Голос крови 3 page

Седрик поставил бутылку на пол, сунул руку во внутренний карман пиджака и выложил на стол фотографию лорда и леди Харгрейв с младенцем. За ней последовал второй снимок уже другой пары:

– Макс и Кэролайн Гатри. У них четыре дочери, но они больше всего на свете мечтали о сыне. Еще во время первой беременности оба были, скажем так, не в восторге от того, что ожидалась девочка. В особенности Макс Гатри. Он, как мой отец, боится, что семейная линия пресечется. С четырьмя дочерьми на руках они были в полном отчаянии и, в сущности, уже перестали надеяться. Пока Кэролайн в сорок восемь лет снова не забеременела. И она, и муж были в самом радужном настроении и, не дожидаясь времени, когда будет возможно провести ультразвуковое исследование на предмет определения пола будущего ребенка, рассказывали всем, что ожидают сына. На вопрос, откуда им это известно, они только говорили, что им подсказывает чувство. У них действительно родился сын. Кэролайн – пациентка Шэннон Чандлер‑Литтон.

Последовала третья фотография. На ней был запечатлен рослый белокурый мужчина с женой, крашеной блондинкой:

– Эверетт Уорбертон и его жена Линда. У Эверетта несколько болезненная фиксация на белокурых голубоглазых женщинах. Темные волосы он находит неэлегантными. Не буду строить предположений насчет того, нет ли в этом расистской подоплеки. Ген белокурости рецессивен. У его жены темные волосы и карие глаза. Волосы она осветляет и носит цветные контактные линзы, но гены от этого не меняются. И вот, несмотря ни на что, у них родились хорошенькие белокурые голубоглазые близнецы, оба – мальчики. С первой же беременности. Это могло быть везением или случайностью, но Линда Уорбертон – пациентка доктора Шэннон Чандлер‑Литтон. – На столе выросла целая пачка фотографий. – Таких историй еще целая уйма. Ладно бы одна супружеская пара. Но чтобы столько счастливых случайностей? Столько долгожданных детей? И все эти женщины ходили к одному и тому же гинекологу?

Бен неторопливо кивнул:

– Хорошо. Тут я согласен. Есть над чем подумать. Но ведь искусственное оплодотворение как таковое не запрещено.

– Если только кто‑то не проверяет эмбрионы прежде, чем их пересадить матери.

– И это не обязательно подпадает под запрет, если, как у леди Харгрейв…

– А вот и нет, – перебил его Седрик. – Все случаи искусственного оплодотворения должны регистрироваться в комитете HFEA[25]. Комитет должен выдать разрешение на исследование эмбрионов. А разрешение дается только на исследования, которые включены в соответствующий перечень. Не разрешается проводить исследование эмбрионов на предмет выявления пола и цвета глаз, а затем выбрасывать их – даже здоровые! – из‑за того что они не обеспечивают желаемого результата.

– Откуда у вас вся эта информация?

Седрик откинулся на спинку и устремил на Бена долгий взгляд:

– Это результат усердного труда, все, что я нарыл за последние месяцы. После того, как милая мачеха сообщила мне, что скоро у меня появится милый сводный братец.

– Почему не обратиться в официальные организации? – спросил Бен.

Он все еще не решил, ввязываться ли ему в это расследование. Что‑то в этом деле ему не нравилось.

Седрик уклонился от ответа на этот вопрос:

– У Шэннон Чандлер‑Литтон все чисто. Для этих исследований нужна специальная лаборатория, а в тех лабораториях, с которыми она обыкновенно сотрудничает, тоже все чисто.

Бен взглянул на него с сомнением:

– Насколько точны эти сведения?

В ответ он получил только мрачный взгляд.

Бен догадался:

– Так вы уже информировали официальные органы, и те ничего не обнаружили.

Седрик кивнул.

– Ваше имя упоминалось?

– Нет. Я действовал через такую адвокатскую контору, с которой обычно не веду дел. Чандлер‑Литтон и его жена ничего об этом не знают. Ее и не трогали, проверяли только лаборатории.

