А) Либертарианство и патернализм

Как только мы повзрослеем, нас редко официально побуждают любить ближнего своего. Ключевое положение современной западной социальной мысли состоит в том, что нас надо оставить в покое, мы можем жить, как нам заблагорассудится, не боясь, что нам будут на что‑то указывать, без страха перед моральным осуждением и независимо от причуд властей. Свобода стала нашей главной общественной ценностью. Считается, что не государственное это дело – указывать, как мы должны вести себя по отношению друг к другу, или отправлять нас на лекции о галантности и вежливости. Современные политики, и левые, и правые, в большинстве придерживаются, как мы можем это назвать, либертарианских взглядов.

В своей статье «О свободе» (1859) Джон Стюарт Милль, британский экономист и философ, один из первых и наиболее красноречивых адептов принципа «руки прочь», объяснял: «Государство может демонстрировать свою власть над любым членом цивилизованного сообщества, даже против его воли, только в том случае, если необходимо уберечь от вреда других. Его личное благо, физическое или духовное, недостаточное для того основание».

Следуя этому принципу, государство не должно питать никаких иллюзий относительно воздействия на внутренний мир или образ жизни своих граждан. Их фобии не комментируются и не критикуются из страха превращения государства в наиболее осуждаемый и неприемлемый для либертарианства тип власти – государство‑няньку.

Религия, напротив, всегда уходила гораздо дальше по части директив, продвигая самые различные идеи о том, как члены общности должны вести себя по отношению друг к другу.

Рассмотрим, к примеру, иудаизм. Для некоторых положений еврейского правового кодекса, Мишны, не составит труда найти параллели в современных законах. Не воруй, не нарушай обещаний, не допускай чрезмерной мести врагам во время войны… что‑то в этом слышится знакомое.

Однако многие другие положения простираются гораздо дальше, чем позволяет себе современная либертарианская идеология. Еврейский правовой кодекс до мельчайших деталей прописывает, как следует вести себя с родственниками, коллегами, незнакомцами и даже с животными. Он указывает, что мы не должны садиться за стол, пока не накормлены наши козы и верблюды, что мы обязаны спросить разрешения у родителей, если отправляемся в достаточно долгую поездку и не сможем вернуться до следующего утра, что весной мы должны приглашать живущих по соседству вдов к нашему столу и трясти наши оливковые деревья только раз в году во время сбора урожая, оставляя достаточно бездомным и бедным. К этим рекомендациям добавляются и указания насчет секса. Мужчина, который взял жену перед лицом Бога, должен регулярно исполнять свой супружеский долг, правда, регулярность эта зависит от профессии. «Каждый день для ничего не делающих, дважды в неделю для работников, один раз в неделю для погонщиков ослов, один раз в тридцать дней для погонщиков верблюдов и один раз в шесть месяцев для моряков» (Мишна, Ктубот, 5:6).

Либертарианские теоретики согласятся, что это прекрасно – удовлетворять сексуальные запросы супруги, не обтрясать деревья до последней оливки и держать родителей в курсе своих разъездов. Однако при этом они осудят, как неприемлемую и безобразную, любую патерналистскую попытку превратить намерения в догмы. Когда кормить собак и приглашать вдов на обед, согласно либертарианским взглядам на мир, решать исключительно индивидууму, не спрашивая мнения коллектива.

^{Иудейский правовой кодекс говорит не только о том, что воровать нельзя, но и указывает, что погонщики ослов должны исполнять супружеский долг раз в неделю. Моисей получает скрижали Закона. Из французской Библии (834)}

В мирском обществе, по мнению либертарианца, необходимо четко разделять поведение, диктуемое законом, и поведение, которое зависит исключительно от индивидуума. Парламенты, полиция, суды и тюрьмы нужны для того, чтобы не наносился урон здоровью и собственности гражданина, но в более неопределенных случаях индивидуум решает проблемы, как ему подсказывает совесть. То есть кража вола расследуется сотрудником полиции, тогда как моральный урон, нанесенный двадцатью годами пренебрежения своими обязанностями в спальне, никого не касается.

