Глава сорок шестая. На одиннадцатый день из моей камеры уходят мыши

На одиннадцатый день из моей камеры уходят мыши. Гуськом, по очереди, пролезают в щель под дверью – и вот уже последний серый хвост утянулся в коридор. Я наблюдаю это, лежа на полу, без особых эмоций. Рука, что у меня под головой, давно занемела, и я не чувствую ни корявых досок, ни сквозняка из окна. Нет у меня никаких долгов, все счета оплачены и закрыты. Странное тепло охватывает все, что осталось от тела, и качает, и убаюкивает.

Такую ласку дать могла бы

Мне только детства колыбель…

Где я слышала эту песенку? Ах, да, Татьяна Михайловна, ее рука у меня на голове… Игорь с измученными бессонницей глазами… Таня Осипова – с зэковским мешком и поднятым подбородком… Мама – как она на том свидании, первом и последнем, старалась не плакать. Тот таксист, которого я попросила: «Оторви хвост!» (за нами явно не случайно ехала машина), и он оторвал. Мальчишка‑конвоир, украдкой берущий наспех заклеенный конверт. Незнакомый химик из Америки, по имени Дэвид, приславший Игорю письмо с приветом для меня.

Я, конечно, не знаю, что именно в этот день служат по мне молебен в никогда не виданном мною английском городе, что жмут уже на советских дипломатов, где бы они ни появлялись, что придет завтра новый начальник лагеря (старого быстренько отправят на пенсию), и окажется этот новый начальник Зуйковым – тем самым, что не решился на «шестерке» сорвать с меня крест. И возопит Зуйков человечьим голосом:

– Не я ж вас в ШИЗО сажал, почему же мне за чужую дурость отвечать, если вы умрете?

– Потому что и вы бы подписали этот приказ, как миленький.

– Нет! Обещаю вам – нет! Никаких ШИЗО! Не подпишу – и конец. Я начальник лагеря! Называйте меня как хотите, если я обману!

И я ему поверю: по глазам видно, что не подпишет. Так зачем подставлять под удар именно его? Стоит дождаться, когда кого угодно из нас отправят в очередное ШИЗО с родной «тройки» – и тогда уже я двинусь в последнюю голодовку под лозунгом: «Прекратите пытать заключенных!» Конечно, с меня его немедленно сорвут, но наши хоть будут знать – с каким требованием я пойду на это. Смотрим мы с Зуйковым друг на друга… Ладно, солдатская твоя душа, ты по‑своему прав. Но знал бы ты, до чего мне не хочется из блаженного своего состояния возвращаться назад – только с тем, чтобы начать при первом случае все сначала! И после голодовки есть – это всегда так больно! Нёбо сводит почему‑то, как от ожога.

– Хорошо, переводите на режим ПКТ – начну есть.

– Начинайте сегодня! Врачи опасаются…

– Подождут ваши врачи. Пускай в ПКТ и лечат.

И не обманет Зуйков, прекратятся на этом все мои ШИЗО, а остаток срока в ПКТ он сделает для меня «максимально благоприятным» – насколько это вообще возможно для таких мест. На этом, однако, все и кончилось. Параллельно со мной свои пять суток отсидела Галя (я об этом и не знала), но больше никого из зоны в ШИЗО не сажали, и лозунг мой – написанный заранее зеленкой – пролежал под нашими телогрейками до самого моего отъезда в Киев. Правда, мы как‑то утром нашли телогрейки перевернутыми, и лозунг – тоже: видно, проверяли ночью. Что ж, пускай – донесут КГБ о боевой готовности. К весне 86‑го нас начнут по‑человечески кормить, а кагебешники – улещать и сулить освобождение безо всяких покаяний. Но, по странному совпадению, окончательно обезумевшая Эдита именно тогда не только присоединится к Владимировой, а и пойдет гораздо дальше нее – начнет пускать в ход руки! Что она норовит затеять драку – я узнаю, вернувшись из ПКТ – но еще ушам своим не поверю. А уже в мае на пани Ядвигу и меня откроют уголовное дело «за избиение заключенной Абрутене», даром что всем будет известно, что это – чистой воды провокация, и хоть следовало эту дуреху отлупить – я все же воздержалась, а про пани Ядвигу и вовсе смешно говорить – она была чуть не вдвое старше Эдиты и вчетверо слабее.

И закроют это дело так же легко, как открыли – шантаж уголовной статьей ни на кого не подействует, а затеяна эта вся история только ради последнего шанса: может, испугаются и напишут‑таки покаяния? Не сработало так стоит ли стараться? Им не то что добавлять нам сроки – избавиться от нас надо будет, и поскорей! Потеряв надежду на террор – цыкнут на Эдиту и Владимирову, и те, как по волшебству, утихнут. А на следующий день меня заберут в Киев «освобождаться», и последние три месяца будут вымогать, и стращать, и шантажировать, но одновременно клясться мне, что в «Малой зоне никого уже не осталось», хотя это будет тогда еще враньем. Не добившись желанного покаяния, за два дня до встречи в Рейкьявике глав сверхдержав все же выпустят, по секретному указу за подписью Громыко. На руки мне этот указ не отдадут, но объяснят зато, почему секретный:

– Вы же о помиловании не просили, и официально Президиум Верховного Совета СССР не имеет права вас помиловать.

– Мне помилование не нужно, мне нужна реабилитация!

– Ну, Ирина Борисовна, не все сразу. Может быть, попозже. А вот держать вас здесь мы не имеем права, раз указ. Соберите вещи, мы отвезем вас домой.

Собираю, еще не соображая, врут или не врут?

И вот меня везут на черной «Волге»…

Эпилог

Сегодня, в сентябре 87‑го года, в Малой зоне действительно никого не осталось. Она прекратила свое существование. Лагле живет в Эстонии, пани Лида – в Латвии, Наташа и Галя – в России, Рая и Оля – на Украине, Таня – в Америке. Но остались пока в ссылке Татьяна Михайловна Великанова и Елена Санникова, но остались сотни политзаключенных по другим лагерям, тюрьмам, ссылкам и психушкам. А зэков‑рабов, арестованных по уголовным статьям, хоть и не всегда за действительные преступления – миллионы.

И умер в тюрьме, не дождавшись свободы, Анатолий Марченко, и каждый день кто‑то умирает – и сегодня умрут, и завтра. А я живу, и это, наверное, несправедливо. Храню никому не нужную здесь зэковскую форму работы пани Лиды. Иногда прижимаюсь к этой лагерной, столько повидавшей шкуре щекой. Серый мой, серый цвет! Цвет надежды! Сколько еще стоять этим лагерям на моей земле? Как я смею заснуть сегодня, когда они все стоят?

Но это у нашей зоны была серая форма. У большинства зэков – черная. Им‑то на что надеяться? Разве только – на нас с вами.