– А почему к ней не заглядывали?

– При ее кабинете нет потайных дверей, за которыми могли бы скрываться лаборатории по оплодотворению in vitro[26].

Бен кивнул:

– О’кей. Мне надо подумать.

Седрик сдержанно усмехнулся:

– Только думайте, пожалуйста, побыстрей. На кону мое наследство. Да и вы не можете вечно сидеть дома и оттягивать решение. Ведь ваша подруга хочет поскорей замуж. И заводить детей.

Чертов Седрик! Он был моложе Бена, выглядел совсем хиленьким. У него была такая уйма неврозов и фобий, что, казалось, многовато для одного человека, и он робко прятался от окружающего мира, который существовал за стенами его дома в Мерчистоне[27]. И тем не менее каким‑то образом он был в курсе всего на свете, и от него ничего не ускользало.

– Вы уже имеете представление, как мне подобраться к этому Чандлеру‑Литтону?

Седрик удовлетворенно кивнул:

– Я знал, что вы согласитесь. Утро вечера мудренее, так что отложим это до завтра, тогда и поговорим.

С этими словами Седрик ушел. После него на полу осталась нетронутая бутылка, из которой он так и не сделал ни одного глотка.

Когда на следующее утро Бена в восемь часов разбудил звонок в дверь и вошла уборщица Седрика, решение было принято, и вот две недели спустя он уже официально работает у Эндрю Чандлер‑Литтона в должности шофера, однако не имеет ни малейшего представления, как, занимая это положение, можно что‑то выведать для Седрика.

Берлин. Январь 1980 года

Отец, который уже не был ее отцом, отвез ее домой. Вопреки советам врачей, как подчеркивали доктора и сестры клиники. Ей следовало бы поберечь себя и несколько дней полежать. Роджеру Хейворду вручили памятку с перечнем того, на что Фионе в ближайшее время следует обратить внимание. В ней значились даже советы диетолога, как ей нужно питаться, чтобы восстановиться после кровопотери. Для Фионы все это было не важно – лишь бы ее поскорей отпустили домой.

Дома она тотчас же легла в постель. Роджер вызвонил человека, который должен был сегодня же починить взломанную дверь. Затем он побежал в магазин за продуктами. Сначала в «Теско», затем в «Риал Фудс», биолавку на Бротон‑стрит, потому что Фиона отказалась есть фрукты из «Теско».

– Неудивительно, что тебе всегда не хватает денег, – заворчал он на нее, притащив два больших бумажных пакета. – Разве ты не знаешь, что в «Теско» все вдвое дешевле?

Фиона пристально на него посмотрела:

– Во‑первых, ты преувеличиваешь. Во‑вторых, что я ем – это мое дело. А в‑третьих, это не тема для предстоящего разговора. Или ты считаешь иначе? Все дело в деньгах? Никто не заставлял тебя десятки лет вкладываться в чужого ребенка. Ты же знал, что я не твоя дочь. Ведь не сегодня же ты впервые от меня об этом услышал.

Роджер разбирал содержимое первого пакета, выкладывая фрукты на письменный стол.

– Ну, в чем дело? Ты решил со мной не разговаривать?

Роджер со вздохом пододвинул к ее кровати старое красное плюшевое кресло, взял мандарин и сел рядом с ней. Он все еще ничего не говорил.

– Она обманывала тебя? Или меня удочерили?

– Мы с мамой поженились, когда нам только‑только исполнился двадцать один год. Через три года она со мной развелась, потому что у нас не могло быть детей.

Роджер принялся очищать мандарин.

– Погоди‑ка! Она же родила меня в двадцать семь лет, – подсчитала Фиона.

– Верно. Когда мы развелись, она как раз заканчивала университет. Потом она исчезла с моего горизонта и снова объявилась добрых пять лет спустя, в августе семидесятого. – Он положил в рот дольку мандарина и удивленно поднял брови. – Да этот мандарин совсем…

– Знаю. И кто мой отец?

