэлтерской фирмы, чтобы он на вас женился. Что, неправда? Однако партнёр отказался жениться, потому что вы были с привеском. Это тоже факт. Вот поэтому вы и убили ребёнка.

– Это ложь! Мальчик покончил с собой.

– Кто же поверит, что шестилетний малыш покончил с собой? У вас был мотив для убийства. К тому же ребёнка вы не любили. Доказательством может служить уже то, что на следующий день после его смерти вы как ни в чём не бывало отправились на работу. Так что вы его убили.

– Ложь! Это ложь! – впадая в истерику, воскликнула Кёко.

Внезапно рядом с ними мелькнул блик фотовспышки – это подоспел какой‑то молодой папарацци. Кёко ахнула и закрыла лицо рукой. Папарацци с довольным видом пробежал мимо и скрылся.

– Довольно! – умоляюще промолвила Кёко, прислоняясь к стене. – Вы понимаете, что вы меня погубили?! Завтра по всей Японии полетят слухи о том, что я бессердечная мать, убившая своего ребёнка. И если я сейчас телезвезда, то меня с этого пьедестала стащат!

– Если речь идёт об убийстве, тут уж ничего не поделаешь…

– Вы говорите, убийство?

– Да, вы убили своего ребёнка.

– Ну да, конечно, я убила своего ребёнка. Я пила его кровь. Как же! Ведь я вампир, дьяволица! Теперь вы довольны?

Внезапно она рассмеялась неестественным визгливым смехом.

На следующий день на странице новостей общественной жизни в утренней газете промелькнула небольшая заметка «Кёко Игараси подозревается в убийстве». В ней говорилось, что, по прежней версии, шестилетний сын актрисы покончил с собой, но сейчас возникли подозрения относительно убийства и полиция ведёт расследование, объектом которого является мать ребёнка, Кёко Игараси. В той же газете была напечатана заметка поменьше о неудавшемся самоубийстве Мисако Тасаки.

Оно пробежал обе заметки со смешанным чувством. Значит, Тасака всё же прижал к стенке актрису. Что теперь будет, никто не может предсказать. Но знает ли Тасака, что он и себя подвёл к опасной черте?

Оно взглянул на Тасаку. Тот тоже просматривал газету, как вдруг бросил её на стол, встал и вышел из комнаты.

«Может быть, поехал в больницу? – подумал про себя Оно, провожая его взглядом из окна. – Это было бы хорошо». Но такси, в которое сел Тасака у дверей полицейского управления, направилось в противоположную сторону от больницы К.

Значит, Тасака поехал дожимать Кёко Игараси. Или, лучше сказать, поехал дожимать самого себя.

Вечером того же дня случилось то, чего Оно так опасался. Когда он явился по вызову в кабинет шефа, там царила непривычная атмосфера. Комиссар, обычно сидевший за столом, погрузив своё дородное тело в вертящееся кресло, на сей раз, сильно не в духе, мерил шагами комнату из конца в конец.

– Инспектор Тасака, говорят, ещё не вернулся? – бросил он на ходу.

– Ещё нет.

– А куда он отправился, ты не знаешь?

– Вероятно, в связи с расследованием…

– Немедленно найти его и доставить сюда!

– А что случилось?

– Кёко Игараси покончила с собой. Отравилась газом. Мне только что позвонили с дежурного пункта.

– Покончила с собой?!

Оно почувствовал, как по спине у него побежали мурашки.

Комиссар, остановившись, с убитым лицом посмотрел на Оно.

– Самое скверное, что она оставила предсмертное письмо, в котором выражала протест против действий полиции. И адвокат огласил это письмо в присутствии корреспондентов прессы.

– Ужасно!

– Ужасней некуда, – подтвердил шеф, повышая голос. – А завтра все массмедиа набросятся на полицию. Что, Тасака добыл доказательства? Подтверждается факт убийства?

– Он сказал, что выяснил мотив преступления.

– Ты же сам понимаешь, что, какой бы ни был мотив, если нет улик, то и говорить тут не о чем.

– А вы не считаете, что Кёко Игараси пошла на самоубийство потому, что ей уже некуда было бежать, она была загнана в угол?

– Лучше нам таких гипотез не строить.

При этих сл