LXXXVIII

Но ещё больше нанесла наукам вреда мелочность и ничтожность тех задач, которые ставит перед собой человеческая деятельность. И притом, что хуже всего, эта мелочность предстает не без тщеславия и надменности.

Прежде всего во всех науках мы встречаем ту же ставшую обычной уловку, что создатели любой науки обращают бессилие своей науки в клевету против природы. И то, что недостижимо для их науки, то они на основании той же науки объявляют невозможным и в самой природе. Конечно, никакая наука не может быть осуждена, раз она сама же и судит. Так и философия, которой теперь располагают, содержит в своих недрах некие положения, касающиеся того (если рассмотреть более тщательно), чтобы совершенно убедить людей в невозможности ожидать от науки или от труда человека ничего высокого, такого, что могло бы повелевать природой и подчинить ее, как это уже было выше сказано о разнородности тепла светил и огня и о смешении. Всё это, если изучить это более основательно, представляет несправедливую оценку человеческих сил и ведет к надуманному и искусственному отчаянию, которое не только рассеивает обнадеживающие предсказания, но и отсекает все побуждения и стремления к деятельности и уничтожает всякую возможность успеха самого опыта. Ведь, стремясь к тщетной и суетнейшей славе, они заботятся только о том, чтобы их наука расценивалась как совершенная и чтобы всё оставшееся до сих пор не открытым или не познанным считалось вообще недоступным открытию и познанию в будущем. Если же кто и посвящает себя этому делу и пытается открыть что-либо новое, то он ставит перед собой цель отыскать и исследовать какое-либо одно открытие, и не больше. Он будет исследовать или природу магнита, или прилив и отлив моря, систему неба и тому подобное, что кажется заключающим в себе некую тайну и до сих пор рассматривалось безуспешно. А между тем величайшее невежество представляет собой исследование природы какой-либо вещи в ней самой. Ибо та же самая природа, которая в одних вещах кажется скрытой и тайной, в других вещах очевидна и почти ощутима; в этих вещах она возбуждает восхищение, а в тех даже не привлекает внимания. Так обстоит дело с природой плотности, которую в дереве или камне не замечают, довольствуясь названием твёрдости и не задаваясь вопросом о сопротивлении разделению и разрыву непрерывности; но то же самое явление кажется замечательным и замысловатым в пленке водяных пузырей, которые любопытнейшим образом принимают форму полушария, так что на мгновение задерживается разрыв непрерывности.

Так то, что в одних вещах считается скрытым, в других имеет явную и обычную природу, и она никогда не позволит рассмотреть себя, если опыты и наблюдения людей будут вращаться только в пределах первого. Вообще же обыкновенно в делах механических новыми открытиями считаются, если кто-либо тоньше обработал уже сделанное изобретение, или красивее убрал его, или соединил и сложил с чем-либо, или удобнее сочетал с пользованием, или представил работу в большем или меньшем размере, чем она была прежде, и тому подобное.

Поэтому совсем не удивительно, что значительные и достойные человеческого рода открытия не извлечены на свет, если люди удовлетворяются и восхищаются такими малыми и детскими задачами и притом ещё считают, что в них они добиваются или достигают чего-то великого.

LXXXIX

Нельзя упускать и то, что во все века естественная философия встречала докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и слепое, неумеренное религиозное рвение. Так, мы видим у греков, что те, которые впервые предложили непривычному ещё человеческому слуху естественные причины молнии и бурь, были на этом основании обвинены в неуважении к богам [35]. И немногим лучше отнеслись некоторые древние отцы христианской религии к тем, кто при помощи вернейших доказательств (против которых ныне никто в здравом уме не станет возражать) установил, что Земля кругла и как следствие этого утверждал существование антиподов [36].

Более того, по теперешнему положению дел условия для разговоров о природе стали более жестокими и опасными по причине учений и методов схоластов. Ибо схоласты не только в меру своих сил привели теологию в порядок и придали ей форму науки, но и вдобавок ещё добились того, что строптивая и колючая философия Аристотеля смешалась, более чем следовало, с религией.

Сюда же (хотя и иным образом) относятся и рассуждения тех, кто не постеснялся выводить и подкреплять истинность христианской религии из авторитетов философов. Они с большой пышностью и торжественностью прославляют этот как бы законный союз веры и рассудка и стараются привлечь души людей приятным разнообразием вещей, тогда как недостойным образом смешивают божественное и человеческое. Но в подобном смешении теологии и философии охватывается только то, что принято ныне в философии, а новое, хотя бы и измененное к лучшему, чуть ли не изгоняется и искореняется.