Задавая этот вопрос, Фиона поймала себя на том, что ее пальцы судорожно вцепились в край одеяла. Она с усилием их разжала.

– И я задавал этот вопрос твоей матери. Она не пожелала ответить.

От удивления Фиона широко раскрыла глаза:

– Но ведь что‑то же она должна была сказать! Где она была все это время?

– За границей. В Берлине. Больше я ничего не знаю.

– Что за ерунда! – возмутилась Фиона. – После стольких лет приходит человек, которого ты когда‑то любил, а ты…

– Дай мне объяснить! – прервал он ее. – Твоя мать Виктория была моей единственной любовью. Покинув меня, она разбила мне сердце. И вдруг она снова является ко мне, мы начинаем с ней видеться, и, когда я сказал ей, что снова готов на ней жениться, она говорит: «Если ты обещаешь не задавать никаких вопросов и примешь Фиону как родную дочь, я с тобой останусь». Я, конечно, все обещал и сдержал свое слово.

– С ума сойти! – тихо произнесла Фиона и в недоумении покачала головой.

– Дело было как раз во время школьных каникул, – продолжал Роджер. – Я позвонил директору школы, в которой работал, и сказал, что хочу уволиться. Затем письменно связался с несколькими школами, предлагая свои услуги. Списался со старыми товарищами и попросил их о помощи, не уточняя, по какой причине собираюсь перейти в другую школу. Я понимал, что на поиски новой работы потребуется не меньше года. У меня были сбережения, но я не знал, на сколько их хватит, когда придется содержать семью. Виктория хотела повременить с поступлением на работу, чтобы воспитывать тебя, а я хотел дать ей такую возможность. И тут мне неожиданно просто повезло: один из моих сокурсников преподавал в частной школе в Эдинбурге. Услышав, что я ищу новое место, он тотчас же переговорил обо мне с директором. Случилось так, что во время каникул у них неожиданно умерла одна учительница и там срочно искали замену. Я сразу же согласился. Так мы переехали в Эдинбург. – Он посмотрел на Фиону долгим и задумчивым взглядом. – Я дал твоей матери обещание никогда не задавать ей вопросов, – повторил он еще раз.

– А обо мне никто из вас не подумал? – Фиона рывком села в кровати и сразу почувствовала головокружение.

– Мы только о тебе и думали, – ответил Роджер Хейворд. – Ты стала для меня самой большой радостью, твоя мать была моей единственной любовью, моя жизнь наполнилась таким счастьем, о каком я и не мечтал.

– Пока не умерла мама.

– Да, пока она не погибла в той аварии.

Он долго не мог тогда оправиться, на это потребовались годы, и хотя он с тех пор иногда встречался с другими женщинами, эти отношения не перерастали во что‑то серьезное. Фиона однажды спросила его, почему он снова не женится. Это было почти через десять лет после смерти матери. Он тогда сказал: «Потому что ничего, кроме разочарования, не смогу принести другой женщине. Я никого не смогу полюбить так, как любил твою мать». Для него Виктория продолжала жить в Фионе, и когда Фиона спрашивала его, похожа ли она на маму, он с улыбкой отвечал: «В тебе много общего с ней». Судя по старым фотографиям матери, Фиона совсем не походила на нее внешне. Неудивительно, что еще ребенком она иногда думала, что родители ее удочерили или ее нечаянно подменили, перепутав с другим ребенком. У нее не было ни малейшего сходства ни с отцом, ни с матерью!

– Ты поразительно похожа на двоюродную бабушку, – всегда говорила ее мать.

Фиона никогда не видела ни одной фотографии той двоюродной бабушки. После смерти матери ей даже удалось внушить себе, что она не родная дочь, а приемный ребенок. Вероятно, так она пыталась примириться с гибелью матери.

