Как они встретились в Фонтевро

Размышляя сам с собой на пути чрез туманные долины, король Ричард вдруг натянул поводья и послал гонца за аббатом Мило. Тот поспешил пришпорить своего мула. Как только он поравнялся со своим господином, тот заговорил с ним спокойным голосом, как человек, готовый к худшему.

– Мило! Что должен делать человек, убивший своего отца родного? Возможно ли раскаяние для такого грешника?

Мило сначала посмотрел на голубое небо, потом обвел вокруг глазами землю, одетую в золото и изумруды. Он совсем прищурил глаза и не мешал солнышку играть у него на лице. Воздух был особенно мягок, торф под ногами – особенно податлив. Ему нравилось тут.

– Государь! – начал он. – Это – тяжелый вопрос. Но на свете бывали дела и похуже.

– Назови мне, друг мой, хоть одно из них, – промолвил король, устремив глаза на край холма.

– Государь мой, король Ричард! – отвечал Мило. – Был некогда Отец, который Сам убил Сына своего, дабы люди сделались лучше. Я полагаю, то было страшное горе.

Король не проронил ни слова в продолжение нескольких шагов, но затем спросил:

– А стали ли от этого люди много лучше?

– Прекрасный мой владыка! – возразил Мило. – Не очень‑то. Но уже это – не вина Бога; ведь люди всегда, да и сейчас, еще могли бы исправиться.

– Неужели же. Мило, ты осмелишься ставить мое ужаснейшее злодеяние наряду с Божественной Жертвой искупления? – спросил король, обращая к нему суровое лицо.

– Это не совсем так, мой повелитель, король! – заметил Мило вообще. – Но я вижу тут такую разницу. Ты не настолько виноват, как тебе кажется: ведь в нашем мире отец воспитывает своего сына как в смысле телесном, так и относительно правил. На небесах – совсем другое дело. Там Сын всегда существовал, как и Отец, с самого начала. Он такой же Предвечный, как и Отец; Он рожден от Отца, но не сотворен. В этом святом деле не было ни малейшей греховности: одна чистая жертва. А в нашем земном деле было много грешного и ни тени самопожертвования.

– Да, мой грех, Мило! – рыдая, подхватил Ричард.

– О, Господи! Да нет же, по‑моему! – отозвался старый священник. – Ты, государь, являешься лишь тем, чем твои предки сделали тебя. Но заметь теперь мои слова: жертвуя собой, ты можешь сделаться совсем иным. И тогда‑то, если на тебе останутся лишь обычные грехи зараженного человека, ты еще сможешь угодить Всемогущему Богу исполнением того, что ты один способен совершить, – благодетельным самопожертвованием.

– Какую же жертву могу я принести? – спросил молодой король.

Мило привстал на стременах с самым восторженным видом.

– Видишь ли, господин мой! – начал он. – Вот уж два года, как ты носишь знак этого самопожертвования, но ничего еще для этого не успел совершить. А за эти два года избранный престол Господень подвергался поруганию, стал лоханью язычников. В оковах томится Честное Древо, это неоцененное сокровище, этот Жезл Благодати, этот знак свободы. Святой Гроб разверзнут, Антихрист царит везде. О, Боже, Боже! (тут аббат погрозил высоко поднятым пальцем). Долго ли все это будет продолжаться? Ты меня вопрошаешь о грехе и о самозаклании? Смотри же, вот твой путь!

Король Ричард мотнул сперва своей головой, а потом головой своего коня.

– Поезжай назад. Мило! Оставь меня! – сказал он, пришпоривая своего коня, и вскачь понесся прочь по серому долу.

Дружина всадников остановилась в Туаре и расположилась на ночлег в монастыре ордена Савиньи. Король Ричард все держался особняком, ел мало, говорил еще меньше. Всю или почти всю ночь он молился, стоя в одной рубашке на коленях в часовне, держа перед собой обнаженный меч вместо креста. На следующее утро, с первыми петухами, он созвал своих челядинцев и еще до зари погнал всех в дорогу с такой поспешностью, что не было еще полудня, как перед ними показался храм женского монастыря Фонтевро, словно груда темных скал.

За милю до городских стен король спешился и попросил своих разоружить его. Он отцепил от пояса свой меч, снял шлем и кольцо, плащ и кафтан с вышитым гербом, а также пояс своего родного края. Так, лишенный всех знаков своего высокого сана, одетый лишь в панцирь, с непокрытой головой, безоружный, пеший, он вступил в городок Фонтевро среди своих конных людей. Но не мог Ричард снять с себя свой царственный рост, царственный взгляд, повелительную поступь: все это с избытком заменяло то, чего он сам себя лишил.

