Глава 8. Проводив посольство, князь Вышеслав не торопился уезжать из Ладоги

Проводив посольство, князь Вышеслав не торопился уезжать из Ладоги. Княщина, как видно, пришлась ему по душе. Не чванясь родом и званием, он не сторонился простых людей и, к удивлению боярыни Ильмеры, целыми днями сидел среди дружины в гриднице, как привык с самого детства. И нередко рядом с ним сидел Тормод. Молодому князю полюбились его рассказы и предания, он с удовольствием слушал, часто посмеивался, но не пропускал мимо ушей мудрости старого норвежца. Он даже старался запоминать слова северного языка и однажды позвал Тормода с собой в Новгород.

– У меня тоже есть нужда в добрых кораблях! – сказал ему Вышеслав. – И я хочу наконец научиться понимать язык моей матери. Не возьмешься ли ты меня обучать? Видно, от вашего племени никуда здесь не деться, – со вздохом добавил молодой князь, и Тормод с лукавым сочувствием закивал.

– Это сказано мудро! – одобрил норвежец. – Но добрые корабли для тебя я лучше буду строить здесь, поближе к морю. Ехать в Новгород мне… э, Бьерк‑Силвер, как лучше сказать?

– Помилуй, княже, не лишай меня отца названого! – ответила вместо него Загляда. – Эйрик и то смиловался.

– А мы и тебя возьмем! – весело предложил Вышеслав. – Как же такую красавицу оставить!

Загляда смутилась, а Тормод подумал, что теперь все наоборот. Эйрику ярлу нужен был корабельный мастер, и поэтому он хотел взять с собой девушку; конунгу Висислейву нужна девушка, и поэтому он хочет взять с собой старого Белого Медведя.

– Послушай, что я тебе расскажу! – Тормод тронул Вышеслава за локоть. – Эта старая повесть, но в ней много пользы для конунгов. В ней говорится о Харальде конунге. Он жил пять или шесть поколений назад и был славнейшим из всех конунгов в северных странах. Харальд конунг послал своих людей привезти к нему одну девушку – ее звали Гюда, она была очень красивая и очень гордая. Но Гюда ответила, что для нее мало чести ехать к конунгу, у которого земли всего ничего.

«Вот если бы нашелся конунг, который подчинил бы всю Норэйг, к такому я пошла бы с радостью, – сказала она. – Если Харальд конунг сумеет это сделать, тогда я стану его женой».

Гонцам ее ответ показался дерзким, но их было мало, и они не могли увезти ее силой. Пришлось им вернуться к конунгу ни с чем и передать ему ее ответ.

«Эта дева дерзка и неразумна, – сказали они конунгу. – Ты должен послать за ней большое войско и привезти ее к себе с позором».

Но Харальд конунг ответил:

«Мне не за что мстить ей. Скорее я должен быть ей благодарен. Удивительно, что мне самому не пришло это в голову. Я подчиню себе всю Норэйг и буду править в ней один, как конунги свеев и данов!»

И он дал обет не стричь и не чесать волос, пока не подчинит себе всю Норэйг, и за это его прозвали Харальд Косматый…

Слушая Тормода, Вышеслав смотрел на Загляду и думал, что если бы она потребовала от него какого‑нибудь подвига в награду за свою любовь, он бы тоже многое сделал. Вот только объединять всю Русь ему не придется – она и так вся в руках его отца, киевского князя Владимира. Нет на свете другой такой огромной державы, как Русь, раскинувшаяся от Варяжского до Греческого моря!

А Загляда думала, какие странные девушки в северных странах. Если эта Гюда любила конунга, то зачем ей вся Норэйг? А если нет – то разве земля и подати сделают его лучше? Конечно, в любви богатого конунга больше чести. Но сама Загляда, думая о Вышеславе и Снэульве, о чести и любви, не колебалась в своем выборе.