Наконец, мы видим, что по причине невежества некоторых теологов закрыт доступ к какой бы то ни было философии, хотя бы и самой лучшей. Одни просто боятся, как бы более глубокое исследование природы не перешло за дозволенные пределы благочестия; при этом то, что было сказано в священных писаниях о божественных тайнах и против тех, кто пытается проникнуть в тайны божества, превратно применяют к скрытому в природе, которое не ограждено никаким запрещением. Другие более находчиво заключают, что если обычные причины не известны, то всё можно легче приписать божественной длани и жезлу; и это они считают в высшей степени важным для религии. Всё это есть не что иное, как «желание угождать Богу ложью». Иные опасаются, как бы движения и изменения философии не стали примером для религии и не положили бы ей конец. Другие, наконец, очевидно, озабочены тем, как бы не было открыто в исследовании природы чего-нибудь, что опрокинет или по крайней мере поколеблет религию (особенно у невежественных людей). Опасения этих двух последних родов кажутся нам отдающими мудростью животных, словно эти люди в отдаленных и тайных помышлениях своего разума не верят и сомневаются в прочности религии и в главенстве веры над рассудком и поэтому боятся, что искание истины в природе навлечет на них опасность. Однако если здраво обдумать дело, то после слова Бога естественная философия есть вернейшее лекарство против суеверия и тем самым достойнейшая пища для веры. Поэтому её справедливо считают вернейшей служанкой религии: если одна являет волю Бога, то другая – его могущество. Ибо не ошибся тот. кто сказал: «Вы блуждаете, не зная Писания и могущества Бога» [37], соединив и сочетав, таким образом, нерушимой связью осведомление о воле и размышление о могуществе. Поэтому неудивительно, что естественная философия была задержана в росте, так как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведена от естественной философии и перешла на противоположную сторону.

XC

Кроме того, в нравах и обычаях школ, академий, коллегий и тому подобных собраний, которые предназначены для пребывания в них ученых людей и для служения учености, всё оказывается противным движению наук вперед. Ибо чтения и упражнения расположены так, что нелегко может кому-либо прийти в голову обдумывание и созерцание того, что отличается от привычного.

А если тот или другой, возможно, отважится воспользоваться свободой суждения, то он сможет возложить эту работу только на себя одного. От общения с другими он не получит для себя ничего полезного. Если же он и это перенесёт, то убедится всё же, что эта деятельность и отвага составляют немалое препятствие в снискании благополучия. Ведь в случаях такого рода старания людей заключены, как в темнице, в писаниях некоторых авторов. А если кто-либо не согласится с ними, то он будет тотчас обвинен как бунтарь и алчный до перемен человек. Между тем велико различие между гражданскими делами и науками: ведь опасность, происходящая от нового движения, совсем не та, что от нового света. Действительно, в гражданских делах даже изменения к лучшему вызывают опасения смуты, ибо гражданские дела опираются на авторитет, единомыслие и общественное мнение, а не на доказательства. В науках же и искусствах, как в рудниках, всё должно шуметь новыми работами и дальнейшим продвижением вперед. Но так должно быть согласно здравому смыслу; в жизни это иначе: указанный выше порядок в руководстве науками и учением как тяжелое бремя издавна подавляет их рост.

XCI

Однако если бы даже это недоброжелательство, о котором сказано выше, и прекратилось, то и тогда достаточным препятствием для роста наук оставалось бы то, что деятельность и усилил этого рода лишены вознаграждения. Ибо развитие наук и вознаграждение зависят не от одних и тех же людей. Ведь приращение наук совершается, как бы то ни было, большими талантами, а плата и вознаграждение за науки зависят от толпы или от знатных мужей, которые за редкими исключениями едва ли достигли средней учености. Мало того, успехи этого рода лишены не только вознаграждения и благоволения людей, но даже и народной похвалы. Ибо они лежат выше понимания преобладающей части людей, и ветер общего мнения легко опрокидывает и погашает их. Поэтому нисколько не удивительно, если не преуспевало то, что не было в почете.

XCII

Однако величайшим препятствием на пути движения наук и работы над новыми задачами и в новых областях, бесспорно, оказывается отчаяние людей и предположение невозможного. Даже разумные и твёрдые мужи совершенно отчаиваются, когда они размышляют о непонятности природы, о краткости жизни, об обмане чувств, о слабости суждения, о трудностях опытов и о тому подобном. Поэтому-то они считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, ибо в одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в небрежении; так что, достигнув известного уровня и состояния, науки не способны пойти ещё дальше.