Народ падал перед ним на колени. Многие, особенно женщины с детками, закутанными в большие платки, юноши и девушки хватали его за руку или за край панциря, чтобы, приложившись к ним, получить малую толику той благодати, которая, вестимо, дается королям от Бога. Приблизившись к церкви, он преклонил колена и опустил голову на грудь. Горе, по‑видимому, как мороз, заледенило его нутро: он выпрямился, как окоченелый, и решительно пошел вперед. А никому и в голову не приходило, что этот король, подымавшийся по широким ступеням навстречу брату – покаянник!

Перед запертыми воротами аббатства стоял граф Джон, блистая роскошью своих пурпуровых одежд и графской короной на желтых волосах. Словно король, стоял он посреди своих пэров, но его покрасневшее лицо было неспокойно, а пальцы тревожно шевелились, что не пристало королю.

Нерешимость заставила его выждать, стоя на месте, пока Ричард не поднялся на первый ряд ступеней; но тут уж Джон чересчур суетливо спустился к нему, просчитывая ступеньки, то кивая головой, то словно бодаясь и вытягивая руки и весь стан, как проситель, знающий, что он не заслужил милости.

– Ура, король английский! Ура! – воскликнул он льстиво, но останавливаясь по‑царски повыше, величаясь в своих королевских одеждах, и в то же время как бы пресмыкаясь перед принцем, стоявшим ниже его. Король

Ричард остановился, уже занеся ногу на следующую ступень, и выждал, чтобы граф спустился к нему.

– Как его положили? – были его первые слова. На лице брата отразился ужас.

– Ах, да почем я знаю? – содрогаясь, ответил он. – Я еще не видал его.

А он уже пробыл в Фонтевро целый день или даже больше.

– Как так? – спросил Ричард.

И Джон опять протянул вперед руки.

– О, братец! Я поджидал тебя! – громко воскликнул он и прибавил, понижая голос: – Я не мог один смотреть ему в лицо!

Это была, очевидно, правда: иначе он никогда бы не сказал этого.

– Пес! – произнес король Ричард. – Этим дела не поправишь. Но сказано в Писании: «И воззрят нань его же прободаша». Иди же туда!

Он поднялся на ступеньки в уровень с братом, и всем бросилось в глаза, что он на целую ладонь выше Джона, хоть тот был тоже рослый красивый мужчина.

– Нет, Ричард, с тобой, только с тобой! Без тебя – ни за что на свете! – проговорил Джон шепотом, вертя глазами.

Ричард не обратил на него внимания и велел распахнуть двери. Приказание было исполнено, и жуткий холод мрака, запах сырости и восковых свечей, дыхание смерти вырвались оттуда. Джон содрогнулся. Ричард не мешал ему дрожать и с солнечного света перешел под гулкие своды церкви. Легкой, решительной походкой вошел он туда, как храбрец, который смущается лишь до тех пор, пока не станет с опасностью лицом к лицу. Джон схватил брата за руку и на цыпочках вошел вслед за ним. Все остальные, французы и пуатуйцы, толпясь, следовали за ними, равно как и два епископа в облачении.

В самом дальнем конце церкви за большим Распятием они увидели высокие свечи, пылавшие вокруг гроба. Перед ним был небольшой белый алтарь, у которого священник шептал молитвы. Главный алтарь на возвышении не был освещен, а за решеткой северного входа монахини пели погребальные гимны. Король Ричард быстро продвинулся вперед, остальные кучкой шли позади. Посреди всего этого леденящего душу убранства лежал угрюмый, недовольный, каким был и при жизни, но теперь бесстрастный, как все покойники, бездыханный могучий король Англии, по‑видимому, совершенно безучастный ко всему этому могуществу, – лежал мертвый граф Анжуйский, чуждый всему живому.

Однако это было не совсем так, если верить свидетельству очевидцев. Ненависть за гробом – вещь ужасная! Пусть один Бог будет судьей тому, что произошло, а я не берусь даже пересказывать. Мило все видел: пусть же Мило, который даже находил себе в этом некоторое утешение, вам обо всем и расскажет.

"Я ведь знаю, – говорит он, – что, в конце концов, все тайное делается явным. И вот те обстоятельства, о которых я в ту пору лишь смутно догадывался, постепенно открылись моему разумению. Слушайте! Я расскажу вам таинственное событие.

Легко, смело подошел король Ричард к своему мертвому отцу, а граф Джон тащился за ним, как воплощение бремени забот. Ричард благоговейно преклонил колена у гроба и немного помолился пред ним; затем, подняв голову, он прикоснулся к серому старческому лицу. Клянусь Богом, он сделал это просто, как малый ребенок. Вдруг тихо‑тихо показалась из ноздри мертвеца струйка черной крови и змейкой потекла по губам… Мы все, трепеща, видели это: ужасный вид, способный потрясти всякого богобоязненного человека, не то что нас, грешных! Все отшатнулись, задыхаясь от волнения или шепча; я же, не отдавая себе отчета, кто я или что я делаю, помня только свою любовь к королю, бросился прикрыть платком этот ужас.