Поймав взгляд Вышеслава, она поспешно отвернулась. Она замечала, конечно, что нравится ему, и старалась поменьше попадаться ему на глаза. В Вышеславе не было ничего плохого – просто Загляда уже нашла свою судьбу, а чужой ей было не нужно. Она была лишена глупого тщеславия, ей ничуть не льстило, что ее любит князь, а было неловко, словно она кого‑то обманула.

В гридницу шагнул один из новгородских гридей, разыскал взглядом Вышеслава и махнул кому‑то шапкой, обернувшись:

– Здесь князь!

– Вот снова гости! – сказала Ильмера, входя из сеней. – Ни в кои веки прежние к нам столько гостей не хаживало. Тебя благодарим, княже!

– Да, должно быть сии люди ищут конунга, – сказал Тормод. – Ни один конунг не может отдыхать от своих забот так долго. Смотри – люди скажут, что вместо дел ты любишь сидеть среди женщин!

– Пусть попробуют! – с небрежностью уверенного в себе человека ответил Вышеслав.

Через порог шагнул новый посадник, Креплей, из старой черниговской знати, присланный князем Владимиром на место Дубыни. Это был еще молодой человек, лет двадцати восьми, плотного сложения, с густой темно‑русой бородой и упрямым выпуклым лбом.

– День тебе добрый, княже! – Креплей снял шапку и поклонился. – Здоров ли ты? Дозволишь войти?

– Здоров, благодарю! – ответил князь. – А войти – не я здесь хозяин. У Ильмеры Столпосветовны спрашивай. Что за дело?

– Пришли ко мне на двор чудины, – ответил тот, потряхивая в руке шапку, чтобы стряхнуть с нее капли дождя. – Жалуются на воеводу, – добавил он, значительно поглядев на Ильмеру. Взгляд его говорил: «Хоть твой муж и божьим судом оправдался, а все же веры ему – на полушку[217]!»

Ильмера поняла его взгляд и обиженно поджала губы. Но затевать заново старый спор ей не хотелось: теперь уже ее мысли были заняты ребенком, которому предстояло появиться на свет через несколько месяцев.

А князь Вышеслав скривился от слов посадника, словно набил полон рот кислющей клюквы. После новгородской истории со смертью Сури всякие жалобы чудинов наводили на него тоску.

– Чего же хотят? – отрывисто спросил он, мучась желанием приказать гнать жалобщиков взашей.

– Говорят, что не свое взял, обидел целый род, – ответил Креплей. – Я так помыслил, что коли здесь по счастью князь, то пусть он и рассудит. Изволишь, княже, чудинов выслушать или нам велишь сие дело рассказать?

– Сами пусть и расскажут, коли в такую даль из лесов в распутицу волочились! – сказал Вышеслав. На его красивое лицо легла легкая тень: он уже научился не доверять словам бояр.

Оправив пояс, он выпрямился и чуть подался вперед, готовясь слушать. В этот миг им можно было залюбоваться: он был статен и величав, его лицо приняло выражение княжеской строгости и внимания – это был настоящий князь, светлый и грозный, несмотря на юные годы, – сын Владимира, внук Святослава, потомок Дажьбога!

Позвали жалобщиков. Едва увидев их, Загляда ахнула и закрыла рот рукой: у порога кланялись Тармо, Кауко и Тойво. Невольно Загляда подалась к Тормоду и вцепилась в его плечо. На миг у нее мелькнула мысль, что чудской старейшина явился за ней, но Загляда прогнала ее как заведомо нелепую: род Тармо не имел на нее ровно никаких прав и жаловаться князю на ее побег не мог.

Чудины кланялись князю. Видно, участь Сури не совсем отбила у них охоту искать княжьего суда.

– Мы пришли искать правды у тебя, княже, – заговорил Тармо, когда Вышеслав узнал, кто он такой, и спросил о цели его прихода. – Видят боги, наш род терпел немало обид от руотсов. Летом купец Гуннар Хирви пытался украсть моего сына – Тойво.

