Длинный язык

Наталья Михайловна, молодая дамочка, приехавшая утром из Ялты,

обедала и, неугомонно треща языком, рассказывала мужу о том, какие

прелести в Крыму. Муж, обрадованный, глядел с умилением на ее восторженное

лицо, слушал и изредка задавал вопросы...

- Но, говорят, жизнь там необычайно дорога? - спросил он между

прочим.

- Как тебе сказать? По-моему, дороговизну преувеличили, папочка. Не

так страшен чёрт, как его рисуют. Я, например, с Юлией Петровной имела

очень удобный и приличный номер за двадцать рублей в сутки. Всё, дружочек

мой, зависит от уменья жить. Конечно, если ты захочешь поехать куда-нибудь

в горы... например, на Ай-Петри... возьмешь лошадь, проводника, - ну,

тогда, конечно, дорого. Ужас как дорого! Но, Васичка, какие там го-оры!

Представь ты себе высокие-высокие горы, на тысячу раз выше, чем церковь...

Наверху туман, туман, туман... Внизу громаднейшие камни, камни, камни... И

пинии... Ах, вспомнить не могу!

- Кстати... без тебя тут я в каком-то журнале читал про тамошних

проводников-татар... Такие мерзости! Что, это в самом деле какие-нибудь

особенные люди?

Наталья Михайловна сделала презрительную гримаску и мотнула головой.

- Обыкновенные татары, ничего особенного... - сказала она. - Впрочем,

я видела их издалека, мельком... Указывали мне на них, но я не обратила

внимания. Всегда, папочка, я чувствовала предубеждение ко всем этим

черкесам, грекам... маврам!..

- Говорят, донжуаны страшные.

- Может быть! Бывают мерзавки, которые...

Наталья Михайловна вдруг вскочила, точно вспомнила что-то страшное,

полминуты глядела на мужа испуганными глазами и сказала, растягивая каждое

слово:

- Васичка, я тебе скажу, какие есть без-нрав-ствен-ны-е! Ах, какие

безнравственные! Не то чтобы, знаешь, простые или среднего круга, а

аристократки, эти надутые бонтонши! Просто ужас, глазам своим я не верила!

Умру и не забуду! Ну, можно ли забыться до такой степени, чтобы... ах,

Васичка, я даже и говорить не хочу! Взять хотя бы мою спутницу Юлию

Петровну... Такой хороший муж, двое детей... принадлежит к порядочному

кругу, корчит всегда из себя святую и - вдруг, можешь себе представить...

Только, папочка, это, конечно, entre nous*... Даешь честное слово, что

никому не скажешь?

_______________

* между нами (франц.).

- Ну, вот еще выдумала! Разумеется, не скажу.

- Честное слово? Смотри же! Я тебе верю...

Дамочка положила вилку, придала своему лицу таинственное выражение и

зашептала:

- Представь ты себе такую вещь... Поехала эта Юлия Петровна в горы...

Была отличная погода! Впереди едет она со своим проводником, немножко

позади - я. Отъехали мы версты три-четыре, вдруг, понимаешь ты, Васичка,

Юлия вскрикивает и хватает себя за грудь. Ее татарин хватает ее за талию,

иначе бы она с седла свалилась... Я со своим проводником подъезжаю к

ней... Что такое? В чем дело? "Ох, кричит, умираю! Дурно! Не могу дальше

ехать!" Представь мой испуг! Так поедемте, говорю, назад! - "Нет, говорит,

Natalie, не могу я ехать назад! Если я сделаю еще хоть один шаг, то умру

от боли! У меня спазмы!" И просит, умоляет, ради бога, меня и моего

Сулеймана, чтобы мы вернулись назад в город и привезли ей бестужевских

капель, которые ей помогают.

- Постой... Я тебя не совсем понимаю... - пробормотал муж, почесывая

лоб. - Раньше ты говорила, что видела этих татар только издалека, а теперь

про какого-то Сулеймана рассказываешь.

- Ну, ты опять придираешься к слову! - поморщилась дамочка, нимало не

смущаясь. - Терпеть не могу подозрительности! Терпеть не могу! Глупо и

глупо!

- Я не придираюсь, но... зачем говорить неправду? Каталась с

татарами, ну, так тому и быть, бог с тобой, но... зачем вилять?

- Гм!.. вот странный! - возмутилась дамочка. - Ревнует к Сулейману!