А если кто-нибудь верит или обещает большее, то это считается проявлением бессилия и незрелости духа, так как это стремление, радостное вначале, становится тягостным в дальнейшем и заканчивается замешательством. Но поскольку такого рода мысли легко завладевают достойными и выдающимися умами, то должно позаботиться о том, чтобы мы не уменьшили и не ослабили строгость суждения, увлеченные любовью к великому и прекрасному. Должно зорко наблюдать за тем, что светится надеждой и с какой стороны этот свет. И, отбросив более легкие дуновения надежды, должно со всех сторон обсудить и взвесить те, которые кажутся более верными. Нужно даже призвать к совету и привлечь на помощь гражданское благоразумие, которое, согласно своим правилам, предписывает недоверие и в делах человеческих предполагает худшее. Поэтому-то мы теперь и должны сказать о надежде, тем более что мы не рассыпаем обещаний, и не готовим сети, и не замышляем козней против суждений людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя могущественнейшим средством для внушения надежды будет приведение людей к частностям, особенно к тем, кои приведены в систему и расположены в наших таблицах открытия (относящихся отчасти ко второй, но много больше к четвертой части нашего Восстановления), ибо это не только одна надежда, но и как бы само дело; однако, чтобы всё стало легче, должно продолжить сообразно с нашим намерением приуготовление человеческих умов, а в этом приуготовлении немалое место занимает обретение надежды. Ведь, помимо надежды, всё остальное больше содействует тому, чтобы опечалить людей (т. е. чтобы создать у них худшее и более низкое мнение о том, что уже принято, и понимание бедственности своего положения), а не тому, чтобы сообщить им некую бодрость или поощрить в них стремление к опыту. Итак, следует открыть и преподать те наши соображения, которые делают надежду в этом деле оправданной. Мы поступаем так, как делал перед удивительным своим плаванием в Атлантическое море Колумб, который привел соображения в пользу своей надежды открыть новые земли и континенты помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва отвергнуты, в дальнейшем, однако, подтвердились опытом и стали причинами и началом величайших вещей.

XCIII

Начало же должно быть взято от Бога, ибо всё совершающееся вследствие обнаруживающейся природы самого добра явно происходит от Бога, который является творцом добра и отцом света. А в делах божественных даже ничтожные начала с неизбежностью влекут за собой результат. И то, что сказано о духовном: «Царство Божие не приходит заметно» [38], происходит во всех больших делах божественного провидения. Всё движется постепенно, без шума и звона, и дело совершается раньше, чем люди подумают о том, что оно совершается, или заметят это. Не следует упускать из виду пророчество Даниила о последних временах мира: «Многие пройдут, и многообразно будет знание» [39], явно указывающее, что судьбой, т. е. провидением, определено, чтобы совпали в одно и то же время прохождение через мир (который уже пополнен столькими дальними плаваниями или пополняется) и рост наук.

P.S. АКАТАЛЕПСИЯ - греч. akatalepsis, от а, отриц. част., и katalepsis, понимание. Учение древних греческих философов, отвергающее уверенность в существовании чего бы то ни было.

5 Имеется в виду высказывание римского папы Александра VI Борджиа о победоносном походе французского короля Карла VIII на Италию в 1494 г.

6 См. примечание 1.

7 Бэкон имеет здесь в виду тезис, обычно приписываемый софисту Протагору. См. Платон, «Гиппий большой».

8 Этот образ-символ «пещера» заимствован у Платона (см. «Государство», кн. VII, 514 b).

9 Драконами в средневековой астрономии называли некоторые кривые траектории движения небесных тел. Ещё в древности узлы орбиты Луны на эклиптике именовали «хвостом» и «головой дракона». Ср. «О достоинстве и приумножении наук», кн. III, гл. 4.

10 Учение о четырех элементах, из соединений которых образованы все естественные тела, – одно из главных мест философии перипатетиков. Четыре основных элемента мира: огонь, земля, воздух, вода – получаются в результате сочетания по два четырех элементарных состояний: тепла, холода, сухости и влажности. Всего эти состояния могут составить шесть комбинаций по два, однако две (тепло – холод, влажность – сухость) отвергались как внутренне противоречивые. Это представление можно выразить следующей диаграммой, составленной из четырехугольников:

При этом «круг огня» ставился выше «кругов» остальных элементов и считался «не подчиненным чувству».

11 В средневековых книгах по естествознанию воспроизводилось учение Аристотеля (см. «О возникновении и разрушении», II, 6) о десятиричном отношении плотности элементов (считалось, например, что вода в 10 раз плотнее воздуха).

12 Эту историю рассказывает Цицерон об атеисте Диагоре («De Natura Deorum», III, 37), а Диоген Лаэртский – о кинике Диогене из Синопа.

