Габриель Гарсиа Маркес

Самый красивый в мире утопленник.

Дети первыми увидели, как что-то таинственное и темное, покачиваясь в волнах, приближается к берегу, и вообразили себе, что это корабль. Но у корабля не было ни мачт, ни флага, и кто-то предположил, что это кит. Его вынесло на берег, облепленного водорослями и волокнами медуз, запутавшегося в рыбачьих сетях и обрывках корабельных снастей, и только разобрав все это, дети поняли, что перед ними утопленник.

Они играли с ним весь день, закапывая в песок и снова откапывая, пока их не заметил кто-то из взрослых и не поднял переполох. Мужчины, несшие утопленника к ближайшему дому, обратили внимание, что он весит гораздо больше обычных мертвецов, почти столько же, сколько лошадь, заключив из этого, что он долго болтался в море и кости его насквозь пропитались водой. Покойника положили на пол, и он оказался таким огромным, что ноги едва уместились в доме, но и в этом знающие люди не нашли ничего удивительного, так как утопленники имеют обыкновение расти и после смерти. Вообще говоря, только наличие рук и ног позволяло узнать в нем труп человеческого существа — тело покрывал твердый панцирь из морских ракушек, а пахло оно рыбой и илом.

Даже не видя лица утопленника, люди знали — он не из их деревни. Деревушка, выросшая на пустынной оконечности мыса, едва ли насчитывала двадцать кое-как сколоченных из досок домов, в каменистых двориках которых не приживались цветы. Земля была такой твердой, что в округе не росло ни одного деревца; матери постоянно боялись, как бы ветер не унес играющих на открытом месте ребятишек, а редких людей доживших до старости и умерших своей смертью, приходилось сбрасывать в море с прибрежных скал. Но море было спокойным и щедрым. Мужчины из года в год рыбачили на одних и тех же семи лодках, и им достаточно было переглянуться, что бы понять — все свои на месте.

В ту ночь никто не вышел в море. Мужчины отправились выяснить, не пропал ли кто-нибудь в соседних деревнях, а женщины остались сторожить утопленника. Чтобы не терять времени даром, они смыли с его лица грязь, распутали волосы, выбрав из них стебли морских растений, и скребком для очистки рыбы содрали ракушки. Водоросли и ракушки оказались незнакомыми, из тех, что встречаются в глубинах далеких океанов, а одежда утопленника была изодрана в клочья — его, как видно, долго трепало в шершавых коралловых лабиринтах. Женщины не могли не заметить, что покойный встретил свою смерть с достоинством, — в его лице не было выражения одиночества, столь частого у погибших в море, как не было и отвратительного убожества, отличающего речных утопленников. Мало помалу женщины очистили покойника от наслоений, и, когда он предстал перед ними в первозданном виде, у всех перехватило дыхание. Это был самый высокий, самый красивый и самый мужественный мужчина из всех существующих на свете, величественный настолько, что даже мысли о нем разом не укладывались в голове.

Ни одна кровать в деревне не могла вместить его тело, и не было стола, на который можно было бы его положить. Ему коротки оказались брюки самых высоких мужчин, и тесны рубашки самых плотных, и малы самые большие в деревне ботинки. Очарованные его статностью и красотой, женщины решили своими руками сшить ему скорбные одежды — брюки из доброго куска паруса и рубашку из нарядного голландского полотна — чтобы покойный имел вид, достойный смерти. Они уселись в кружок и принялись шить, после каждого стежка поглядывая на утопленника и с удивлением отмечая, что море за окном вздыхает как-то особенно печально, а ветер — как-то непривычно нежен, и все это не иначе, как из-за выброшенного на берег мертвеца. Если бы этот великолепный мужчина жил в их деревне, — думали женщины, — то его дом, без сомнения, имел бы самые широкие двери, и самый высокий потолок, и самый крепкий пол; он сделал бы себе кровать из главного корабельного шпангоута, и его жена была бы самой счастливой. Власть его была бы так велика, что позови он любую рыбу, и она сама шла бы к нему в сети, а в работу он вкладывал бы столько старания, что родники зажурчали бы меж раскаленных камней и на прибрежных скалах запестрели бы цветы. Женщины тайком сравнивали усопшего со своими мужьями и с грустью понимали, что он способен был в одну ночь сделать то, чего их мужьям не дано было сделать за всю жизнь, и они разочаровывались в глубинах своих сердец и раз и навсегда отвергали мужей как немощных и ни на что не годных. Забыв обо всем, они блуждали в трепетных рощицах своих фантазий, когда самая старая из них, та, что из-за возраста смотрела на утопленника больше с состраданием, чем со страстью, вдруг сказала с печальным вздохом:

— Я по лицу вижу, что его звали Эстебан.