Обернувшись, он указал на сына. Тойво шагнул вперед и поклонился. Князь глянул на него и перевел взгляд на Тармо, ожидая продолжения. Тармо заговорил дальше, а Тойво стоял позади и недобро поглядывал исподлобья на новгородского князя: лицо его и волосы, говорившие о родстве с племенем свеев, будили в душе чудина прочно укоренившуюся неприязнь.

– Добрые люди спасли моего сына, – говорил тем временем Тармо. – Но Оддлейв ярл украл моего племянника – сына моего брата Кауко. Его имя – Ило, ему только пятнадцать лет. Руотсы давно приманивали его своим колдовством, и вот он исчез из нашего поселка. Мы искали его, мы оплакивали его – мы думали, что он пропал в болоте или попал в зубы зверям. А недавно торговые люди сказали нам, что видели нашего Ило в дружине Оддлейва ярла. Пусть воевода отдаст его назад.

– Вот какая повесть! – сказал Вышеслав, выслушав его. – В разных винах ярла винили, а чтоб людей красть – не было еще!

– И быть не могло! – гневно воскликнула Ильмера. – Пусть отсохнет язык, который смеет обвинить в таком моего мужа! Я знаю, княже, о ком они говорят. Оддлейв ярл принял в свою дружину отрока по имени Ило, чудина родом, но он пришел по доброй воле и на службу просился сам! Он сам поклялся, что ушел из рода! Есть у них хоть один видок, будто отрока силой привезли и против воли держат?

Вышеслав посмотрел на Тармо:

– Что скажешь? Есть у тебя видоки?

– Сила, которой увели моего племянника, – не простая сила! – ответил тот, готовый к такому вопросу. – Нашего отрока давно околдовали – он уже много лет ходит с руотсами.

– Много лет? – Вышеслав приподнял одну бровь. Этому он научился у отца – увидев такой знак княжеского недоверия, просители робели. – Чужие люди вашего отрока годами приваживают, а вы и не чешетесь! Давно бы созвали своих кудесников да чужое колдовство прогнали. А вы вон когда спохватились – когда поздно было.

– Мы прежде могли прогонять чужую ворожбу – мать его сама знает тайные слова. Но здесь был Ерик – а он есть сильный чародей, сильнее всех других. От его глаз наш Ило забыл свой род и дом.

– Так он и в набег здесь был? Как же Ерик его в полон не взял?

– Взял! – воскликнула вдруг молчавшая до того Загляда.

Все обернулись к ней, на лицах чудинов отразилось изумление, Тойво не сдержал возгласа. Но Загляда уже не боялась: у нее больше не было сил слушать, как Тармо порочит Оддлейва ярла.

– Прости меня, княже, что я на твоем суде говорю, – взволнованно продолжала Загляда, поднявшись с места.

Веретено она уронила, и оно выкатилось почти на середину палаты, словно укор женщине, которая вмешивается не в свое дело. – Мне не по чину здесь речи держать, да и за глаза напраслину возводить Перун не велел!

– Говори, что знаешь! – с улыбкой позволил Вышеслав.

Ему было очень приятно глядеть на Загляду и слышать ее голос, и неважно, где и когда это происходит. Гриди подтолкнули друг друга локтями, бояре переглянулись, а посадник нахмурился.

– Я, княже, все про Ило знаю. Он уже давно своему роду неподвластен. Ериковы люди его в полон взяли. И не видать бы его больше родичам, если бы его не выкупили. Выкуп за него другие люди платили, а не родичи, и род над ним больше не властен!

– Кто же за него заплатил? – спросил посадник.

– Я! – смело ответила Загляда. Она не хотела бы рассказывать о своем участии в этом деле, но как довод это годилось. – Вернули они мне четыре гривны? Не вернули. Так о чем жалуются?