Нежелание вникать в вопросы личностных отношений основано не столько на безразличии, сколько на скептицизме, а если точнее, на серьезных сомнениях в том, что кто‑то может точно знать, что есть добродетель, не говоря уже о том, чтобы судить о ее наличии или отсутствии у других. Осознавая бесконечную сложность этического выбора, либертарианцы не могут не замечать, сколь редко действие человека можно однозначно оценить как правильное или неправильное. Оглядываясь на столетия самоуверенности церкви, либертарианцы замирают, завороженные опасностями такой убежденности. Ужас перед нравоучениями изгнал из общественной сферы разговоры о морали. Желание задать вопрос о поведении других не идет с языка, поскольку в ответ, скорее всего, раздастся: «Кто ты такой, чтобы указывать мне, как поступать?»

Однако есть одна область, где мы без колебаний ставим нравоучения выше нейтралитета; область, которая для многих из нас является доминирующей в нашей жизни и по важности превосходит все остальное: я говорю о воспитании детей.

Родитель неизбежно вмешивается в жизнь своих отпрысков в надежде, что они вырастут не только законопослушными, но и хорошими… и в результате, чуткие по отношению к партнерам, великодушно настроенные к тем, кто остался без отца, осознающие их мотивы и не склонные бездельничать или предаваться жалости к себе, родители своими запретами соперничают с теми, что приведены в иудейской Мишне.

Поставленные перед теми же вопросами, которые так волнуют либертарианских теоретиков в социальной сфере – «Кто ты такой, чтобы указывать мне, как поступать?» и «Откуда ты знаешь, что правильно?» – родители без труда находят приемлемые ответы. Даже если они обламывают сиюминутные желания детей (зачастую криками, от которых грозят лопнуть барабанные перепонки), они склонны считать, что указывают детям, как жить в соответствии с нормами, которые те, конечно же, уважали бы, будь у них здравомыслие и самоконтроль взрослых.

Сам факт, что такие родители в собственном доме отдают предпочтение патернализму, не означает, что они отбрасывают все этические сомнения. Они будут утверждать, что естественно сомневаться при обсуждении серьезной проблемы, скажем, можно ли делать аборты после того, как зародышу исполнилось больше двадцати четырех недель, но зато с более мелкими у них всегда полная ясность: правильно ли бить младшего брата по лицу и можно ли выплескивать яблочный сок на потолок спальни?

Чтобы придать конкретную форму своим утверждениям, родители часто принимаются рисовать звездные таблицы, эти сложные домашние политические соглашения (обычно крепятся к дверце холодильника или двери кладовой), где подробно изложено, какое поведение ожидают от детей и что им за это будет.

Отмечая значительные поведенческие сдвиги, которые обычно обеспечивают эти таблицы (не говоря уже о парадоксальном удовольствии, которое получают дети, осознавая, что их нарушающие порядок выходки фиксируются и количественно сокращаются), либертариански настроенным взрослым, возможно, захочется, с легким смешком, вызванным очевидной абсурдностью идеи, порассуждать, что выгадают они сами, прикрепив к стене звездную таблицу, чтобы фиксировать их собственные странности.

Если идея звездной таблицы для взрослого кажется необычной, но не без достоинств, причина в том, что мы понимаем, если подходим к ситуации здраво, уровень нашего несовершенства и глубину нашего ребячества. Есть много такого, что мы хотели бы сделать, однако не делаем, и сердце подсказывает нам, как мы могли бы себя вести, но мы игнорируем эти призывы в повседневной жизни. Однако в мире, одержимом идеей свободы, слишком мало голосов, которые решаются убеждать нас вести себя хорошо.

Наставления, которые нам необходимы, не такие уж сложные: прощать других, не давать волю злости, попытаться поставить себя на место другого, оценить ситуацию в перспективе… Мы считаем себя слишком умными, если уверены, что нам незачем слушать вовремя сказанные, четкие и ясно выраженные напоминания о доброте. Тогда как мудростью было бы признать, что в большинстве ситуаций мы нуждаемся в доброжелательных, но твердых исходных наставлениях ничуть не меньше, чем дети и домашние животные.