С этим нельзя было не согласиться. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять — у него не могло быть другого имени. Правда самым строптивым — а это всегда самые молодые — приятнее было думать, что одень его поприличнее, укрась цветами, а главное, нацепи на него ботинки из лакированной кожи, и он запросто мог бы сойти за Лаутаро, но это была лишь иллюзия. Сколько они не брали полотна, его все оказывалось мало, поэтому брюки, неладно скроенные и еще хуже сшитые, никак на него не налезали, а пуговицы снова и снова отлетали от рубашки, не выдерживая скрытых сил его сердца. К полуночи ветер стих, и море стало ленивым и сонным. Наступившая тишина развеяла последние сомнения: это, конечно же, Эстебан. Одевая его и причесывая, и подрезая ему ногти, и разбирая бороду, женщины не могли сдержать горестных вздохов, терзаемые мыслью, что столь прекрасный мужчина так и останется лежать на полу. Они поняли вдруг, как он, бедняжка, должно быть страдал из-за своего огромного тела, если даже после смерти оно доставляет столько хлопот. Они увидели его обреченным всю жизнь боком входить в двери, и стукаться головой о притолоки, а в гостях нелепо переминаться с ноги на ногу, не находя места своим большим розовым рукам, нежным, как ласты морского вола, в то время как хозяйка торопливо ищет стул покрепче и бормочет, ощущая пустоту под ложечкой, ну вот разве что сюда, Эстебан, присаживайтесь, сделайте милость, — а он, приросший спиной к стене и смущенно улыбающийся, не беспокойтесь сеньора, мне и здесь хорошо, — ощущая гудение в пятках и жжение в спине, уже стертой о стены в других домах, где всегда повторяется одно и то же, не беспокойтесь сеньора, мне и здесь хорошо; и все ради чего — ради того, чтобы не сгореть со стыда на обломках развалившегося под ним стула; и догадываться, что люди, говорящие, куда же ты, Эстебан, подожди, сейчас и кофе закипит, за его спиной будут шушукаться и хихикать, ну наконец-то он ушел, этот красивый болван, слава богу, вздохнем свободно без этого глупого верзилы. Да, так думали женщины, горюя над покойником незадолго до рассвета. Кто-то догадался накрыть ему лицо платком, чтобы утопленника не беспокоил яркий свет, и с платком на лице он стал таким безвозвратно умершим, таким беспомощным, таким похожим на обычных мужчин, что женские сердца начали разрываться от горя. Первой не выдержала и зарыдала самая молодая. Остальные тоже завздыхали, переглядываясь между собой, и начали всхлипывать; с каждой минутой слезы все больше щипали им глаза, потому что утопленник с каждой минутой все больше становился Эстебаном, и вот уже они заголосили хором, о, бедный Эстебан, ты был самым добрым и самым отзывчивым, и самым беззащитным человеком на земле. Когда мужчины, сойдясь со всех сторон, сообщили, что у соседей тоже никто не пропадал, женщины не смогли сдержать счастливых улыбок.

— Слава богу, — зашептали они. — Значит, он — наш!

Поначалу мужчины не придали значения женским слезам и вздохам. Утомленные бесконечными хлопотами той ночи, они хотели поскорее сбыть с рук докучливого гостя, и сделать это по холодку, пока не начало палить солнце. Из остатков бизаней и гротов они соорудили носилки, достаточно прочные, чтобы дотащить мертвеца до прибрежных скал, и вытащили на свет якорь от торгового судна, чтобы прицепить его к ноге утопленника и отправить тело прямехонько в самые глубины, где пухнут от скуки безглазые рыбы и оторвавшиеся от тросов водолазы и откуда никакие течения не смогут вернуть его на берег. Но чем слаженнее действовали мужчины, тем больше находилось у женщин уловок, чтобы тянуть время. Они суетились повсюду, как курицы, во время отлива клюющие червяков в песке, забегая то с одной стороны, чтобы надеть на шею покойнику ладанку попутного ветра, то с другой, прицепляя к его руке амулет правильного курса, да тут никакого терпения не хватит, ей-богу, уйди отсюда женщина, и встань там, где ты не будешь мешать, а то я чуть не свалился из-за тебя на покойника; кончилось тем, что мужчины заподозрили неладное и начали ворчать между собой, а почему, спрашивается, такие цирлих-манирлих, и на кой нужны все эти побрякушки, если мертвяка через пару дней все равно сожрут акулы; но женщины, не обращая на них внимания, все таскали и таскали покойнику в дорогу разные нужные вещички, толпясь возле тела и горькими вздохами пытаясь высказать то, что не нашло выражения в слезах; ну и мужское терпение, наконец, лопнуло, нет, в самом деле, тут и ангел не выдержит, столько шума из-за какого-то мертвеца, неизвестно сколько пробултыхавшегося в волнах, из-за какого-то шелудивого покойника, из-за утопленника дерьмового. И тогда одна из женщин, оскорбленная подобными словами, сорвала платок с лица усопшего, и мужчины сразу проглотили языки.