– Сколько лет, говорите, отроку вашему? – спросил Вышеслав у чудинов. – Пятнадцать? Немало – уже жениться можно. Кабы дитя неразумное у вас увели – иной был бы разговор. В пятнадцать годов вольный человек сам за себя отвечает. А коли про выкуп правда – так и вовсе никакого разговора. Не уберегли вы своего родича, выкуп за него не вернули – хозяева ему теперь не вы. А коли отрок хочет моему отцу служить – уж не я ему мешать стану.

Князь откинулся назад, прислонился к бревенчатой стене, показывая, что все сказал. Его гриди подтолкнули чудинов к выходу Кланяясь без благодарности, со злобой на лицах, те попятились из палаты. А бояре снова переглянулись.

– Тяжела княжья шапка! – весело вздохнул Вышеслав, когда дверь за жалобщиками затворилась. – И здесь не дадут покоя. Что, матушко, сильно сии чудины с варягами раздорились?

– Ой сильно, княже! – Ильмера покачала головой, все еще хмурясь и сердясь на Тармо за наветы на Оддлейва. – Из‑за мехов с купцом бранились, потом сына у старейшины украли, да Милута на Гостином Поле вызволил его.

– Вот как? – И взгляд Вышеслава снова охотно обратился к Загляде.

– А после сватались они к девице, – Ильмера кивнула на Загляду, – да отворот получили. Саму ее у себя в веси против воли держали, а отрок тот, Ило, ее вызволил да к отцу привел, да и сам к родичам не вернулся – вот они и злятся.

– Сватались к тебе? – удивленно‑негодующе воскликнул Вышеслав. – Против воли держали? Да как они смеют еще на глаза мне являться? Знал бы… да я их в поруб!

– Не горячись, княже! – вмешался Приспей. – Чем с чудинами браниться, ты бы о деле подумал. Здешняя‑то чудь еще смирна. А вот…

Вышеслав махнул рукой, прерывая кормильца. Он и сам не раз уже вспоминал о злосчастном, дважды прерванном походе на Заволочье. Давно пора было довести дело до конца. Вышеслав помнил об этом, но ему слишком не хотелось оставлять Ладогу и Загляду. Куда она денется, чудь заволочская? Уже больше полувека новгородские сборщики дани потихоньку проникали туда, опутывали Заволочье погостами[218]. Заволочье будет в данниках русского князя так же, как Приладожье. А этой осенью или через год – что за важность?

– Медлить‑то, княже, не годится! – продолжал Приспей. – Что с Ладогой сталось – всяк день видим, глазам тошно. Строить ее надобно заново, городище ставить новое, крепкое, не чета старому. Людей надобно селить, кормить погорельцев. А на какие полушки? Без дани заволочской никак нельзя. Самое важное дело это ныне. Вот и решай.

Кормилец замолчал. А Вышеслав подавил вздох и оправил пояс. Возразить ему было нечего, и приходилось принимать решение. Единственно возможное сейчас.

– Коли так, то пора в стремя вступать! – сказал он, помедлив и собравшись с духом. И отдых, и девичьи глаза, видно, не для князей.

– У меня есть просьба к тебе, княже! – сказал Оддлейв ярл. – Покажи, что ты не на словах веришь мне. Возьми с собой часть моей дружины. У меня немало умелых воинов. Твой поход будет трудным, а в битве никогда не кажется, что у тебя слишком много войска.

Посадник Креплей снова нахмурился. Вышеслав нерешительно посмотрел на Приспея. Ему не хотелось так скоро после божьего суда отказывать Оддлейву в доверии. Но в глубине души жило сомнение: а если и в походе возникнут трудности, не покажется ли Оддлейвовым варягам, что «они ничего не могут сделать»?

Кормилец пришел ему на помощь.

– Погоди, воевода! – сказал он Оддлейву. – У тебя у самого воев – не как звезд на небе, чтоб в чужие походы раздавать! Понадобятся еще самому – полюдье[219]не за горами!