Воображаю, как это ты поехал бы в горы без проводника! Воображаю! Если не

знаешь тамошней жизни, не понимаешь, то лучше молчи. Молчи и молчи! Без

проводника там шагу нельзя сделать.

- Еще бы!

- Пожалуйста, без этих глупых улыбок! Я тебе не Юлия какая-нибудь...

Я ее и не оправдываю, но я... пссс! Я хоть и не корчу из себя святой, но

еще не настолько забылась. У меня Сулейман не выходил из границ... Не-ет!

Маметкул, бывало, у Юлии всё время сидит, а у меня как только бьет

одиннадцать часов, сейчас: "Сулейман, марш! Уходите!" И мой глупый татарка

уходит. Он у меня, папочка, в ежовых был... Как только разворчится насчет

денег или чего-нибудь, я сейчас: "Ка-ак? Что-о? Что-о-о?" Так у него вся

душа в пятки... Ха-ха-ха... Глаза, понимаешь, Васичка, черные-пречерные,

как у-уголь, морденка татарская, глупая такая, смешная... Я его вот как

держала! Вот!

- Воображаю... - промычал супруг, катая шарики из хлеба.

- Глупо, Васичка! Я ведь знаю, какие у тебя мысли! Я знаю, что ты

думаешь... Но, я тебя уверяю, он у меня даже во время прогулок не выходил

из границ. Например, едем ли в горы, или к водопаду Учан-Су, я ему всегда

говорю: "Сулейман, ехать сзади! Ну!" И всегда он ехал сзади, бедняжка...

Даже во время... в самых патетических местах я ему говорила: "А все-таки

ты не должен забывать, что ты только татарин, а я жена статского

советника!" Ха-ха...

Дамочка захохотала, потом быстро оглянулась и, сделав испуганное

лицо, зашептала:

- Но Юлия! Ах, эта Юлия! Я понимаю, Васичка, отчего не пошалить,

отчего не отдохнуть от пустоты светской жизни? Всё это можно... шали,

сделай милость, никто тебя не осудит, но глядеть на это серьезно, делать

сцены... нет, как хочешь, я этого не понимаю! Вообрази, она ревновала! Ну,

не глупо ли? Однажды приходит к ней Маметкул, ее пассия... Дома ее не

было... Ну, я зазвала его к себе... начались разговоры, то да сё. Они,

знаешь, препотешные! Незаметно этак провели вечер... Вдруг влетает Юлия...

Набрасывается на меня, на Маметкула... делает нам сцену... фи! Я этого не

понимаю, Васичка...

Васичка крякнул, нахмурился и заходил по комнате.

- Весело вам там жилось, нечего сказать! - проворчал он, брезгливо

улыбаясь.

- Ну, как это глу-упо! - обиделась Наталья Михайловна. - Я знаю, о

чем ты думаешь! Всегда у тебя такие гадкие мысли! Не стану же я тебе

ничего рассказывать. Не стану!

Дамочка надула губки и умолкла.

ДРАМА

- Павел Васильич, там какая-то дама пришла, вас спрашивает, - доложил

Лука. - Уж целый час дожидается...

Павел Васильевич только что позавтракал. Услыхав о даме, он

поморщился и сказал:

- Ну ее к чёрту! Скажи, что я занят.

- Она, Павел Васильич, уже пять раз приходила. Говорит, что очень

нужно вас видеть... Чуть не плачет.

- Гм... Ну, ладно, проси ее в кабинет.

Павел Васильевич не спеша надел сюртук, взял в одну руку перо, в

другую - книгу и, делая вид, что он очень занят, пошел в кабинет. Там уже

ждала его гостья - большая полная дама с красным, мясистым лицом и в

очках, на вид весьма почтенная и одетая больше чем прилично (на ней был

турнюр с четырьмя перехватами и высокая шляпка с рыжей птицей). Увидев

хозяина, она закатила под лоб глаза и сложила молитвенно руки.

- Вы, конечно, не помните меня, - начала она высоким мужским тенором,

заметно волнуясь. - Я... я имела удовольствие познакомиться с вами у

Хруцких... Я - Мурашкина...

- А-а-а... мм... Садитесь! Чем могу быть полезен?