Она фантазировала, придумывая биографии своих воображаемых родителей, и представляла себе, как в один прекрасный день встретится с этими идеальными созданиями. Они обнимут ее, и Фиона наконец почувствует, что все у нее хорошо и так, как надо. Вспоминая об этом теперь, она задавала себе вопрос, отчего в то время никогда не задумывалась о том, почему настоящие родители отдали ее чужим людям.

«Детские фантазии», – решила она однажды после того, как эта фаза осталась позади. Зато сейчас ее как гром среди ясного неба поразила мысль, что, оказывается, она тогда вовсе не так уж и заблуждалась. Несколько лет назад она как‑то поделилась этими мыслями со своим психотерапевтом, и тот на это сказал: «Многие дети проходят этап, когда им хочется иметь других родителей, и они рисуют в своем воображении, как им жилось бы, если бы у них были такие родители, о каких они мечтают. Детям кажется, что их никто не понимает, что они одиноки и от всех изолированы, потому что не умеют рассказать о своих проблемах и чувствах. Особенно труден период полового созревания. Гормоны так и играют, порой выпадают периоды депрессивного настроения, родители пристают с замечаниями и запретами, и человек начинает мечтать о другой, лучшей жизни. В вашем случае к этому добавилась еще и смерть матери: „Если мать, которая умерла, не была мне родной, думать об этом уже не так больно“».

Откуда же ему было это знать! Откуда было это знать Фионе! Роджер был такой любящий, такой беззаветно преданный отец. Он так много с ней занимался, столько посвящал времени…

«А где ж тогда была моя мать?» – спрашивала себя Фиона. Воспоминания о ней стерлись со временем так же, как и пережитое горе. Сегодня от нее почти ничего не оставалось в памяти. Мимолетное ощущение, и только.

– Должны же быть какие‑то документы, – сказала Фиона. – Где мое свидетельство о рождении?

В дверь постучали. Это Мораг принесла поднос с чайником и тремя чашками. Она поставила его на письменный стол, где лежали фрукты.

– Тебе лучше? – спросила она тихо.

– Да, спасибо, – сказала она.

Фиона заметила, как раздраженно Роджер посмотрел на ее подружку.

– Может быть, ты оставишь нас на минутку вдвоем? – Вопрос был задан не только решительным, но и очень нелюбезным тоном, и выражение приветливого сочувствия на лице Мораг сменилось явной разочарованностью.

– Конечно же. Извините!

Она схватила с подноса третью чашку и торопливо удалилась из комнаты.

– Каждый раз спрашиваю себя – каково это, жить под одной крышей со своим клоном, – пробормотал Роджер и, наливая чай, покосился на дверь.

– Ну что тут такого особенного! – как всегда, ответила Фиона.

– Но зачем она это делает? – покачал головой Роджер.

– Так что там насчет моей метрики? – переменила тему Фиона. – Ты в ней записан как мой отец. Место рождения – Берлин. Между прочим, мама мне говорила, что я родилась на несколько дней раньше срока и вы как раз тогда были в Берлине. Теперь я, конечно, спрашиваю себя, как я могла поверить в такую чушь.

– Ты не задавалась этим вопросом, пока не узнала, что это не так.

Чтобы не смотреть на Роджера, она не поднимала глаз от чашки, словно в ней могла найти все ответы.

– Так как насчет этого?

– Она сказала мне, что при переезде из Берлина в Англию потеряла все документы. Она подала заявление, чтобы ей выдали новые, включая твою метрику, а мне предложила: «Почему бы не записать тебя сразу как отца ребенка, тогда у нас не будет возни с усыновлением». И я согласился.

– Послушать тебя, ты вообще был у нее под каблуком, – язвительно сказала Фиона. Роджер окончательно вывел ее из терпения. – Она тебя бросила, ты несколько лет маялся как неприкаянный, пока она не вернулась, а после этого позволял помыкать собой как угодно. Она вешает на тебя чужого ребенка, а ты даже не требуешь, чтобы она сказала, от кого он! Ну какой же ты все‑таки слабак!