Оддлейв не ответил. Он понимал, что эта речь вызвана не заботой о нем.

– Поедем на лов со мной! – позвал его Вышеслав, чтобы немного загладить обиду. – У вас тут ловы хороши, а мне в поход припаса нужно много!

– Благодарю тебя, княже! – Оддлейв поклонился. – Это большая честь для меня!

Лицо его было непроницаемо, но в голосе слышалась легкая насмешка.

По дороге до Чудского конца Тармо был молчалив и хмур. Он и не надеялся особенно на помощь князя, затаив вражду еще со смерти Сури. Тойво молча шел рядом с ним, закусив губу и что‑то напряженно обдумывая. На дворе, когда Кауко вошел в дом, он задержал отца.

– Видно, князь не больше друг нам, чем руотсы, – тихо сказал он. Тармо обернулся, по голосу сына поняв, что тот говорит не ради облегчения сердца. – Не годится нам, отец, оставить такую обиду.

– Что ты задумал?

– Тебе понравится то, что я задумал. Князь Вышеслав узнает, как опасно предавать тех, кто был верен ему.

Княжеская ближняя дружина собралась на лов с самого утра. Для похода, хотя бы на первое время, требовалось много вяленого мяса, и Вышеслав повел с собой несколько сот человек. Всем ближним чудским родам было велено идти в загонщики. Еще до рассвета Ладога наполнилась топотом множества копыт, лаем собак, выкриками, звуками рогов.

Оддлейва ярла Вышеслав позвал ехать вместе с собой. Молодому князю было немного неловко оттого, что он не доверяет Оддлейву и не умеет этого скрыть. Прямодушному и правдивому Вышеславу очень тяжела была княжеская обязанность хитрить и скрывать свои чувства. Иной раз он даже жалел, что родился сыном князя, а не простого воина, и жизнь его порой так сложна и запутана, требует читать чужие мысли, угадывать побуждения и принимать решения, которыми кто‑то наверняка останется недоволен. Ему больше нравилось, когда все вокруг дружны и согласны, но бывает ли так?

В лесу Вышеслав скоро забыл обо всем. Шум леса, лай собак, звуки охотничьих рогов, предвкушение схватки со зверем прогнали из его мыслей все неприятное. Его большая дружина разделилась на много маленьких отрядов и рассыпалась по огромным лесным просторам в поисках добычи. Князь Вышеслав с десятком гридей расположился возле выхода из дубравы, где отлеживалось после ночной кормежки кабанье стадо.

Поблизости был и Оддлейв ярл со своими людьми. Он взял с собой немного воев, с десяток, словно хотел молча укорить Приспея за его подозрения. Оддлейв держался с князем спокойно и дружелюбно, но Вышеславу мерещились признаки обиды в его серых глазах и в негромком голосе.

С рогатиной наготове Вышеслав ждал, когда на опушке дубравы покажется секач, вожак стада, а за ним свиньи с поросятами. Где‑то далеко, за деревьями, кричали и колотили по стволам палками загонщики‑кличане из чудинов. Они были далеко, но кабаны, поднятые шумом, должны были вот‑вот выбежать из дубравы.

Не сводя глаз с опушки, Вышеслав забыл обо всем на свете и ничего вокруг себя не видел. И вдруг вокруг него свистнуло разом несколько стрел. Поймав ухом знакомый звук, Вышеслав не сразу понял, что это такое. Несколько человек вокруг него попадало на землю, кто с криком, а кто молча, пораженный насмерть. В двух шагах от Вышеслава лежал на земле боярский сын Мирослав со стрелой в шее.