- Видите ли, я... я... - продолжала дама, садясь и еще более

волнуясь. - Вы меня не помните... Я - Мурашкина... Видите ли, я большая

поклонница вашего таланта и всегда с наслаждением читаю ваши статьи... Не

подумайте, что я льщу, - избави бог, - я воздаю только должное... Всегда,

всегда вас читаю! Отчасти я сама не чужда авторства, то есть, конечно... я

не смею называть себя писательницей, но... все-таки и моя капля меда есть

в улье... Я напечатала разновременно три детских рассказа, - вы не читали,

конечно... много переводила и... и мой покойный брат работал в "Деле".

- Так-с... э-э-э... Чем могу быть полезен?

- Видите ли... (Мурашкина потупила глаза и зарумянилась.) Я знаю ваш

талант... ваши взгляды, Павел Васильевич, и мне хотелось бы узнать ваше

мнение, или, вернее... попросить совета. Я, надо вам сказать, pardon pour

l'expression*, разрешилась от бремени драмой, и мне, прежде чем посылать

ее в цензуру, хотелось бы узнать ваше мнение.

_______________

* извините за выражение (франц.).

Мурашкина нервно, с выражением пойманной птицы, порылась у себя в

платье и вытащила большую жирную тетрадищу.

Павел Васильевич любил только свои статьи, чужие же, которые ему

предстояло прочесть или прослушать, производили на него всегда впечатление

пушечного жерла, направленного ему прямо в физиономию. Увидев тетрадь, он

испугался и поспешил сказать:

- Хорошо, оставьте... я прочту.

- Павел Васильевич! - сказала томно Мурашкина, поднимаясь и складывая

молитвенно руки. - Я знаю, вы заняты... вам каждая минута дорога, и я

знаю, вы сейчас в душе посылаете меня к чёрту, но... будьте добры,

позвольте мне прочесть вам мою драму сейчас... Будьте милы!

- Я очень рад... - замялся Павел Васильевич, - но, сударыня, я... я

занят... Мне... мне сейчас ехать нужно.

- Павел Васильевич! - простонала барыня, и глаза ее наполнились

слезами. - Я жертвы прошу! Я нахальна, я назойлива, но будьте великодушны!

Завтра я уезжаю в Казань, и мне сегодня хотелось бы знать ваше мнение.

Подарите мне полчаса вашего внимания... только полчаса! Умоляю вас!

Павел Васильевич был в душе тряпкой и не умел отказывать. Когда ему

стало казаться, что барыня собирается зарыдать и стать на колени, он

сконфузился и забормотал растерянно:

- Хорошо-с, извольте... я послушаю... Полчаса я готов.

Мурашкина радостно вскрикнула, сняла шляпку и, усевшись, начала

читать. Сначала она прочла о том, как лакей и горничная, убирая роскошную

гостиную, длинно говорили о барышне Анне Сергеевне, которая построила в

селе школу и больницу. Горничная, когда лакей вышел, произнесла монолог о

том, что ученье - свет, а неученье - тьма; потом Мурашкина вернула лакея в

гостиную и заставила его сказать длинный монолог о барине-генерале,

который не терпит убеждений дочери, собирается выдать ее за богатого

камер-юнкера и находит, что спасение народа заключается в круглом

невежестве. Затем, когда прислуга вышла, явилась сама барышня и заявила

зрителю, что она не спала всю ночь и думала о Валентине Ивановиче, сыне

бедного учителя, безвозмездно помогающем своему больному отцу. Валентин

прошел все науки, но не верует ни в дружбу, ни в любовь, не знает цели в

жизни и жаждет смерти, а потому ей, барышне, нужно спасти его.

Павел Васильевич слушал и с тоской вспоминал о своем диване. Он

злобно оглядывал Мурашкину, чувствовал, как по его барабанным перепонкам

стучал ее мужской тенор, ничего не понимал и думал:

"Чёрт тебя принес... Очень мне нужно слушать твою чепуху!.. Ну, чем я

виноват, что ты драму написала? Господи, а какая тетрадь толстая! Вот

наказание!"

Павел Васильевич взглянул на простенок, где висел портрет его жены, и

вспомнил, что жена приказала ему купить и привезти на дачу пять аршин

тесьмы, фунт сыру и зубного порошку.

"Как бы мне не потерять образчик тесьмы, - думал он. - Куда я его

сунул? Кажется, в синем пиджаке... А подлые мухи успели-таки засыпать

многоточиями женин портрет. Надо будет приказать Ольге помыть стекло...