– Я любил ее и боялся, что она уйдет, если я…

– Я имею право знать, кто мой отец. И тебе надо было потребовать понастойчивее, – накинулась она на него.

Роджер встал и начал мерить шагами комнату:

– Я же только хотел…

– Вот именно – ты только хотел! Мама только хотела! А я, черт возьми, была маленькая! А как насчет того, чтобы подумать обо мне – вдруг я тоже чего‑то захочу? И почему, скажи, пожалуйста, мама почти совсем мною не занималась, хотя она сидела дома якобы для того, чтобы воспитывать меня? Где она была, когда ты учил меня ездить на велосипеде? Когда мы с тобой ходили на плавание? Где была мама?

Роджер в отчаянии воздел руки, затем уронил, покачал головой и отвернулся.

Фиона попыталась успокоить дыхание:

– Но ведь это еще не все? Верно?

– Нет, я все тебе рассказал. Но на некоторые вещи я просто не знаю ответа. Не знаю. Поверь мне наконец.

В его голосе звучало отчаяние. Слышно было, что он говорит искренне. Фиона решила на сегодня оставить его в покое:

– Здорово! Просто восхитительно! Только потому, что ты тридцать лет назад так же, как сейчас, боялся с кем‑то конфликтовать, моя жизнь теперь в заднице!

– Фиона, но это же не так! – воскликнул он.

– Ладно. Не так так не так. А теперь иди. Хватит с меня, уйди с глаз долой.

Она отвернулась лицом к стене и закрыла глаза.

Роджер не издал ни звука. Прошло несколько минут, прежде чем она услышала, как он вышел из комнаты и тихо затворил за собой дверь.

Когда все смолкло и за окном начали опускаться сумерки, она подумала, что все эти годы, кажется, чувствовала что‑то неладное. Наверное, в ее подсознании столько всего накопилось, что она уже не могла с этим совладать и в минуту слабости у нее зародилось и окрепло желание покончить с жизнью. Могло так быть? Во всяком случае, это не более невероятно, чем предположение, что кто‑то хотел ее убить. У них с Мораг было столько гостей, что любой мог переключить в кухне радио. А Фионе случалось совершать поступки и похлеще того, чтобы позаимствовать свечи у подруги, с которой они делили квартиру. Или набросать розовых лепестков. «Может быть, – думала она, – может быть, со мной действительно не все в порядке, а мой мозг стирает воспоминания о том, как я делала приготовления к собственной смерти. Может быть, мне лучше успокоиться на таком объяснении».

Была уже ночь, когда постучалась Мораг. Она бесшумно вошла в комнату Фионы. В руках у нее опять был поднос, на этот раз она принесла Фионе поесть. Мораг поставила поднос на письменный стол.

– А ты, оказывается, не спишь, – сказала она шепотом, улыбаясь Фионе. – Я сварила суп. Если честно, то я, конечно, разогрела суп из банки, которую принес твой отец.

Это был лучший вариант. Стряпать Мораг не умела. Но Фиона так проголодалась, что съела бы сейчас все что угодно. У нее промелькнула мысль, не сказать ли Мораг, чтобы та больше не называла Роджера ее отцом, но тогда пришлось бы ей все объяснять, а этого Фиона делать не хотела. Не сейчас.

– Дверь заперта? – спросила она.

– Конечно. Неужели ты проспала мастера? Он все сделал честь по чести и поставил нам новый цилиндровый замок. Наверное, твой отец заплатит по счету?

«Надо будет поговорить с ней обо всем, не откладывая в долгий ящик», – подумала Фиона, потому что каждый раз, как Мораг произносила «твой отец», она чувствовала укол в сердце.

– Да, он что‑то такое упоминал…

– Я позвоню ему и поблагодарю. Мы могли бы ему…

– Когда ты выходишь на работу? – перебила ее Фиона.

– Ой, я всю неделю буду сидеть дома. Мне удалось отложить намеченные дела, да к тому же я в основном все произвожу онлайн – перевод денег, покупки и все такое. Так что ты не беспокойся.