Истинные опасности, которые грозят нашему благополучию, отличаются от тех, которые видятся либертарианцам. Недостаток свободы в большинстве развитых обществ уже не проблема. Наши падения вызваны неспособностью разумно пользоваться большей частью той свободы, которую наши предки завоевывали для нас три предыдущих столетия. Нас уже тошнит, поскольку нам предоставили право делать все, что заблагорассудится, не обладая достаточной мудростью для того, чтобы поставить эту свободу себе на службу. Дело совсем не в том, что мы оказались в когтях патерналистской власти, чьи требования вызывают у нас негодование и от которой мы стремимся освободиться. Опасность грозит с другого бока: мы сталкиваемся с искушениями, которым можем противостоять, если находимся от них достаточно далеко, но не в силах устоять перед ними, если они на расстоянии вытянутой руки, пусть даже это вызывает отвращение к себе и разочарование. Зрелая сторона нашей личности с отчаянием наблюдает, как инфантилизм топчет наши самые возвышенные принципы и плюет на то, что мы больше всего ценим и уважаем. И, возможно, наше самое сокровенное желание: пусть кто‑то придет и спасет нас от нас же самих.

Сделанное изредка патерналистское напоминание, что надо вести себя хорошо, не должно рассматриваться как посягательство на нашу «свободу», если правильно понимать этот термин. Настоящая свобода не означает, что человек полностью предоставлен самому себе, она должна и сдерживаться, и направляться.

^{Даже самые либертариански настроенные родители склонны прибегать к помощи звездных таблиц, имея дело с четырехлетними детьми.}

Современные браки – наглядный пример проблем, возникающих из‑за отсутствия нравственной атмосферы. Мы начинаем с лучшими намерениями и при максимальной окружающей поддержке. Все взгляды сосредоточены на нас, родственники, друзья, государственные служащие всей душой надеются на наше взаимное счастье и хорошее отношение друг к другу. Но достаточно скоро мы обнаруживаем, что остались наедине с нашими свадебными подарками и конфликтующими натурами, а поскольку мы существа со слабой волей, союз, в который мы только что вступили, начинает разрушаться. Романтические мечты, рожденные в голове, слишком хрупкий материал, чтобы строить из него взаимоотношения. По отношению друг к другу мы становимся невнимательными и нечестными. Мы сами удивляемся нашей грубости. Мы становимся злобными и мстительными.

Мы даже стараемся уговорить друзей, которые приезжают к нам на уик‑энд, задержаться подольше, потому что их расположение и доброе отношение напоминают нам о больших надеждах, которые возлагал на нас весь мир. Но в душе мы знаем, что страдаем по одной простой причине: нет никого, кто подсказал бы нам, как изменить наше поведение и шагнуть навстречу друг другу. Религия это понимает: она знает, как сохранить теплоту, помогает найти тех, кто выслушает. Религия обеспечивает нас свидетелями при церемониальном начале нашей семейной жизни, а потому отводит своим святым важную роль наблюдателей. Какой бы дурной ни показалась поначалу идея такого наблюдения, на самом деле она, скорее, успокаивает: приятно сознавать, что за нами приглядывают и кто‑то надеется, что все у нас сложится наилучшим образом. Осознание того, что наше поведение не отдано нам на откуп, радует, и становится чуть легче прилагать усилия, чтобы вести себя как положено.

Либертарианцы могут согласиться, что такое приглядывание теоретически может принести пользу, но начнут жаловаться, что проделать это нет никакой возможности по одной простой причине: никто уже не знает, что хорошо, а что – плохо. И мы этого не знаем, потому что, как утверждает один очаровательный и впечатляющий, и оттого часто цитируемый афоризм, бог умер.

Современное дидактическое мышление во многом парализовано идеей, что коллапс веры нанес непоправимый урон нашей способности создать для себя убедительную этическую систему. Но этот довод, атеистический по своей природе, представляется весьма странным человеку верующему: если на каком‑то уровне сознания мы верили, что Бог когда‑то существовал и основы морали имеют сверхъестественное происхождение, почему нынешнее несуществование Бога должно каким‑то образом влиять на наши нравственные принципы?

Однако, если мы с самого начала допустим, что Бог всего лишь наша выдумка, тогда спор быстро скатывается в тавтологию: зачем заморачиваться этическими сомнениями, если мы знаем, что все эти правила, приписываемые сверхъестественным существам, на самом деле придуманы нашими от головы и до пят человеческими предками?