Читает XII явление, значит, скоро конец первого действия. Неужели в такую

жару, да еще при такой корпуленции, как у этой туши, возможно вдохновение?

Чем драмы писать, ела бы лучше холодную окрошку да спала бы в погребе..."

- Вы не находите, что этот монолог несколько длинен? - спросила вдруг

Мурашкина, поднимая глаза.

Павел Васильевич не слышал монолога. Он сконфузился и сказал таким

виноватым тоном, как будто не барыня, а он сам написал этот монолог:

- Нет, нет, нисколько... Очень мило...

Мурашкина просияла от счастья и продолжала читать:

- "Анна. Вас заел анализ. Вы слишком рано перестали жить сердцем и

доверились уму. - Валентин. Что такое сердце? Это понятие анатомическое.

Как условный термин того, что называется чувствами, я не признаю его. -

Анна (смутившись). А любовь? Неужели и она есть продукт ассоциации идей?

Скажите откровенно: вы любили когда-нибудь? - Валентин (с горечью). Не

будем трогать старых, еще не заживших ран (пауза). О чем вы задумались? -

Анна. Мне кажется, что вы несчастливы".

Во время XVI явления Павел Васильевич зевнул и нечаянно издал зубами

звук, какой издают собаки, когда ловят мух. Он испугался этого

неприличного звука и, чтобы замаскировать его, придал своему лицу

выражение умилительного внимания.

"XVII явление... Когда же конец? - думал он. - О, боже мой! Если эта

мука продолжится еще десять минут, то я крикну караул... Невыносимо!"

Но вот наконец барыня стала читать быстрее и громче, возвысила голос

и прочла: "Занавес".

Павел Васильевич легко вздохнул и собрался подняться, но тотчас же

Мурашкина перевернула страницу и продолжала читать:

- "Действие второе. Сцена представляет сельскую улицу. Направо школа,

налево больница. На ступенях последней сидят поселяне и поселянки".

- Виноват... - перебил Павел Васильевич. - Сколько всех действий?

- Пять, - ответила Мурашкина и тотчас же, словно боясь, чтобы

слушатель не ушел, быстро продолжала: "Из окна школы глядит Валентин.

Видно, как в глубине сцены поселяне носят свои пожитки в кабак".

Как приговоренный к казни и уверенный в невозможности помилования,

Павел Васильевич уж не ждал конца, ни на что не надеялся, а только

старался, чтобы его глаза не слипались и чтобы с лица не сходило выражение

внимания... Будущее, когда барыня кончит драму и уйдет, казалось ему таким

отдаленным, что он и не думал о нем.

- Тру-ту-ту-ту... - звучал в его ушах голос Мурашкиной. -

Тру-ту-ту... Жжжж...

"Забыл я соды принять, - думал он. - О чем, бишь, я? Да, о соде... У

меня, по всей вероятности, катар желудка... Удивительно: Смирновский целый

день глушит водку, и у него до сих пор нет катара... На окно какая-то

птичка села... Воробей..."

Павел Васильевич сделал усилие, чтобы разомкнуть напряженные,

слипающиеся веки, зевнул, не раскрывая рта, и поглядел на Мурашкину. Та

затуманилась, закачалась в его глазах, стала трехголовой и уперлась

головой в потолок...

- "Валентин. Нет, позвольте мне уехать... - Анна (испуганно).

Зачем? - Валентин (в сторону). Она побледнела! (Ей). Не заставляйте меня

объяснять причин. Скорее я умру, но вы не узнаете этих причин. - Анна

(после паузы). Вы не можете уехать..."

Мурашкина стала пухнуть, распухла в громадину и слилась с серым

воздухом кабинета; виден был только один ее двигающийся рот; потом она

вдруг стала маленькой, как бутылка, закачалась и вместе со столом ушла в

глубину комнаты...

- "Валентин (держа Анну в объятиях). Ты воскресила меня, указала цель

жизни! Ты обновила меня, как весенний дождь обновляет пробужденную землю!

Но... поздно, поздно! Грудь мою точит неизлечимый недуг..."

Павел Васильевич вздрогнул и уставился посоловелыми, мутными глазами

на Мурашкину; минуту глядел он неподвижно, как будто ничего не понимая...

