Глава XIX. Я скорее взялся бы решить труднейшую геометрическую задачу, чем объяснить, каким образом джентльмен такого недюжинного ума

Я скорее взялся бы решить труднейшую геометрическую задачу, чем объяснить, каким образом джентльмен такого недюжинного ума, как мой отец, – – сведущий, как, должно быть, уже заметил читатель, в философии и ею интересовавшийся, – а также мудро рассуждавший о политике – и никоим образом не невежда. (как это обнаружится дальше) в искусстве спорить, – мог забрать себе в голову мысль, настолько чуждую ходячим представлениям, – что боюсь, как бы читатель, когда я ее сообщу ему, не швырнул сейчас же книгу прочь, если он хоть немного холерического темперамента; не расхохотался от души, если он сангвиник; – и не предал ее с первого же взгляда полному осуждению, как дикую и фантастическую, если он человек серьезного и мрачного нрава. Мысль эта касалась выбора и наречения христианскими именами, от которых, по его мнению, зависело гораздо больше, чем то способны уразуметь поверхностные умы.

Мнение его в этом вопросе сводилось к тому, что хорошим или дурным именам, как он выражался, присуще особого рода магическое влияние, которое они неизбежно оказывают на наш характер и на наше поведение.

Герой Сервантеса не рассуждал на эту тему с большей серьезностью или с большей уверенностью, – – он не мог сказать о злых чарах волшебников, порочивших его подвиги, – или об имени Дульцинеи, придававшем им блеск, – больше, чем отец мой говорил об именах Трисмегиста или Архимеда, с одной стороны, – или об именах Ники или Симкин[40], с другой. – Сколько Цезарей и Помпеев, – говорил он, – сделались достойными своих имен лишь в силу почерпнутого из них вдохновения. И сколько неудачников, – прибавлял он, – отлично преуспело бы в жизни, не будь их моральные и жизненные силы совершенно подавлены и уничтожены именем Никодема.

– Я ясно вижу, сэр, по глазам вашим вижу (или по чему-нибудь другому, смотря по обстоятельствам), – говорил обыкновенно мой отец, – что вы не расположены согласиться с моим мнением, – и точно, – продолжал он: – кто его тщательно не исследовал до самого конца, – тому оно, не спорю, покажется скорее фантастическим, чем солидно обоснованным; – – и все-таки, сударь мой (если осмелюсь основываться на некотором знании вашего характера), я искренно убежден, что я немногим рискну, представив дело на ваше усмотрение, – не как стороне в этом споре, но как судье, – и доверив его решение вашему здравому смыслу и беспристрастному расследованию. – – Вы свободны от множества мелочных предрассудков, прививаемых воспитанием большинству людей, обладаете слишком широким умом, чтобы оспаривать чье-нибудь мнение просто потому, что у него нет достаточно приверженцев. Вашего сына! – вашего любимого сына, – от мягкого и открытого характера которого вы так много ожидаете, – вашего Билли, сэр! – разве вы решились бы когда-нибудь назвать Иудой? – Разве вы, дорогой мой, – говорил мой отец, учтивейшим образом кладя вам руку на грудь, – тем мягким и неотразимым piano, которого обязательно требует argumentum ad hominem[41]– разве вы, если бы какой-нибудь христопродавец предложил это имя для вашего мальчика и поднес вам при этом свой кошелек, разве вы согласились бы на такое надругательство над вашим сыном? – – Ах, боже мой! – говорил он, поднимая кверху глаза, – если у меня правильное представление о вашем характере, сэр, – вы на это не способны; – вы бы отнеслись с негодованием к этому предложению; – вы бы с отвращением швырнули соблазн в лицо соблазнителю.

Величие духа, явленное вашим поступком, которым я восхищаюсь, и обнаруженное вами во всей этой истории великолепное презрение к деньгам поистине благородны; – но высшей похвалы достоин принцип, которым вы руководствовались, – а именно: ваша родительская любовь, в согласии с высказанной здесь гипотезой, подсказала вам, что если бы сын ваш назван был Иудой, – то мысль о гнусном предательстве, неотделимая от этого имени, всю жизнь сопровождала бы его, как тень, и в конце концов сделала бы из него скрягу и подлеца, невзирая на ваш, сэр, добрый пример.