– Спасибо, – сказала Фиона и попыталась сесть.

В глазах потемнело, и она упала на подушку.

– Я помогу тебе, – предположила Мораг и подсела на край кровати, чтобы поддержать Фиону. – Расскажешь мне, что случилось вчера ночью? – спросила она с ласковой улыбкой.

– Если б я знала…

Фиона помнила, что ходила с Мораг на открытие выставки немецкой художницы Астрид Рёкен. Одна галерея в Стокбридже без конца уговаривала ее привезти из Берлина в Шотландию свои картины. Та долго тянула с решением, так как в последние годы работала с объектами, забросив живопись. В конце концов стороны пришли к компромиссу, договорившись выставить вместе с картинами некоторое число избранных объектов. Мораг была зачарована картинами: головами, лицами, гримасничающими рожами, созданными после возвращения Рёкен из Нью‑Йорка. Фиону больше заинтересовали объекты «I adore my unknown father»[28]– живописная вариация на тему «Отче наш», или «Сколько весит вчерашний снег». Они как раз остановились перед «Первозданными тенями», восхищаясь точным расчетом, с каким были изображены лежащие на куче песка тени, отброшенные африканскими деревянными статуями. Выставочный зал был битком набит посетителями, шампанское лилось рекой. Художница, тоненькая женщина, выглядела ужасно хрупкой рядом с галеристом, у которого была фигура профессионального боксера. Она излучала жизнерадостность, обменивалась шутками с журналистами, привлекая к себе внимание артистической публики, среди которой все из принципа напускали на себя скучающий вид. В первые же минуты Мораг так увлеклась ею, что решила непременно сделать о ней документальный фильм. Она протолкалась поближе к художнице, а Фиона вдруг увидела перед собой отнюдь не безмятежное лицо молодого парня, с которым они как‑то переспали.

– Привет, – поздоровалась она, стараясь держаться нейтрального тона, пока ей не вспомнилось его имя. И о чем они с ним тогда говорили.

– Пока ты не спросила меня, что я тут делаю, предупреждаю: я знаком с Астрид. – В его голосе слышались капризные нотки.

Тут она вспомнила: Ян. Из Берлина. Двадцать восемь лет. Учится на искусствоведческом, а может быть, уже кончил. С немецкими студентами никогда нельзя знать наверняка. Зачем‑то там приезжал в Эдинбургский университет, зачем – она, конечно, уже не помнила. Он был хорош собой, поэтому, вероятно, она с ним и пошла. Дело явно было не в каком‑то сверхъестественном обаянии, разве что он тогда вел себя совершенно иначе, чем в эту последнюю встречу.

– Ну да, из Берлина, верно? – спросила Фиона, только чтобы что‑то сказать.

– Я там устраивал ее выставку, еще три года назад.

– Вы уже успели поговорить?

– Конечно. Я встречал ее в аэропорту.

– Как любезно.

– Да.

Нервное молчание, пока наконец не подоспел кто‑то с шампанским. Фиона залпом осушила свой бокал и тотчас же подставила его, чтобы ей снова налили.

– Ты ни разу мне не позвонила.

Значит, один из тех самых. Она силилась вспомнить, как прошел тогда вечер в его обществе. Где они познакомились? Вероятно, на каком‑нибудь вернисаже? Нет, в галерее. Они долго вели беседу о Нео Раухе и Даниэле Рихтере[29]. О Нео Раухе он отзывался сдержанно, зато Даниэля Рихтера просто обожал, из‑за чего они заспорили и углубились в тему. Это и побудило его пригласить ее вместе поужинать. Сделал он это как‑то смущенно, и его неловкость тогда ее подкупила. Рослый, стройный, коротко стриженные темные волосы, лицо бледноватое, большие очки в роговой оправе, как у Джарвиса Кокера[30], какие редко на ком можно встретить, разве что на студенте‑искусствоведе из Берлина. Они пошли в кафе «Вальвона и Кролла», и Ян искренне обрадовался, что она родилась в Берлине. Конечно же, он собирался показать ей Берлин, ведь она тут толком еще не бывала, и после нескольких бутылок вина, которые бедняжка безропотно оплатил, они очутились в его квартире, переспали, он дал Фионе свой телефон, потому что она принципиально никому не оставляла свой номер, а она, наверное, сказала, что позвонит ему, потому что всем так говорила.