- "Явление XI. Те же, барон и становой с понятыми... Валентин. Берите

меня! - Анна. Я его! Берите и меня! Да, берите и меня! Я люблю его, люблю

больше жизни! - Барон. Анна Сергеевна, вы забываете, что губите этим

своего отца..."

Мурашкина опять стала пухнуть... Дико осматриваясь, Павел Васильевич

приподнялся, вскрикнул грудным, неестественным голосом, схватил со стола

тяжелое пресс-папье и, не помня себя, со всего размаха ударил им по голове

Мурашкиной...

- Вяжите меня, я убил ее! - сказал он через минуту вбежавшей

прислуге.

Присяжные оправдали его.

НЕРВЫ

Дмитрий Осипович Ваксин, архитектор, воротился из города к себе на дачу под свежим впечатлением только что пережитого спиритического сеанса. Раздеваясь и ложась на свое одинокое ложе (мадам Ваксина уехала к Троице), Ваксин стал невольно припоминать всё слышанное и виденное. Сеанса, собственно говоря, не было, а вечер прошел в одних только страшных разговорах. Какая-то барышня ни с того ни с сего заговорила об угадывании мыслей. С мыслей незаметно перешли к духам, от духов к привидениям, от привидений к заживопогребенным... Какой-то господин прочел страшный рассказ о мертвеце, перевернувшемся в гробу. Сам Ваксин потребовал блюдечко и показал барышням, как нужно беседовать с духами. Вызвал он, между прочим, дядю своего Клавдия Мироновича и мысленно спросил у него: "Не пора ли мне дом перевести на имя жены?" -- на что дядя ответил: "Во благовремении всё хорошо".

"Много таинственного и... страшного в природе... -- размышлял Ваксин, ложась под одеяло. -- Страшны не мертвецы, а эта неизвестность..."

Пробило час ночи. Ваксин повернулся на другой бок и выглянул из-под одеяла на синий огонек лампадки. Огонь мелькал и еле освещал киот и большой портрет дяди Клавдия Мироныча, висевший против кровати.

"А что, если в этом полумраке явится сейчас дядина тень? -- мелькнуло в голове Ваксина. -- Нет, это невозможно!)

Привидения -- предрассудок, плод умов недозрелых, но, тем не менее, все-таки Ваксин натянул на голову одеяло и плотнее закрыл глаза. В воображении его промелькнул перевернувшийся в гробу труп, заходили образы умершей тещи, одного повесившегося товарища, девушки-утопленницы... Ваксин стал гнать из головы мрачные мысли, но чем энергичнее он гнал, тем яснее становились образы и страшнее мысли. Ему стало жутко.

"Чёрт знает что... Боишься, словно маленький... Глупо!"

"Чик... чик... чик", -- стучали за стеной часы. В сельской церкви на погосте зазвонил сторож. Звон был медленный, заунывный, за душу тянущий... По затылку и по спине Ваксина пробежали холодные мурашки. Ему показалось, что над его головой кто-то тяжело дышит, точно дядя вышел из рамы и склонился над племянником... Ваксину стало невыносимо жутко. Он стиснул от страха зубы и притаил дыхание. Наконец, когда в открытое окно влетел майский жук и загудел над его постелью, он не вынес и отчаянно дернул за сонетку.

-- Деметрий Осипыч, was wollen Sie? {что вы хотите? (нем.)} -- послышался через минуту за дверью голос гувернантки.

-- Ах, это вы, Розалия Карловна? -- обрадовался Ваксин. -- Зачем вы беспокоитесь? Гаврила мог бы...

-- Хаврилу ви сами в город отпустил, а Глафира куда-то с вечера ушла... Никого нет дома... Was wollen Sie doch? {Что же вы хотите? (нем.)}

-- Я, матушка, вот что хотел сказать... Тово... Да вы войдите, не стесняйтесь! У меня темно...

В спальную вошла толстая, краснощекая Розалия Карловна и остановилась в ожидательной позе.

-- Садитесь, матушка... Видите ли, в чем дело... -- "О чем бы ее спросить?" -- подумал Ваксин, косясь на портрет дяди и чувствуя, как душа его постепенно приходит в покойное состояние. -- Я, собственно говоря, вот о чем хотел просить вас... Когда завтра человек отправится в город, то не забудьте приказать ему, чтобы он... тово... зашел гильз купить... Да вы садитесь!