Я так бы и сделал, хотя все уже успели заметить, заме! ил и король и этот бледный Иуда Джои, отскочивший с воплем: «О, Христос, Христос!»

Король встал и, подняв руку, остановил меня в моем благочестивом намерении. Все затаили дыхание. Я заметил, что священник у алтаря тоже поглядывал из‑за угла, сложив губы сердечком.

Ричард был бледен и сумрачен. Он заговорил с отцом, а в это время граф Джон лежал, съежившись, на полу.

– Ты думаешь, отец, что я – твой убийца, – проговорил король, – и указываешь на меня этим знамением смерти? Что ж, я за таковое его и принимаю.

Знай же, что если последняя война между нами началась справедливо, то справедливо она и кончилась. А о справедливости я могу судить не хуже тебя. Ты уже сделал свое дело на земле, а мое еще впереди. Если я сумею быть таким же могущественным государем, как ты, я еще могу надеяться угодить тебе; если же мне это не удастся, я никогда не упрекну тебя, отец, за это. Теперь, аббат Мило, – в заключение прибавил он, – можешь закрыть ему лицо.

Я так и сделал. Граф Джон встал на ноги опять и посмотрел на брата. Но этим еще не кончилось.

Мадам Элоиза французская вошла в церковь в монастырские двери. Она была в сером монашеском одеянии, даже покрывало у нее на голове было серое; за нею шли ее женщины в таких же серых платьях. Она шла торопливо, быстро шаркая ногами, словно скользила по полу. У гроба она остановилась, поводя глазами во все стороны, словно затравленный зверь. Она видела ясно короля Ричарда: он стоял тут же, во весь рост. Но все‑таки она обводила глазами вокруг. Граф Джон стоял на коленях в тени, и она заметила его после всех других; но раз встретившись глазами с его отчаянным взглядом, она уж больше не сводила с него глаз. Что бы она ни делала (а делала она многое), что бы ни говорила (а уста ее были чреваты), она все время упорно на него смотрела.

Стоя по ту сторону гроба, напротив того, за кем она так пристально наблюдала, Элоиза простерла руки над трупом, как простирает их священник за обедней над приготовляемыми святыми Дарами. Она сурово взглянула на графа и проговорила:

– Если б мертвые могли говорить, как ты думаешь, Джон, что сказал бы он про нас с тобой?

– Ах, мадам! – произнес граф Джон, дрожа, как осиновый лист. – Что это?

Элоиза сняла с покойника мой платок. Ужасная вещь все еще была там!

– Он был ласков со мной, – сказала она, пытливо вглядываясь в бездыханное лицо. – Он старался всячески угодить мне. – Она погладила лицо покойник и опять взглянула на графа. – Но вот, Джон, явился ты, а тебя он любил больше всех. Как же ты‑то служил ему, мой милый паренек?.. О, Спаситель! – воскликнула она, поднимая свои взоры к небесам. – О, Спаситель, если б мертвые могли говорить!

Но и Джон мог говорить не больше мертвого: за него ответил король Ричард.

– Мадам! – начал он. – Мертвый уже сказал свое слово, и я ему ответил. Мне кажется, священный долг короля – быть посредником между Богом и людьми. Пусть же никто больше ничего не говорит: все уже сказано!

– Нет, Ричард, нет! – перебила его Элоиза. – Сказано не все. Как верно то, что я живу в терзаниях, так же верно, что ты будешь каяться, если не выслушаешь меня теперь.

– Мадам! – возразил король. – Я вас не стану слушать; я требую, чтоб вы молчали. Если за мной есть на это право, я даже повелеваю вам молчать, Я знаю что наделал.

– Нет, вы ничего не знаете! проговорила она и задрожала. – Вы – дурак!

– Может быть, – сказал король Ричард, слегка пожимая плечами. – Но в Фонтевро я все‑таки король.

Граф де Мортен начал мотать головой туда и сюда и дергать застежку своей шапочки.

– Воздуху мне! Воздуху! – тяжело дыша, воскликнул он, – Я задыхаюсь!

Его вынесли из церкви, отвезли домой и там пустили ему кровь.

– Еще раз спрашиваю я тебя, король Ричард; хочешь ли ты слышать правду от меня? – крикнула мадам Элоиза.

Король яростно обернулся к ней и промолвил:

– Мадам! Я ровно ничего не желаю от вас слышать. Моя цель – принять святой Крест здесь, в этой самой церкви, и отправиться служить Господу нашему как можно скорее. Поэтому я убедительно прошу вас уехать отсюда и, если у вас еще хватит времени, озаботиться о своем душевном здравии, как я забочусь о своем собственном и о здравии всего моего королевства.