Вышеслав не успел опомниться, как тут же рядом треснули ветки, прошуршала листва, кто‑то невидимый прыгнул на него из‑за дерева с занесенным ножом. Вышеслав не успел ничего сообразить, но его тело, закаленное многолетними уроками, сообразило быстрее головы. Отпрыгнув, Вышеслав выставил вперед рогатину, приготовленную на кабана. Откуда ни возьмись, на него набросилось несколько чудинов; у двух были мечи, у одного – секира. Вышеслав оттолкнул одного острием рогатины, успев заметить, как на плече нападавшего показалась кровь. Но тут же другой секирой срубил наконечник рогатины. Оставшись безоружным, Вышеслав сильно толкнул одного из чудинов ратовищем в живот, бросил его, отскочил и мгновенно выхватил меч.

Вокруг него раздавался звон оружия, треск щитов, крики ярости и боли. Неведомо откуда взявшийся большой отряд напал на малую дружину Вышеслава, так что на каждого пришлось по несколько противников. Краем глаза Вышеслав успел заметить, как в десятке шагов от него бьется Оддлейв ярл. Не имея щита, варяг держал меч обеими руками и рубил направо и налево. Как говорят, никто не ждал ран там, где он находился, – его меч поражал насмерть. И лицо его было так же невозмутимо, как всегда, только губы сжаты плотнее.

Рядом с Вышеславом послышалось движение, короткий вскрик, железо ударилось о железо над самой его головой. Вышеслав обернулся: кто‑то из варягов вовремя прикрыл его от удара. Молодой высокий свей с длинными светлыми волосами подхватил с земли маленький чудской щит, оброненный кем‑то из раненых, и теперь он пришелся кстати. Меч чудина застрял в щите, а свей резким движением вырвал оружие из рук противника и отбросил его в сторону. Быстро обернувшись к Вышеславу, он крикнул что‑то на северном языке. Глаза его блестели одушевлением и радостью битвы. Вышеслав понял только одно слово: «бродир» – «брат». Кто‑то из чудинов кинулся на него с копьем, свей мгновенным ударом снес копью наконечник и прыгнул, оказавшись за спиной у Вышеслава.

А чудины с криками сбегались к ним. В простой одежде князя было нелегко отличить от его гридей, но теперь, когда он повернулся лицом, его узнали. Сразу два противника выскочили из‑за стволов перед князем: у одного было копье, у другого секира. Вышеслав бросился на них сам, слыша, как за его спиной рубится длинный свей. И он не боялся за свою спину, веря, что варяг прикроет его.

Из‑за густоты леса трудно было увидеть, что делается вокруг, много ли противников, как отбиваются свои? Каждый, казалось, был один со своими врагами, и только шум, доносившийся со всех сторон, позволял кое‑как определить размах битвы. И по долетавшим крикам Вышеслав слышал, что новгородская дружина начинает теснить нападавших. Кто‑то сумел протрубить в рог, и почти тут же ему ответил из‑за деревьев другой рог: ближайший отряд, бросив дичь, шел на помощь. Один за другим чудины, роняя оружие и зажимая ладонями раны, отскакивали от опушки и пропадали за деревьями.

– Все! Они бежали! Они бежали, гнусные лесные хорьки! – вопил Ило, прыгая на месте.

Его волосы стояли дыбом, глаза горели, на лице было бурное ликование, которое мало кто видел у хитрого Маленького Тролля. На клинке его меча блестела свежая кровь.

Прыгая и кривляясь, он осыпал бежавших руганью и насмешками на всех трех языках, которые знал. Новгородцы и варяги, утирая лица и зажимая раны, уже смеялись, глядя на него.

И вдруг тихо свистнула стрела, и звука ее почти не было слышно за шумом ветра в листве. Никто его не услышал – но все вдруг увидели, что Маленький Тролль вдруг замер, вытянувшись, на лице его издевательская радость вдруг сменилась удивлением. Какое‑то мгновение он будто бы завис в воздухе с поднятыми руками, а потом разом опрокинулся назад и упал на мох, присыпанный первыми желтыми листьями. В груди его торчала стрела.