– Ах, я потеряла мобильник, и пришлось заводить новую сим‑карту.

У Фионы это была стандартная отговорка и стояла в ее репертуаре на первом месте, другая – «Столько дел было, что я совсем завертелась» – занимала второе.

– Гм. И какой же у тебя этот новый?

Она удивилась:

– Ты это о чем?

– О твоем мобильнике. Он же у тебя новый. Какой фирмы?

Вот чудик! Правильно было, что она ему не стала звонить.

– Не знаю. Я на такие вещи никогда не обращаю внимания. Сам мог бы зайти ко мне в галерею, – постаралась она переменить тему.

Он посмотрел на нее долгим взглядом. Она почувствовала раздражение, допила свой бокал, стала искать глазами, где бы взять добавки.

– Я был.

– Извини?

– Ну, в галерее. Я там был.

Фиона помотала головой:

– Мне никто не сказал. С кем ты там говорил?

– Я не зашел. Я сидел в кафе напротив и наблюдал за тобой.

«Не то этот Ян вообще больной на голову, не то он смеется надо мной!»

Она неуверенно засмеялась.

– Нет, правда. Не каждый день и не так чтобы с утра и до вечера, но я приходил. Раз или два в неделю. Но ты никогда не смотрела в ту сторону.

– Я же не знала, что ты там сидишь.

Молодой человек снова посмотрел на нее долгим взглядом, не говоря ни слова. Она с тревогой подумала, что сейчас он скажет: «Я думал, ты почувствуешь, что я там» – или еще что‑нибудь такое же бредовое, и потому попыталась улизнуть:

– Мне надо поискать подругу. Она где‑то тут потерялась.

Он удержал ее за локоть:

– Она ушла с Астрид в задние комнаты. Наверное, они заняты интересной беседой и не обрадуются, если кто‑то помешает.

Фиона хотела стряхнуть его руку, но он не отпускал.

– Мне нужен новый бокал.

Ян взял у нее пустой:

– Сейчас я тебе принесу.

Он скрылся в толпе, а она начала искать глазами кого‑нибудь знакомого. Обыкновенно знакомых было полно, круг эдинбургского общества не слишком велик. Но сейчас, как нарочно, рядом подобрались одни чужие. Возле входа она обнаружила знакомого человека. Он стоял к ней спиной. С ним была жена. А тут уже и Ян вернулся и сунул ей в руку бокал.

– Твое здоровье! – сказал он и пригубил шампанское.

Фиона молча опорожнила свой бокал одним духом. Она не считала, который это был по счету. Может быть, пятый, а то и шестой. Ей просто пришла охота напиться.

И с этого момента воспоминания стали стертыми. Может, Ян что‑то подлил ей в бокал? Или кто‑то еще? Бокал был очень уж полный. Кругом все время толкались. Сама она то и дело наступала на чьи‑то ноги. Она смутно помнила, что вроде бы потом разговаривала с Мораг. Кажется, и еще с какими‑то людьми. Но куда делся Ян?

– Ты должна мне помочь, – сказала Фиона, не притронувшись к супу. – Когда ты видела меня в последний раз?

– До разговора с Астрид. Мы ушли с ней в кабинет за выставочным залом, я хотела уговорить ее сняться у меня для документального фильма, – сказала Мораг.

– Нет‑нет! Мы же еще потом разговаривали! – Фиона потерла обеими ладонями лицо. Руки были ледяные. – Ты уверена, что это точно? Постарайся вспомнить!