Не могло быть сомнений — перед ними лежал Эстебан. Об этом не нужно было орать во все горло, даже слепой узнал бы его. Сам сэр Вальтер Рэли, с его акцентом гринго, красным попугаем на плече и аркебузой, чтобы убивать людоедов, не мог бы произвести на мужчин такого впечатления, как этот большой человек в брюках не по росту и с босыми ногами, ногти на которых можно было срезать только острым ножом. По лицу утопленника было видно, что ему очень стыдно, и он совсем не виноват, что он такой большой, и такой тяжелый, и такой красивый; да и вообще, если б знать, что так получится, он утонул бы в каком-нибудь укромном местечке, правда-правда, я своими руками привязал бы на шею якорь от галеона и споткнулся бы невзначай где-нибудь в прибрежных скалах, чтобы не доставлять никому хлопот накануне святой среды, валяясь у вас под ногами этим отвратительным трупом, с которым я лично не хотел бы иметь ничего общего. В лице Эстебана было столько искренности и чувства, что даже самые подозрительные мужчины, опасавшиеся, что их женам долгими одинокими ночами наскучит мечтать о них и они будут мечтать об утопленниках, даже эти мужчины, и другие, более суровые, дрогнули сердцем от правдивости Эстебана.

Ему устроили самые пышные похороны, какие только возможны для бездомного утопленника. Женщины пошли в соседние деревни за цветами и вернулись оттуда в сопровождении других женщин, которые хотели своими глазами увидеть Эстебана, а увидев, сами отправлялись за цветами для него, так что в итоге собралось столько людей и цветов, что негде было шагу ступить. В последний час людям стало жалко возвращать Эстебана морю сиротой, и среди самых достойных они выбрали для него отца и мать; кто-то захотел стать ему братом, кто-то свояком, кто-то племянником, и все жители деревни вскоре оказались породненными между собой. Плач по утопленнику стоял такой, что некоторые моряки, услышав его, сбились с верного курса, а один из них, как рассказывали, велел даже привязать себя к мачте, вспомнив легенды о сиренах. Не все удостоились чести нести покойника по крутому склону прибрежных скал, а когда процессия тронулась, мужчины и женщины вдруг с горечью увидели, что их улицы слишком тесны, дворики слишком засушливы, а сновидения бесцветны и убоги перед красотой и блеском этого утопленника. Они решили пустить его в море без якоря, чтобы он смог вернуться, если захочет, и в ту короткую, как вспышка молнии, секунду, когда тело низвергалось в пучину, каждый почувствовал спазм в горле. Не нужно было смотреть друг на друга, чтобы понять — кого-то близкого нет среди них, и больше уже никогда не будет. Но правда состояла в том, что и они теперь не смогут быть прежними; они непременно изменятся, как изменится все вокруг: двери домов станут шире, потолки — выше, полы — прочнее, для того, чтобы воспоминание об Эстебане могло свободно ходить повсюду, не натыкаясь на притолоки; и теперь никто не посмеет шептать за спинами, ну слава богу, наконец-то помер этот красивый болван, дал дуба этот глупый верзила, потому что в память о нем они распишут фасады домов веселящими душу красками, и свернут себе шеи, но откопают наконец родники среди камней и разведут цветы на прибрежных скалах, чтобы пассажиры океанских кораблей просыпались в открытом море, сведенные с ума запахом садов, а их капитан, бренча военными медалями, спускался бы со шканцев в своем парадном мундире, со своей астролябией и Полярной звездой и, указывая на горизонт, на холм, утонувший в благоухающих розах, повторял бы на четырнадцати языках, посмотрите в ту сторону, леди и джентльмены, туда, где ветер столь кроток, что ночует под кроватями младенцев, а солнце светит так ярко, что подсолнухи не знают, куда поворачивать голову, там, именно там стоит деревня Эстебана.

1968 г.