Быстрее молнии к нему кинулся Кетиль, тронул стрелу, перевернул тело подростка – железный наконечник с зазубринами был виден в середине спины. Положив его к себе на колено, Кетиль быстро обломал оперение стрелы и за наконечник вытянул ее из тела. Новгородцы столпились вокруг. Все здесь были опытные воины, но это неожиданное завершение внезапной битвы потрясло всех.

За деревьями послышался шорох листвы и коры. Несколько человек кинулось туда.

– Чудин! Лиходей! На дереве! – закричали оттуда. – Вон он, собака!

На высоком дереве сидел, притаившись среди густой листвы, человек. Снизу была смутно видна его фигура в кожаной одежде, блеск ножен на поясе и лук.

– Это он! Он стрелу пустил, гад! А ну слазь! – негодующе кричали новгородцы.

Кто‑то схватился за лук, но Оддлейв крикнул:

– Не стрелять! Снимите его живым!

Кетиль тем временем разорвал рубаху Ило и попытался перевязать его. Обрывки рубахи, которыми норвежец пытался закрыть сквозную рану, мгновенно намокали в крови. Но Кетиль, сдвинув брови и закусив губу, продолжал перевязывать. Он видел, что стрела попала довольно низко, не затронув ни сердца, ни легких; оставалась надежда.

– А ну давай руби! – распоряжался Приспей. – Сейчас мы его, подлюгу! Дите не пожалел!

– Он не ребенок! – сказал Оддлейв. Стоя в толпе, он не сводил глаз с безжизненного тела на руках у Кетиля. – Он воин. И он не напрасно получил от меня меч. Это была его первая настоящая битва, но он показал себя достойным носить оружие. Если он умрет, это будет гибель, достойная мужчины.

Никого не слушая, не замечая криков дружины, быстро собиравшейся со всего ближнего леса, Кетиль все перевязывал. Рядом раздавались сильные удары: сразу две секиры с двух сторон подрубали дерево, на котором засел чудин с луком. Он пытался перескочить на соседнее дерево, но один из новгородцев стрелой выбил ветку из‑под его руки.

Наконец кровь немного унялась. Кетиль осторожно положил Ило на землю.

С шумом и треском ветвей дерево стало падать. Вместе с ним падал чудин. Новгородцы торжествующе закричали, готовясь скопом броситься на чудина, снимали пояса с убитых, чтобы связать его.

– Эй! – вдруг крикнул Кетиль. – Не трогайте! Оставьте его мне!

Поднявшись с колен, он сжал рукоять секиры и шагнул вперед. Голос его изменился, и лицо стало другим, словно эти долгие мгновения над телом Ило переродили его. Это был не тот Кетиль Железный Бок, невозмутимый и добродушный товарищ, знаток судебных обычаев, столь ценимый Оддлейвом ярлом за неизменное присутствие духа и умение держать себя в руках. На лицо его словно легла серая туча; оно стало замкнутым, жестким и непримиримым. Секира в его руке, казалось, сама просила крови.

Голос его услышали все. Право мести за Ило принадлежало Кетилю, и никто не брался его оспорить. Держа оружие наготове, новгородцы и варяги окружили упавшее дерево и чудина, который уже выпутался из ветвей и стоял возле ствола, сжимая рукоять меча. Перед Кетилем стена расступилась. Шагнув за спины, Кетиль на миг остановился: перед ним стоял Тойво.

– Ты! – изумленно выдохнул Кетиль. – Это ты?

Даже его горе и жажда мести на миг уступили место изумлению. Он хорошо знал в лицо ближайшую родню Ило и не мог поверить, что у брата поднялась на него рука.

– Я! – жестко ответил Тойво, держа перед собой меч в готовности к битве. – Только этого он и стоит! Подменыш! Вы испортили его своей ворожбой, подменили в нем дух! Он – не брат мне! Он – оборотень! Жаль, если он выживет! У меня здесь не было заговоренной стрелы!

