Черным по белому

– Вы что, спятили?..

– Тихо!.. – прошипел он. – Пожалуйста, подождите!

Он велел таксисту ехать к вокзалу. По дороге он поторапливал водителя, объясняя, что нам нужно успеть на поезд, который отправляется в 12.11, расспрашивал его о том о сем – о СЕЛе^[63]и Би‑би‑си, когда в Мангейме появились трамваи, что играют в Национальном театре, есть ли сейчас вода в водонапорной башне, – вставил где‑то между прочим, что мы раньше не бывали в Мангейме и что нам непременно нужно вовремя вернуться в Бонн. На мой вкус, все это было слишком явным переигрыванием, я испытывал чувство мучительной неловкости. Подперев гудящий череп ладонью, я смотрел в окно, сам себе внушая надежду на то, что, может быть, водитель и не узнает меня, если я когда‑нибудь опять окажусь его клиентом.

Мы вошли в холл вокзала через главный вход и вышли через левый боковой выход.

– Снимите пиджак, от стоянки такси видна Хайнрих‑фон‑Штефан‑штрассе.

Я покорно выполнил и это требование. Когда мы наконец покинули предполагаемое поле зрения таксиста, Пешкалек окончательно спятил.

– Ура!! – вскричал он. – Ура!! Победа!

Он бросил пиджак на землю и торжествующе вскинул вверх руку с канцелярской папкой. В суматохе, поднявшейся после моего падения со стула, он схватил ее с письменного стола и спрятал под полой кителя. Он потряс меня за локти:

– Зельб! Ну что вы так смотрите? Вы были неподражаемы! Мы оба были великолепны! Вот она, папочка! Теперь никто не скажет: «Ничего там не было»!

Я высвободил руки.

– Вы еще даже не знаете, что там написано.

– Верно, пошли посмотрим, что там. Сейчас закатим шикарный обед. Нам есть что праздновать, и я у вас в долгу. Понимаете, я сначала хотел вас предупредить, но вы бы напряглись в ожидании падения и тогда уж точно серьезно пострадали. Да и выглядело бы это все уже не так убедительно.

Но у меня не было охоты обедать с ним. Я предложил сделать ксерокопию в ближайшем копировальном центре. Ему это не очень понравилось, он помялся, но отказать не смог. Когда я получил свою копию, мы довольно холодно расстались.

Я пошел домой и принял две таблетки аспирина. Турбо где‑то шлялся по крышам. В холодильнике были яйца, шварцвальдская ветчина, тунец, сливки и масло, в ящике для овощей лежала пачка листового шпината. Я приготовил соус бернез, разогрел шпинат, пошировал два яйца и обжарил ветчину. Тунца я положил в воду. Турбо, конечно, с удовольствием ест его и холодным, но это вредно. Я накрыл стол на балконе.

За кофе я разложил американские бумаги и вооружился словарем. Когда был поврежден забор, охранников подняли по тревоге. Из‑за тумана они не сразу обнаружили дыру в заборе. Туман затруднял и систематическое прочесывание территории. В какой‑то момент им показалось, что они обнаружили диверсантов. Они окликнули их, потом открыли стрельбу – все в строгом соответствии с инструкцией 937 LC 01/02. Потом раздался первый взрыв, а когда они прибежали на место взрыва, – второй. При этом погибли один диверсант и один охранник. Еще один диверсант был ранен, и его удалось задержать. Второй взрыв вызвал возгорание chemicals. ^[64]Охранники вызвали fire brigade и ambulance. ^[65]И те и другие прибыли мгновенно. Пожар был потушен за несколько минут. Выброса токсических веществ не было; тут автор донесения ссылался на report ^[66]1223.91 СНЕМ 07 и 7236.90 MED 08. На report 1223.91 СНЕМ 07 он ссылался и в связи с рекомендациями по дальнейшему хранению chemicals. Приказа о привлечении немецкой полиции, оказавшейся у ворот объекта, и других местных служб не было. Прилагался краткий отчет fire brigade. В донесении пожарные и охранники значились «подразделениями», оба погибших и задержанный назывались по именам и фамилиям: Рей Сакс, Гизелер Бергер и Бертрам Монхофф. В конце стояли подписи командиров соответствующих подразделений.

