Отрывок

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * – Вы совсем уснули, милостивая государыня, – сказал пожилой господин, взяв руку пожилой дамы и слегка пожав ее в тот момент, когда им произнесено было слово усы, – не переменить ли нам тему разговора? – Ни в коем случае, – возразила пожилая дама, – мне нравится ваш рассказ об этих вещах. – Тут она накинула на голову тонкий газовый платок, прислонилась к спинке кресла, повернулась лицам к собеседнику и, вытянув немного ноги, проговорила: – Пожалуйста, продолжайте!

Пожилой господин продолжил так: – Усы! – воскликнула королева Наваррская[246], уронив клубок шерсти, – когда ла Фоссез произнесла это слово. – Усы, мадам, – сказала ла Фоссез, пришпиливая клубок к переднику королевы и делая ей при этом реверанс.

У ла Фоссез от природы голос был тихий и низкий, но это был внятный голос, и каждая буква слова усы отчетливо дошла до ушей королевы Наваррской. – Усы! – воскликнула королева, как-то особенно подчеркивая это слово, точно она все еще не верила своим ушам. – Усы, – отвечала ла Фоссез, повторив слово в третий раз. – Во всей Наварре, мадам, нет ни одного кавалера его возраста, – продолжала фрейлина, с живостью поддерживая интересы пажа перед королевой, – у которого была бы такая красивая пара… – Чего? – с улыбкой спросила Маргарита. – Усов, – ответила, совсем сконфузившись, ла Фоссез.

Слово усы держалось стойко, и его продолжали употреблять в большинстве лучших домов маленького Наваррского королевства, несмотря на нескромный смысл, который придала ему ла Фоссез. Дело в том, что ла Фоссез произнесла это слово не только перед королевой, но и еще в нескольких случаях при дворе таким тоном, который каждый раз заключал в себе нечто таинственное. А так как двор Маргариты (все это знают) представлял в те времена смесь галантности и набожности – усы же применимы были как к первой, так и ко второй, – то слово, естественно, держалось стойко – оно выигрывало ровно столько, сколько теряло; иначе говоря, духовенстве было за него – миряне были против него – а что касается женщин, то они разделились.

Стройная фигура и красивая наружность сьера де Круа начали в то время привлекать внимание фрейлин к площадке перед воротами дворца, где сменялся караул. Дама де Боссьер без памяти влюбилась в него, – ла Баттарель точно так же – этому благоприятствовала еще отличная погода, какой давно не помнили в Наварре; ла Гюйоль, ла Маронет, ла Сабатьер тоже влюбились в сьера де Круа; ла Ребур и ла Фоссез добрались до сути дела – де Круа потерпел неудачу при попытке снискать благосклонность ла Ребур, а ла Ребур и да Фоссез были неразлучны.

Королева Наваррская сидела со своими дамами у расписного сводчатого окна, откуда видны были ворота второго двора, в то время как в них входил де Круа. – Какой красавчик, – сказала дама де Боссьер. – У него приятная наружность, – сказала ла Баттарель. – Он изящно сложен, – сказала ла Рюйоль. – Никогда в жизни не видела я офицера конной гвардии, – сказала ла Маропет, – у которого были бы такие ноги. – Или который так хорошо стоял бы на них, – сказала ла Сабатьер. – Но у него нет усов, – воскликнула ла Фоссез. – Ни волосинки, – сказала ла Ребур.

Королева пошла прямо в свою молельню, всю дорогу по галерее размышляя на эту тему, оборачивая ее и так и этак в своем воображении. – Ave Maria! что хотела сказать ла Фоссез? – спросила она себя, преклоняя колени на подушку.

Ла Гюйоль, ла Баттарель, ла Маронет, ла Сабатьер тотчас же разошлись по своим комнатам. – Усы! – сказали про себя все четверо, запираясь изнутри на задвижку.

Дама де Карнавалет незаметно, под фижмами, перебирала обеими руками четки – от святого Антония до Святой Урсулы включительно через пальцы ее не прошел ни один безусый святой; святой Франциск, святой Доминик, святой Бенедикт, святой Василий, святая Бригитта – все были с усами.