Я не встречал человека, способного отразить этот довод. – – Но ведь если уж говорить правду о моем отце, – то он был прямо-таки неотразим, как в речах своих, так и в словопрениях; – он был прирожденный оратор:???????????[42]. – Убедительность, так сказать, опережала каждое его слово, элементы логики и риторики были столь гармонически соединены в нем, – и вдобавок он столь тонко чувствовал слабости и страсти своего собеседника, – – что сама Природа могла бы свидетельствовать о нем: «этот человек красноречив». Короче говоря, защищал ли он слабую или сильную сторону вопроса, и в том и в другом случае нападать на него было опасно. – – – А между тем, как это ни странно, он никогда не читал ни Цицерона, ни Квинтилиана «De Oratore», ни Исократа, ни Аристотеля, ни Лонгина[43]из древних; – – ни Фоссия, ни Скиоппия, ни Рама, ни Фарнеби[44]из новых авторов; – и, что еще более удивительно, ни разу в жизни не высек он в уме своем ни малейшей искорки ораторских тонкостей хотя бы беглым чтением Кракенторпа или Бургередиция, или какого-нибудь другого голландского логика или комментатора; он не знал даже, в чем заключается различие между argumentum ad ignorantiam[45]и argumentum ad hominem; так что, я хорошо помню, когда он привез меня для зачисления в колледж Иисуса в ***, – достойный мой наставник и некоторые члены этого ученого общества справедливо поражены были, – что человек, не знающий даже названий своих орудий, способен так ловко ими пользоваться.

А пользоваться ими по мере своих сил отец мой принужден был беспрестанно; – – ведь ему приходилось защищать тысячу маленьких парадоксов комического характера, – – большая часть которых, я в этом убежден, появилась сначала в качестве простых чудачеств на правах vive la bagatelle[46]; позабавившись ими с полчаса и изощрив на них свое остроумие, он оставлял их до другого раза.

Я высказываю это не просто как гипотезу или догадку о возникновении и развитии многих странных воззрений моего отца, – но чтобы предостеречь просвещенного читателя против неосмотрительного приема таких гостей, которые, после многолетнего свободного и беспрепятственного входа в наш мозг, – в заключение требуют для себя права там поселиться, – действуя иногда подобно дрожжам, – но гораздо чаще по способу нежной страсти, которая начинается с шуток, – а кончается совершенно серьезно.

Было ли то проявлением чудачества моего отца, – или его здравый смысл стал под конец жертвой его остроумия, – и в какой мере во многих своих взглядах, пусть даже странных, он был совершенно прав, – – читатель, дойдя до них, решит сам. Здесь же я утверждаю только то, что в своем взгляде на влияние христианских имен, каково бы ни было его происхождение, он был серьезен; – тут он всегда оставался верен себе; – – тут он был систематичен и, подобно всем систематикам, готов был сдвинуть небо и землю и все на свете перевернуть для подкрепления своей гипотезы. Словом, повторяю опять: – он был серьезен! – и потому терял всякое терпение, видя, как люди, особенно высокопоставленные, которым следовало бы быть более просвещенными, – – проявляют столько же – а то и больше – беспечности и равнодушия при выборе имени для своих детей, как при выборе кличек Понто или Купидон для своих щенков.

– Дурная это манера, – говорил он, – и особенно в ней неприятно то, что с выбранным злонамеренно или неосмотрительно дрянным именем дело обстоит не так, как, скажем, с репутацией человека, которая, если она замарана, может быть потом обелена – – – и рано или поздно, если не при жизни человека, то, по крайней мере, после его смерти, – так или иначе восстановлена в глазах света; но то пятно, – – говорил он, – никогда не смывается; – он сомневался даже, чтобы постановление парламента могло тут что-нибудь сделать. – – Он знал не хуже вашего, что законодательная власть в известной мере полномочна над фамилиями; – но по очень веским соображениям, которые он мог привести, она никогда еще не отваживалась, – говорил он, – сделать следующий шаг.