Теперь у меня все это было черным по белому. Я представил себе Пешкалека, чертыхающегося и уже ломающего себе голову, как раздобыть report 1223.91 СНЕМ 07 и 7236.90 MED 08. Проникнуть на объект в составе бригады уборщиков? В облачении американского полевого священника? У меня, во всяком случае, не было ни малейшего желания развлекать американских парней из химического и медицинского подразделений под видом Дональда и Дейзи.^[67]

Мёнх, Эйгер и Юнгфрау ^[68]

У Вальдорфской развязки я понял, что прозевал нужный мне съезд. Доехав до следующего, я съехал с автострады и долго колесил по незнакомым деревням. Наконец я добрался до психиатрической больницы и въехал по извилистой дорожке наверх, к главному корпусу, который встретил меня во всей своей красе: леса были убраны, здание выкрашено в желтый цвет.

В кабинете Эберляйна теперь обосновался временный заведующий из Штутгарта.

– Все, что я могу сказать, я скажу полиции и прокурору. – Он даже не пытался скрыть, что мое присутствие нежелательно.

– А когда вернется профессор Эберляйн?

– Я не знаю, когда он вернется и вернется ли вообще. У вас есть его адрес? Дильсберг, Унтере‑штрассе. Номер дома вам даст мой секретарь.

На этом аудиенция была окончена. Он даже не предложил мне сесть, я стоял перед его столом, как ефрейтор перед офицером. Когда я направился к двери, он по переговорному устройству велел секретарше дать мне одну из оставшихся визитных карточек Эберляйна. Не успел я переступить порог его кабинета, как она уже стояла по стойке смирно с маленьким конвертом в руке. А привратник, судя по всему, должен был отдать мне честь. Но он читал газету и лишь на секунду поднял глаза.

Я не стал звонить Эберляйну, я сразу же поехал в гору, на Дильсберг, поставил машину перед городскими воротами и отыскал его дом на Унтере‑штрассе. К двери была прозрачным скотчем прикреплена записка: «Я в «Бельведере». Э».

В «Бельведере» он сидел на террасе.

– Это вы?.. Детектив?

– Я знаю, вы ждали кого‑то другого. Записка на двери вряд ли была предназначена мне. Но может, вы все‑таки позволите мне присесть?

– Прошу. – Он, не вставая, обозначил легкий поклон. – Взгляните! – Он указал на юг.

Там Дильсберг мягко переходит в холмы Малого Оденвальдского леса. Вид был прекрасный, маленький отель, на террасе которого мы сидели, по праву носил свое гордое имя.

– Нет, смотрите выше.

– Это… неужели это?..

– Да, это Альпы. Мёнх, Эйгер, Юнгфрау, Монблан – названий других вершин я не знаю. В году бывает лишь несколько дней, когда они видны; какой‑нибудь метеоролог, наверное, мог бы объяснить причину. Я живу здесь уже шесть лет, а вижу их второй раз.

Небо над горизонтом было густо‑синее. Там, где оно начинало светлеть, кто‑то тоненькой белой кистью нарисовал цепь горных вершин. Справа и слева они терялись в дымке. А над ними раскинулся прозрачный купол летнего неба, обычного рейнского неба, хранящего тайну этого чуда, перед которым оно ненадолго приоткрыло занавес на южном склоне Дильберга.

– Может, мы с вами единственные, кто это видит.

Кроме нас, на террасе никого не было.

Он рассмеялся:

– Это обстоятельство повышает ценность зрелища?

Под впечатлением величественной картины я забыл, что он психиатр. Какие, интересно, выводы он сделает из моих слов? Что я не умею делиться? Что я был единственным ребенком в семье? Что я стал частным детективом потому, что не желаю делиться истиной с другими? Что я, как ребенок, упрямо цепляюсь за свои выдумки?

– Господин Зельб, я предполагаю, что вы хотите говорить со мной о Рольфе Вендте. От полиции я слышал, что вы сейчас работаете по поручению его отца. Как ваши успехи?

Он внимательно смотрел на меня. Загорелый, отдохнувший, в рубахе с расстегнутым воротом, с пуловером на плечах; палка с серебряным набалдашником стояла в стороне у перил, словно он в ней больше не нуждался, – если неприятности последних недель и отразились на его здоровье и настроении, то он этого не показывал, а может, я просто не замечал.

Я рассказал ему о том, что пуля, убившая Вендта, была выпущена из пистолета Лемке, известного ему как Леман. Что я не знал, действительно ли Лемке убил Вендта и зачем ему могло понадобиться его убивать. Что все убийства совершаются ради оправдания того или иного самообмана и что мне нужно знать про главный самообман каждого из действующих лиц, а я этого пока не знаю.