У дамы де Боссьер голова пошла кругом, так усердно выжимала она мораль из слов ла Фоссез. – Она села верхом на своего иноходца, паж последовал за ней – мимо проносили святые дары – дама де Боссьер продолжала свой путь.

– Один денье, – кричал монах ордена братьев милосердия, – только один денье в пользу тысячи страждущих пленников, взоры которых обращены к небу и к вам с мольбой о выкупе.

– Дама де Боссьер продолжала свой путь.

– Пожалейте несчастных, – сказал почтенный, набожный седовласый старец, смиренно протягивая иссохшими руками окованную железом кружку, – я прошу для обездоленных, милостивая дама, – для томящихся в тюрьме – для немощных – для стариков – для жертв кораблекрушения, поручительства, пожара. – Призываю бога и всех ангелов его во свидетели, я прошу на одежду для голых – на хлеб для голодных, на убежища для больных и убитых горем.

– Дама де Боссьер продолжала свой путь.

Один разорившийся родственник поклонился ей до земли.

– Дама де Боссьер продолжала свой путь.

С обнаженной головой побежал он рядом с ее иноходцем, умоляя ее, заклиная прежними узами дружбы, свойства, родства и т. д. – Кузина, тетя, сестра, мать, во имя всего доброго, ради себя, ради меня, ради Христа, вспомните обо мне – пожалейте меня![247]

– Дама де Боссьер продолжала свой путь.

– Подержи мои усы, – сказала дама де Боссьер. – Паж подержал ее коня. Она соскочила с него на краю площадки.

Есть такие ходы мыслей, которые оставляют штрихи возле наших глаз и бровей, и у нас есть сознание этого где-то в области сердца, которое придает этим штрихам большую отчетливость, – мы их видим, читаем и понимаем без словаря.

– Ха-ха! хи-хи! – вырвалось у ла Гюйоль и ла Сабатьер, когда они всмотрелись в штрихи друг у дружки. – Хо-хо! – откликнулись ла Баттарель и ла Маронет, сделав то же самое. – Цыц! – воскликнула одна. – Тс-тс, – сказала другая. – Шш, – произнесла третья. – Фи-фи, – проговорила четвертая. – Гранмерси! – воскликнула дама де Карнавалет – та, которая наградила усами святую Бригитту.

Ла Фоссез вытащила шпильку из прически и, начертив тупым ее концом небольшой ус на одной стороне верхней губы, положила шпильку в руку ла Ребур. – Ла Ребур покачала головой.

Дама де Боссьер трижды кашлянула себе в муфту – ла Гюйоль улыбнулась. – Фу, – сказала дама де Боссьер. Королева Наваррская прикоснулась к глазам кончиком указательного пальца – как бы желая сказать: – я вас всех понимаю.

Всему двору ясно было, что слово усы погублено: ла Фоссез нанесла ему рану, и от хождения по всем закоулкам оно не оправилось. – Правда, оно еще несколько месяцев слабо оборонялось, но по их истечении, когда сьер де Круа нашел, что за недостатком усов ему давно пора покинуть Наварру, – стало вовсе неприличным и (после нескольких безуспешных попыток) совершенно вышло из употребления.

Наилучшее слово на самом лучшем языке самого лучшего общества пострадало бы от таких передряг. – Священник из Эстеллы[248]написал на эту тему целую книгу, показывая опасность побочных мыслей и предостерегая против них наваррцев.

– Разве не известно всему свету, – говорил священник из Эстеллы в заключение своего труда, – что несколько столетий тому назад носы подвергались в большинстве стран Европы той же участи, какая теперь постигла в Наваррском королевстве усы? Зло, правда, не получило тогда дальнейшего распространения, – но разве кровати, подушки, ночные колпаки и ночные горшки не стоят с тех пор всегда на краю гибели? Разве штаны, прорехи в юбках, ручки насосов, втулки и краны не подвергаются до сих нор опасности со стороны таких же ассоциаций? – Целомудрие по природе смиреннейшее душевное качество – но снимите с него узду – и оно уподобится льву, беснующемуся и рыкающему.

Цель рассуждений священника из Эстеллы не была понята. – Пошли по ложному следу. – Свет взнуздал своего осла с хвоста. И когда крайности щепетильности и начатки похоти соберутся на ближайшем заседании провинциального капитула, они, пожалуй, и это объявят непристойностью.