-- Гильз? Хорошо! Was wollen Sie nocli? {Что вы еще хотите? (нем.)}

-- Ich will... {Я хочу... (нем.)} Ничего я не will, но... Да вы садитесь! Я еще что-нибудь надумаю...

-- Неприлишно девице стоять в мужчинской комнат... Ви, я вижу, Деметрий Осипыч, шалюн... насмешкин... Я понимай... Из-за гильз шеловека не будят... Я понимай...

Розалия Карловна повернулась и вышла. Ваксин, несколько успокоенный беседой с ней и стыдясь своего малодушия, натянул на голову одеяло и закрыл глаза. Минут десять он чувствовал себя сносно, но потом в его голову полезла опять та же чепуха... Он плюнул, нащупал спички и, не открывая глаз, зажег свечу. Но и свет не помог. Напуганному воображению Ваксина казалось, что из угла кто-то смотрит и что у дяди мигают глаза.

-- Позвоню ей опять, чёррт бы ее взял... -- порешил он. -- Скажу ей, что я болен... Попрошу капель.

Ваксин позвонил. Ответа не последовало. Он позвонил еще раз, и словно в ответ на его звон, зазвонили на погосте. Охваченный страхом, весь холодный, он выбежал опрометью из спальной и, крестясь, браня себя за малодушие, полетел босой и в одном нижнем к комнате гувернантки.

-- Розалия Карловна! -- заговорил он дрожащим голосом, постучавшись в дверь. -- Розалия Карловна! Вы... спите? Я... тово... болен... Капель!

Ответа не последовало. Кругом царила тишина...

-- Я вас прошу... понимаете? Прошу! И к чему эта... щепетильность, не понимаю, в особенности, если человек... болен? Какая же вы, право, цирлих-манирлих. В ваши годы...

-- Я вашей жена буду говорил... Не дает покой честный девушк... Когда я жил у барон Анциг и барон захотел ко мне приходить за спишки, я понимай... я сразу понимай, какие спишки, и сказала баронесс... Я честный девушк...

-- Ах, на какого чёрта сдалась мне ваша честность? Я болен... и капель прошу. Понимаете? Я болен!

-- Ваша жена честный, хороший женщин, и вы должны ее любить. Ja! {Да! (нем.)} Она благородный! Я не желай быть ее враг!

-- Дура вы, вот и всё! Понимаете? Дура!

Вяксин оперся о косяк, сложил руки накрест и стал ждать, когда пройдет его страх. Вернуться в свою комнату, где мелькала лампадка и глядел из рамы дядюшка, не хватало сил, стоять же у дверей гувернантки в одном нижнем платье было неудобно во всех отношениях. Что было делать? Пробило два часа, а страх всё еще не проходил и не уменьшался. В коридоре было темно и из каждого угла глядело что-то темное. Ваксин повернулся лицом к косяку, но тотчас же ему показалось, что кто-то слегка дернул его сзади за сорочку и тронул за плечо...

-- Чёрт подери... Розалия Карловна!

Ответа не последовало. Ваксин нерешительно открыл дверь и заглянул в комнату. Добродетельная немка безмятежно спала. Маленький ночник освещал рельефы ее полновесного, дышащего здоровьем тела. Ваксин вошел в комнату и сел на плетеный сундук, стоявший около двери. В присутствии спящего, но живого существа он почувствовал себя легче.

"Пусть спит, немчура... -- думал он. -- Посижу у нее, а когда рассветет, выйду... Теперь рано светает".

В ожидании рассвета, Ваксин прикорнул на сундуке, подложил руку под голову и задумался.

"Что значит нервы, однако! Человек развитой, мыслящий, а между тем... чёрт знает что! Совестно даже"...

Скоро, прислушавшись к тихому, мерному дыханию Розалии Карловны, он совсем успокоился...

В шесть часов утра жена Ваксина, воротившись от Троицы и не найдя мужа в спальной, отправилась к гувернантке попросить у нее мелочи, чтобы расплатиться с извозчиком. Войдя к немке, она увидала картину: на кровати, вся раскинувшись от жары, спала Розалия Карловна, а на сажень от нее, на плетеном сундуке, свернувшись калачиком, похрапывал сном праведника ее муж. Он был бос и в одном нижнем. Что сказала жена и как глупа была физиономия мужа, когда он проснулся, предоставляю изображать другим. Я же, в бессилии, слагаю оружие.