– Что было главным самообманом Вендта? Что он был за человек?

– Я понимаю, что вы имеете в виду, но не думаю, что бывает главный самообман жизни в вашем смысле. Бывает главная тема жизни, и у Вендта это было стремление сделать как надо.

– Что?

– Всё. Я не знаю другого человека, на которого я мог в такой же мере положиться, как на Вендта. О чем бы ни шла речь – о лечении пациента, об общении с родственниками, о совместных публикациях или об административной работе, – он не успокаивался, пока стоящая перед ним задача не была выполнена идеальнейшим образом.

– Отсюда и характерное выражение на его лице – взгляд человека, взвалившего на себя непосильную ношу.

Он кивнул.

– И чтобы защититься от непосильности этой ноши, перфекционист должен ограничивать себя, должен распределять и экономить свои ресурсы и не может жить полной жизнью. В профессиональной деятельности это возможно. А вот личная жизнь часто страдает. Из‑за постоянного стремления угодить друзьям перфекционисту некогда радоваться дружбе, из‑за постоянного стремления угодить женщинам ему некогда их любить. Вендт тоже не был счастлив. Но ему хотя бы удавалось из своей собственной неспособности к счастью извлекать понимание чужой неспособности быть счастливым.

– А как вообще становятся перфекционистом? Как, например, Вендт…

– Что за глупый вопрос, господин Зельб! У нас, швабов, перфекционизм в крови. Протестанты становятся перфекционистами, чтобы попасть на небо, дети, потому что этого от них ждут родители. Достаточно? Вендт был умным, тонким, трудолюбивым и симпатичным молодым человеком, и нет совершенно никакого повода анализировать его перфекционизм. Он не был счастлив. Но где написано, что мы родились для того, чтобы быть счастливыми? – Он схватился за палку и стукнул ею о землю, поставив точку под вопросительным знаком.

Я подождал несколько секунд.

– Вы знали, как все было на самом деле с Лео Зальгер и в каких отношениях с ней был Рольф Вендт?

Он рассмеялся.

– Из‑за этого меня как раз и турнули с работы. Я действительно знал об обстоятельствах, в которых оказалась фрау Зальгер. Я воспринял их, как воспринимаю все прочие сложные обстоятельства, возникающие по разным причинам, – наркотики, драматические отношения, работа. То, что фрау Зальгер хотела вырваться из этих обстоятельств, было очевидно. Очевидным было и то, что этот друг детства и юности, Лемке‑Леман, этот архангел Михаил, играл пагубную роль в ее жизни. Вы знаете, что Вендт был с ним знаком? В начале семидесятых годов, когда Вендт был членом Социалистического коллектива пациентов, а Лемке создавал свою профессиональную партию, они общались друг с другом.

Я ничего не понимаю в психиатрии и психиатрических больницах. Я знаю, что сумасшедший дом с кричащими и бушующими умалишенными и зарешеченными окнами и дверями – это, слава богу, уже вчерашний день. Порядки, существовавшие в клинике, когда там находился Эберхард, никак нельзя было назвать удовлетворительными. Но то, что Лео приняли в больницу, мне было непонятно. Лечащий врач Вендт, с которым она была хорошо знакома и который даже был в нее влюблен, а кроме того, знал Лемке, с которым Лео надеялась порвать с помощью терапии, – все это, на мой взгляд, выглядело не очень профессионально. Такая «терапия» больше похожа на ширму, за которой скрывалась совсем другая цель: спрятать Лео от полиции. И это все под носом у Эберляйна! Я теперь вполне понимал решение начальства освободить его от занимаемой должности. Я кратко обрисовал ему свои сомнения.

– Когда фрау Зальгер поступила к нам, у нее была сильнейшая депрессия. То, что она знала Вендта и что Вендт знал Лемке, выяснилось гораздо позже и постепенно. Вы правы, это не лучшие условия для лечения. В то же время всегда опасно резко прерывать лечение. Когда проблемы обозначились со всей ясностью, Вендт сделал то, что должен был сделать: быстро завершил лечение и закончил пребывание фрау Зальгер в больнице.

Наверное, на моем лице все еще был написан скепсис.

– Я вас не убедил? Вы считаете, что я должен был сдать фрау Зальгер и Вендта в полицию? – Он разочарованно махнул рукой.

Альпы тем временем исчезли.