О произношении

Под именем произношения я разумею то, что древние называли actio, и в сем слове заключаю не только тон и наклонение голоса, но вместе вид и положение всех частей оратора.

Красноречие (...) основано на недостатке истинного просве­щения. С тех пор, как сердце начало мешаться в суждения ра­зума, с тех пор, как человек, утончив и раздражив свою чувстви­тельность, попустил ей владычествовать во всех своих понятиях, все захотел чувствовать и очень мало размышлять,— с тех пор

85страсти и предубеждения получили важный голос во всех суж­дениях; и первый способ убедить разум и выиграть дело истины есть ввести в свои виды сердце и воспалить воображение. На сей-то слабости и бессилии ума основали ораторы все таинство витий­ства, так как на первой несправедливости основали законодатели науку правосудия. Если когда-нибудь ум станет на сей высоте просвещения, откуда он может озирать истину во всем ее простран­стве, и обоймет единым взором все поле своих отношений и польз, тогда предложит истину во всей ее простоте, будет убежден в ней; тогда, в ту самую минуту, разрушится вся наука красно­речия, пройдет царство лестных заблуждений и настанет царство разума; тогда великие памятники витийства сокрушатся:

Черты Гомера и Марона, Все их бессмертное умрет,

и на их развалинах утвердится вечный престол всеобщего смысла. Но доколе еще сия блистательная эпоха не придет, доколе про­свещение наше будет только прививок заблуждений и предрас­судков, дотоле будет необходимо сражать страсти страстями, противопоставить предрассудки предрассудкам и вести ум к истине через заблуждение; это — дитя, которое надобно учить, забавляя, и утешать, обманывая. Итак, те не знают истинного начала крас­норечия, которые думают, что предубеждающая внешность не нужна в ораторе. Они не знают, что самое существо витийства основано на предубеждении, ибо основано на страстях, и вития не что другое есть, как человек, обладающий таинством двигать по воле страсти других и, следовательно, отнимать у разума хо­лодную его и строгую разборчивость, воспламенять воображение и отдавать ему похищенные права рассудка. Итак, наш оратор не ограничит своего искусства одним только сочинением, он на­строит с предметом своим голос, лицо, вид и руку, все в нем будет говорить и все будет красноречиво. Древние очень твердо знали сию истину; и внешность, по большей части презираемая ныне, была тогда существенной частью риторики. Каких трудов стоило Демосфену приобрести ее? Но он лучше захотел бороться с при­родой, нежели презреть ее. Цицерон путешествовал в Грецию единственно для того, чтобы смягчить и сделать льющимся свой голос, и не прежде стал великим оратором, как дав гибкость и оборот руке, сообщив выражение глазам и всей внешности вид предзанимающий. Повседневные примеры оправдывают сию ис­тину. Для чего Арист, рожденный с тонким умом и удобовозгорающимися страстями, Арист, пишущий с выбором и вкусом, для чего он так мал на кафедре оратора? Это потому, что в нем недостает целой половины к сему роду знания; он хороший пи­сатель, но худой вития. Для чего, напротив, Клистен, с посредственным умом, с холодным воображением и грубым вкусом, пользуется всей славой витии? Это потому, что, мало выражая словом, он сильно говорит видом, тоном и рукою. Но откуда про-

исходит, что сие редкое совокупление слова и наружности необ­ходимо нужно к совершенному успеху красноречия? Основав вообще сию истину на необходимости предубеждения, снизойдем теперь к частям ее и постараемся открыть каждой из них истин­ное начало.

Давно уже философы жалуются на несовершенство языков. В самом деле, нетрудно приметить, что есть тысяча тонких от­тенков в разуме, коих никаким словом выразить неможно. Наши, мысли бегут несравненно быстрее, нежели наш язык, коего медлен­ный, тяжелый и всегда покорный правилам ход бесконечно затрудняет выражение. Сколько предметов, сколько сопряжений ум может обнять одним ударом, в одно почти мгновение, и сколько недостаточным к тому слова, чтобы вести беспрерывную историю Наших размышлений! Прибавьте к сему, что сцепление понятий в уме бывает иногда столь тонко, столь нежно, что малейшее по­кушение обнаружить сию связь словами разрывает ее и уничто­жает, не говоря о действовании душевных сил, коих различные сопряжения неможно изъяснить словом. Природа множество пред­ставляет нам явлений и мелких перемен, коих ни на каком языке выразить неможно; и, чтобы описать все перемены, сопряжения, постепенности и смешения одних цветой, нам надобно составить особенный словарь, изобрести новый язык. Сверх сего, говоря о слоге, мы имели случай приметить, что сила и напряжение глав­ных понятий зависят от соединения с ними понятий побочных. Следовательно, чтоб сохранить сию силу, надобно предложить их во всей их связи. Сия связь бывает иногда столько тесна или столь­ко сложна, что надобно всю систему сих понятий предложить одним словом, но слова редко нам делают сию услугу. Самое луч­шее из них, самое значительнейшее обнимает только половину сей системы, а другую оставляет в уме и, таким образом раздвоив понятие, отъемлет половину его силы и подрывает смысл. Бес­спорно, что ум слушателя, если он будет однороден с умом оратора, найдет в своем мозгу сию упущенную половину и, дополнив ее, сохранит в мысли всю ее силу; но понеже не у всех сопряжения понятий одинаковы или образ мыслей однороден, то где возьмут другие сию половину? Откуда могут они дополнить понятие? Обыкновенный язык оратора к сему не довлеет. Итак, он должен призвать на помощь другой язык — язык движения, тона и внешнего вида. Он должен то дополнить лицом, рукой и наклонением голоса, чего не может выразить словом. Из сего открывается истинное логическое понятие ораторского вида, который не что другое есть, как дополнение понятий, упущенных по недостатку слов или несовершенству языка. Когда еще язык не вычищен и не обогащен, обыкновенно занимают из других слова, в коих он недостаточен. Так, немцы в половине текущего столетия по бед­ности языка занимали слова из латинского и французского языков и писали вдруг на трех языках; так, и французы в начале образования своего слова собирали великую дань с латинского.

87 Таким же точно образом оратор по несовершенству языков вообще пользуется языком всеобщим, языком движения и вида. Я на­зываю его языком во всей строгости слова. В самом деле, восходя к началу и рождению человеческого слова, мы находим, что в пер­вобытном состоянии оно не что другое было, как язык движений и естественных криков. Первое чувствие болезни, удивления, страха, радости извлекало из человека нестройный, но много выра­жающий крик, а первая нужда заставила его дать протяжение руке и указать вещь, которую он требовал. Сопрягая помалу сии протяжения и различные положения руки и соединяя их по местам с простым голосом, он составил для себя небольшой язык, коим сообщал свои понятия, доколе не приметил из разных и случай­ных наклонений голоса и ударения языка, что сей орган способ­нее может выразить его чувствия, нежели рука и вид. Таким образом, помалу оставил он сей первый язык естества и все начал изображать словом; но тысячи с ним встречались и теперь встречаются случаев, когда он принужден бывает употреблять сей древ­ний и оставленный язык в помощь новому. Сие пособие тем для него бывает необходимее, чем тонее и возвышеннее его понятие, чем сильнее мысли и чем вернейшего и обширнейшего требуют они выражения. Вот начало ораторского вида, тона и движения и истинная теория сей важной и забытой части красноречия.