Мораг посмотрела на нее с удивлением:

– Откуда ты это взяла? – Она подсела к Фионе и обняла ее за плечи. – Когда я вернулась в выставочный зал, тебя там уже не было. Сказали, ты ушла с каким‑то типом.

Фиона замотала головой:

– Нет‑нет! Мы разговаривали. Я точно помню. Ты еще видела этого Яна?

– Яна?

– Я тебе рассказывала о нем. Студент из Берлина… Разве я тебе о нем не говорила?

– Тот, с которым ты ходила в «Вальвона и Кролла»?

– Ну да, он самый.

– А‑а! Погоди! Он еще как будто был знаком с Астрид?

– Да! Ну, вспомнила?

– Он потом заходил к нам в кабинет, присел даже… Но совсем ненадолго. И я не помню точно, когда это было. – Мораг весело улыбнулась Фионе. – Все будет хорошо, вот увидишь! Давай‑ка поешь, пока не остыло. А то ты совсем бледная. – С этими словами Мораг встала и вышла из комнаты, оставив Фиону одну.

Фиона кое‑как дотащилась до письменного стола и принялась есть. Суп из консервной банки был совсем неаппетитным. Съев половину, она без сил бросила ложку, почувствовав себя еще более вялой, чем прежде, на лбу проступила испарина. Тогда она сложила руки на столе, опустила на них голову и закрыла глаза. Мораг – преданнейшая подруга… Если бы только у нее вчера не возникла идея снять документальный фильм, она осталась бы с Фионой и ничего бы не случилось… Вот уже два года Фиона и Мораг почти каждый день проводили вместе. Кто‑то их тогда познакомил, так как они обе искали квартиру, но ни та ни другая не могла позволить себе снять отдельную. А тут молодая женщина одного возраста с Фионой, как и она, занятая творческой работой, – Фиона обрадовалась такой удаче. С первого взгляда они почувствовали взаимную симпатию, а откровенное восхищение Мораг польстило Фионе. Вскоре они наткнулись на эту чудную квартиру на Форт‑стрит в Бротоне, и им даже удалось ее заполучить. Постепенно Мораг все больше перенимала стиль Фионы. Еще до знакомства они одевались похоже и делали похожий макияж. Мораг только изменила прическу, и их сразу же прозвали сумасшедшими двойняшками. Иногда, когда ее принимали за Мораг, Фиона изображала раздражение, порой закатывала глаза и вздыхала. Только для того, чтобы показать, кто в их паре задает тон. В действительности же новый стиль или идею какой‑нибудь сумасшедшей вечеринки зачастую предлагала Мораг.

Голова Фионы становилась все тяжелее, мысли путались.

«Если бы Мораг тогда осталась со мной», – подумала она и с этой мыслью заснула.

Зальцбург. Январь 1980 года

[31][32]

[33]

Признаться, вот уже неделя, как он то и дело посматривает на свой мобильник, проверяя, не пропустил ли звонок Фионы. Он решил считать добрым знаком, что она не дает о себе знать. Даже если она не звонит, потому что обиделась на него за то, что он не захотел принимать ее фантазии всерьез, Бена это тоже устраивало. Но временами Бена охватывала тревога за нее.

Его шоферская служба протекала монотонно. Каждый день один и тот же рутинный распорядок. Подъем в половине седьмого, задолго до того, как встанут родители. К семи пятнадцати он успевал принять душ, позавтракать и облачиться в непременный черный костюм с белой рубашкой и неярким галстуком. Чандлер‑Литтон придавал большое значение приличному внешнему виду, и потому Бен каждое утро начищал элегантные черные ботинки. Седрик выделил ему деньги на приобретение нового гардероба: пять костюмов, десять рубашек, десять галстуков, три пары обуви, три подходящих ремня, два макинтоша. Он оплатил даже заколки для галстука, запонки и носки. Новый бумажник. И так далее. Никогда в жизни у Бена еще не было такой дорогой одежды. И по правде сказать, он никогда в жизни не стал бы покупать этих вещей, даже будь у него на это деньги.