Совершенно понятно, что источник религиозной этики – утилитарная потребность ранних сообществ контролировать своих членов, склонных к насилию, и развивать у них противоположные привычки: стремление к гармонии и умение прощать. Религиозные кодексы начинаются как предостерегающие заповеди, которые проецировались на небо, а потом возвращались на землю в бесплотных и величественных формах. Запреты должны быть доброжелательными, иначе человек не захочет признать, что они необходимы, чтобы объединить мелкие общности и не дать им уничтожить друг друга. И эти правила оказались столь важными для нашего выживания, что и через тысячи лет мы не решаемся допустить, что мы сами их и сформулировали, не говоря уж о том, чтобы подвергнуть их критическому переосмыслению или относиться к ним с неуважением. Мы вынуждены притворяться, что мораль послали нам небеса, чтобы обезопасить ее от наших предпочтений и слабостей.

Но если теперь мы сами можем одухотворять наши этические законы, нам уже нет нужды уходить от этих законов. Нам по‑прежнему необходимы наставления, что без сочувствия никак не обойтись, даже если мы не верим, что есть Бог, который мог заставить нас помнить об этом. Нас больше не принуждает подчиняться угроза ада или обещание рая, но нам необходимо напоминать, что это мы сами – во всяком случае, самая зрелая и здравомыслящая наша часть (которая, правда, редко дает о себе знать, когда мы переживаем кризисы или навязчивые состояния) – хотим жить таким образом, каким требовали от нас воображаемые сверхъестественные существа. Естественная эволюция морали от суеверий к здравомыслию означает признание, что мы и есть авторы наших моральных законов.

Разумеется, наша готовность принять руководящие указания в известной мере зависит от того, в каком тоне они предложены. Среди наиболее неприятных особенностей религий – привычка священнослужителей говорить с людьми так, будто они и только они являются зрелым нравственным авторитетом для всех остальных. Но при этом христианство находит наиболее обтекаемые формы, отрицая деление на детей и взрослых и признавая, что мы все в равной степени инфантильны, несовершенны, легко поддаемся искушениям и впадаем в грех. Мы с большей готовностью внимаем урокам о добродетелях и грехах, если их преподают нам те, кто уже хорошо знаком с обеими категориями. Отсюда идет по‑прежнему действенное обаяние и практическая ценность идеи Первородного греха.

^{Приходится чемто пугать себя, чтобы делать именно то, что в глубине души мы считаем правильным. «Муки ада», французский иллюстрированный манускрипт (1454).}

Иудео‑христианская традиция регулярно подчеркивала, что от изменения к лучшему остановить нас может только ощущение, что мы уже совсем плохие и спасти нас нет никакой возможности. Эти религии с завидной невозмутимостью заявляли, что мы все, без единого исключения, устрашающе грешные создания. «Ибо вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя», – гремит Ветхий Завет (Псалом 50:7), а Новый отзывается эхом: «Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили».

Однако признание этого мрака не есть последняя точка, как полагает современный пессимизм. Наша склонность к обману, воровству, неверности, оскорблениям других, эгоистическому невниманию к чьим‑либо интересам принимается без удивления. Вопрос не в том, поддались ли мы всем этим шокирующим искушениям, но можем ли мы на какое‑то время устоять перед ними.

Доктрина Первородного греха поощряет нас двигаться к нравственному улучшению, понимая, что недостатки, которые мы презираем в себе, свойственны всем представителям нашего вида. И потому мы можем открыто допускать их наличие и пытаться очиститься от них при свете дня. Доктрина знает, что стыд – не самое полезное чувство и только мешает, когда мы пытаемся хотя бы по чуть‑чуть избавляться от того, чего стыдимся. Просвещенные мыслители верили, что оказывают нам услугу, декларируя исходную и естественную чистоту человека. Однако, если тебе постоянно твердят, что изначально ты белый и пушистый, не парализуют ли нас угрызения совести от понимания, что нет никакой возможности вернуться к этому исходному состоянию. Признание всеобщей греховности, как выясняется, более удобная отправная точка для первых робких шагов на пути к добродетели.