Замечательно, что хотя отец мой, вследствие этого мнения, питал, как я вам говорил, сильнейшее пристрастие и отвращение к некоторым именам, – однако наряду с ними существовало еще множество имен, которые были в его глазах настолько лишены как положительных, так и отрицательных качеств, что он относился к ним с полным равнодушием. Джек, Дик и Том были именами такого сорта; отец называл их нейтральными, – утверждая без всякой иронии, что с сотворения мира имена эти носило, по крайней мере, столько же негодяев и дураков, сколько мудрых и хороших людей, – так что, по его мнению, влияния их, как в случае равных сил, действующих друг против друга в противоположных направлениях, взаимно уничтожались; по этой причине он часто заявлял, что не ценит подобное имя ни в грош. Боб, имя моего брата, тоже принадлежало к этому нейтральному разряду христианских имен, очень мало влиявших как в ту, так и в другую сторону; и так как отец мой находился случайно в Эпсоме, когда оно было ему дано, – то он часто благодарил бога за то, что оно не оказалось худшим. Имя Андрей было для него чем-то вроде отрицательной величины в алгебре, – оно было хуже, чем ничего, – говорил отец. – Имя Вильям он ставил довольно высоко, – – зато имя Нампс он опять-таки ставил очень низко, – а уж Ник[47], по его словам, было не имя, а черт знает что.

Но из всех имен на свете он испытывал наиболее непобедимое отвращение к Тристраму; – не было в мире вещи, о которой он имел бы такое низкое и уничтожающее мнение, как об этом имени, – будучи убежден, что оно способно произвести in rerum natura[48]лишь что-нибудь крайне посредственное и убогое; вот почему посреди спора на эту тему, в который, кстати сказать, он частенько вступал, – – он иногда вдруг разражался горячей эпифонемой или, вернее, эротесисом[49], возвышая на терцию, а подчас и на целую квинту свой голос, – и в упор спрашивал своего противника, возьмется ли он утверждать, что помнит, – – или читал когда-нибудь, – или хотя бы когда-нибудь слышал о человеке, который назывался бы Тристрамом и совершил бы что-нибудь великое или достойное упоминания? – Нет, – говорил он, – Тристрам! – Это вещь невозможная.

Так что же могло помешать моему отцу написать книгу и обнародовать эту свою идею? Мало пользы для тонкого спекулятивного ума оставаться в одиночестве со своими мнениями. – ему непременно надо дать им выход. – Как раз это и сделал мой отец: – в шестнадцатом году, то есть за два года до моего рождения, он засел за диссертацию, посвященную слову Тристрам, – в которой с большой прямотой и скромностью излагал мотивы своего крайнего отвращения к этому имени.

Сопоставив этот рассказ с титульным листом моей книги, – благосклонный читатель разве не пожалеет от души моего отца? – Видеть методичного и благонамеренного джентльмена, придерживающегося усердно хотя и странных, – однако же безобидных взглядов, – столь жалкой игрушкой враждебных сил; – узреть его на арене поверженным среди всех его толкований, систем и желаний, опрокинутых и расстроенных, – наблюдать, как события все время оборачиваются против него, – и притом столь решительным и жестоким образом, как если бы они были нарочно задуманы и направлены против него, чтобы надругаться над его умозрениями! – – Словом, видеть, как такой человек на склоне лет, плохо приспособленный к невзгодам, десять раз в день терпит мучение, – десять раз в день называет долгожданное дитя свое именем Тристрам! – Печальные два слога! Они звучали для его слуха в унисон с простофилей и любым другим ругательным словом. – – Клянусь его прахом, – если дух злобы находил когда-либо удовольствие в том, чтобы расстраивать планы смертных, – так именно в данном случае; – и если бы не то обстоятельство, что мне необходимо родиться, прежде чем быть окрещенным, то я сию же минуту рассказал бы читателю, как это произошло.