13 Имеется в виду мнение Аристотеля о бесконечной делимости величин.

14 Спиноза считал, что Бэкон (как и Декарт) не постиг истинной природы человеческой души и истинной причины её заблуждений. В одном из писем Г. Ольденбургу он изложил свою весьма спекулятивную критику этого бэконовского положения, согласно которому разум «не сухой свет, его питает воля и страсть» (см. Б. Спиноза, «Избранные произведения», т. II, письмо 2. М., 1957).

15 Бэкон широко экстраполировал это идущее ещё от Галена учение о «духах» (Spiritus) на всю природу, считая, что «духами» проникнуты и неорганические тела (в кн. II «Нового Органона» этот взгляд встречается довольно часто). В «Historia Vitae et Mortis» Бэкон различает два вида «духов»: «мертвые» и «жизненные (животные)». Последние отличаются большей тонкостью и в органических телах играют роль стимула физиологических процессов. Мертвые же духи – это, в сущности, так называемые невесомые флюиды средневековой натурфилософии.

16 Чистое действие (actus purus) – термин, заимствованный у Аристотеля; у Бэкона означает, видимо, просто сам процесс движения как таковой.

17 «Устремления второго порядка» (intentio secunda [formalis]) – в схоластической философии это рефлексия, или устремление разума на свои собственные состояния, возникшие как результат «intentio prima», т. е. акта интеллекта, устремленного на внешние объекты. Аристотель в своем учении о душе приписывал ей именно эти «вторые устремления», объектами которых считались, например, понятия «энтелехия», «форма» и др.

18 Возможно, здесь имеется в виду и современник Бэкона философ-эклектик Роберт Флэдд (R. Fludd, 1574-1637).

19 См, примечание 10.

20 Здесь речь идет о «скрытых свойствах» (proprietates occultae) схоластической науки.

21 Такое разделение двух видов движения было характерно для философии перипатетиков.

22 Султаны Оттоманской империи, восходя на престол, имели обыкновение расправляться с близкими родственниками, дабы избавить себя от возможных соперников и заговорщиков. Так поступил в 1595 г. Магомет III.

23 Ефектики ‑ т. е. воздерживающиеся от суждений; так называли последователей скептика Пиррона.

24 Бэкон явно недооценивает вклад в науку арабских ученых, получивших важные результаты, в частности, в химии и математике.

25 Имеются в виду слова тирана Сиракуз Дионисия Старшего (431-367 гг. до н. э.). См, Диоген Даэртский, «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», кн. III, 18.

26 Об этих словах, сказанных Солону одним из египетских жрецов, упоминает Платон (см. «Тимей», 22b)

27 Бэкон имеет в виду трактат римского ученого и писателя I в. н. э. Авла Корнелия Цельса «De Medicina» (Praefatio).

28 Римский врач и философ Гален в своем трактате «De Naturalibus Facultatibus» противопоставлял внутренние созидательные cилы природы и внешние операции искусства.

29 Плутарх, «Сравнительные жизнеописания» (Фокион VIII).

30 См. примечание 24. Такое отношение Бэкона к наследию арабской науки могло проистекать и из недостаточной осведомленности Бэкона, и из общей его установки подвергнуть критике состояние средневековой науки, и из характерной для того времени враждебности европейских христиан к «магометанам».

31 Конический столбик, устанавливавшийся в начальном и конечном пунктах конского ристалища в древнем Риме.

32 Scopa dissoluta – римляне использовали этот образ для обозначения полной неразберихи, путаницы.

33 Считают, что перегонка (дистилляция) жидкостей была известна в античности; указания на простейшую форму дистилляции имеются у Аристотеля и Плиния.

34 Амадис Галльский ‑ герой испанского рыцарского романа «Смелый и доблестный рыцарь Амадис, сын Периона Галльского и королевы Элисены». Сарагосса, 1508; этот персонаж упоминается в «Дон Кихоте», ч. 1, гл. 1. Артур (Артус) Британский – легендарный вождь бриттов. Подвиги короля Артура и его рыцарей были темой многочисленных сказаний, а затем – рыцарских романов, в частности Т. Мэлори.

35 См. Аристофан, «Облака», ст. 368-407.

36 Ср. Лактанций, «Divinae Institutiones», III, 24; Августин, «De Civitate Dei», XVI, 9.

37 Нов. Зав., Матф., гл. 22, ст. 29.

38 Нов. Зав., Лук., гл. 17, ст. 20.

39 Ветх. Зав., кн. Даниила, гл. 12, ст. 4; эта сентенция была помещена на титульном листе первого издания «Нового Органона».