Элоиза залилась слезами, изнеможенная всеми этими ужасами.

– О, Ричард! – промолвила она, – Прости мне мои прегрешения. Я так несчастна!..

Он двинулся вперед и, перегнувшись над покойником, поцеловал ее в лоб.

Бог свидетель, я прощаю тебе, Элоиза! – сказал он.

Она удалилась со своими приближенными и, немного спустя, кажется, приняла пострижение в монастыре Фонтевро".

В таких выражениях Мило передает эту сцену, непосильную для моего пера.

По окончании похорон старого короля, Ричард послал письмо своему брату, королю Франции, напоминая ему дело, которое они задумали вместе, а именно – освободить Гроб Господа и восстановить святой Крест в Иерусалиме.

– Что же касается меня, – писал Ричард, – я имею самое твердое намерение приняться за дело как можно скорее и прошу вас, государь брат мой, присутствовать при возложении на меня святого Креста в сем самом храме города Фонтепро в предстоящий праздник святого Иоанна Крестителя. Пусть и все ваши служилые, именитый герцог Бургундский, Конрад, маркиз Монферратский и двоюродный брат мой, граф Генрих, прибудут с Вами и вместе с Вами примут участие в новом обете.

Покончив с письмом, Ричард отправился в Шинон, дабы сложить в сохранном месте отцовскую казну, а затем занялся приготовлениями к своему венчанию графской анжуйской короной, а также и к венчанию своей Жанны,

Как только она получила его приказание встретиться в Анжере в известный день, у нее и в мыслях не было ослушаться: надувшиеся губки означали вовсе не возмущение, а скорее страх. В Анжере графов Анжуйских венчают красной шапочкой и обувают в красные сапожки. Так Ричард и вправду сделается Красным Графом, а прокаженный ведь предупреждал ее, чтоб она опасалась графской шапочки и ложа.

Опасаться их она могла, конечно, но как их избежать? Она уже успела испытать на себе, что Ричард – глава над нею. Год тому назад она подчинила его своей воле в Темной Башне. Но с тех пор он вертел ею, делил из нес, что угодно: стояло ему кивнуть – и она тотчас же исполняла ею волю. С тяжелым сердцем прибыла она поджидать его в черноватый городок Анжер, гнездившийся на аспидных скалах.

Их встреча у многих вызвала слезы на глазах. Жанна пала к стопам супруга, обняла его колени и не могла ни вымолвить слова, ни оторваться взглядом от него. А он, такой царственно прекрасный, поднял и прижал ее к своей груди, гладил ее личико, целовал ее глазки и скорбные уста.

– Дитя! Рада ли ты мне? – повторял он, спрашивая все о том же, что ему было хорошо известно, как это делают влюбленные.

– О, Ричард!.. О, Ричард! – только и могла бедняжка проронить в ответ.

Да, бедняжка, конечно, не в смысле этих слов новобрачной, а в смысле той страсти, что лишает человека дара слова.

Все муки самообвинения, страха за него, недоверия, сознания коварного рока слышались в этих рыдающих словах: «О, Ричард!.. О, Ричард!»

Голос вернулся к ней лишь среди ночи, когда они остались одни. Тогда, считая эти минуты самыми подходящими, Жанна принялась умолять его, нежно лаская его подбородок, между тем как он обвивал ее шею рукой. Все женские чары были в ее власти в эту ночь; но его новое намерение было решением мужчины. Тяжкое потрясение пришлось ему перенести, и он вполне почувствовал свой грех. Старческое лицо со злой усмешкой выделялось серой грудой среди свечей в этой спальне, где покоились супруги,..

И он поклялся сам себе, что уж никогда больше грешить не будет. Нет, нет! Он – король и будет поступать по‑королевски! А ей, своей Жанне, которую он крепко держал в своих объятиях, он расточал свои поцелуи и нежные речи. Увы, ей не нужны были его медоточивые слова! Она предпочла бы, чтоб они были горьки, хоть это и дорого бы обошлось ей. Лежа в его объятиях, убаюканная, но не убежденная, она рыдала все слабее и слабее и дорыдалась до того, что уснула, а он и спящую ее все целовал, целовал‑..

В соборе своих предков возложил Ричард на себя из рук архиепископа красную шапочку, пояс и обувь анжуйцев; и поднял он высоко свой щит с гербом леопарда, чтобы все видели его. Там же возложил он на минуту на понурую головку коленопреклоненной Жанны ту же тапочку, а затем на ее место – венок из золотых листьев. Если он был теперь державный граф, опоясанный мечом, то она стала графиней Анжуйской пред лицом всего завистливого света. Но не только графиней: она – жена убитого и его убийцы! Эти слова преследовали ее: они омрачили всю ее дальнейшую жизнь.