Не сказав больше ни слова, Кетиль бросился на него. Тойво взмахнул мечом, но Кетиль отскочил и сильным ударом секиры выбил меч из руки Тойво. От толчка Тойво потерял равновесие и упал. Кетиль с размаху рубанул его по колену и отрубил ему ногу. Тойво коротко и страшно вскрикнул и затих, лишившись сознания. Его рука сжала пучок травы, вырвав его из земли, и замерла. Все произошло мгновенно, словно и поединка никакого не было, а молния пала с небес и поразила неугодного богам.

Кетиль вытер лезвие секиры о траву, повернулся и пошел прочь. Новгородцы и варяги стали расходиться, подбирать брошенное оружие. На примятой траве тут и там лежали тела убитых и раненых. Гриди Вышеслава и Оддлейва занялись ими: своих подбирали и перевязывали, чудинов сначала добивали, пока Приспей не велел остановиться и расспросить. Нападение на князя возле самой Ладоги не могло быть случайным. А Вышеслав тем временем отыскал среди варягов того молодого длинноногого свея, который помог ему в битве.

– Спасибо тебе! – от души сказал Вышеслав, положив руку ему на плечо. – Без тебя мне бы и голову срубить могли!

Свей дружески улыбнулся ему и сказал что‑то по‑своему. Видно, он знал словенский язык не лучше, чем Вышеслав – северный.

Свей огляделся и окликнул десятника, Сигурда Луну. Тот подошел.

– Как его звать? – спросил у него Вышеслав.

– Снэульв сын Эйольва, – ответил Сигурд.

Рассказывать о Снэульве больше он не решился: князю вовсе незачем знать, что тот был в дружине Эйрика. Но Вышеслав больше и не спрашивал.

– Растолкуй ему – я ему благодарен, что со спины меня прикрыл.

Сигурд перевел.

– Да, у нас говорят: у кого нет брата, тот со спины беззащитен! – ответил Снэульв. Он и сам был удивлен тем, как все сложилось, тем, что ему пришлось спасать князя, которого он желал бы никогда не видеть поблизости – из‑за Загляды. – Где же были твои братья, конунг? Говорят, у тебя их много?

Выслушав перевод, Вышеслав тут же протянул к Снэульву руку внутренней стороной запястья.

– Хочешь быть моим побратимом? – спросил он. Для его открытого и благодарного нрава было естественно выражать дружбу и доверие не только словами.

По его движению Снэульв и без перевода понял смысл слов. Такого он не ждал и помедлил с ответом.

– Мой род хорош, но не равен твоему, – сказал он наконец. – Знатные люди в Хольмгарде будут укорять тебя этим.

Сигурд перевел, и Вышеслав вздохнул. Это была правда. Он вспомнил Новгород, бояр и городских старост, их обличительные речи о варягах. Его мать была права: варяги верны, пока им платят. Но вера, обретенная в битве, была для него весомее, чем вся мудрость седобородых бояр.

– Все равно я верю тебе, как брату! – сказал он, глядя в глаза молодому свею. – И услуг твоих не забуду. Как домой вернемся – в обиде не будешь.

Снэульв кивком поблагодарил. Отдышавшись после битвы, он снова вспомнил о Загляде. Единственная награда, какой он попросил бы, – чтобы конунг Висислейв навсегда выбросил ее из своих мыслей.

За деревьями снова послышался гомон.

– Еще двух поймали! Гляди, с бабой! Где князь? – кричали новгородцы.

– Да пусти! – отвечал им негодующий голос. – Не чудин я никакой, не видишь! Я сам к князю! Да убери свои клешни!

К князю подвели мужчину и женщину. Снэульв изумленно свистнул: перед ним стоял Спех. Его светло‑рыжие кудри прикрывала шапка, одет он был в чудскую рубаху с бронзовой проволокой на подоле. За ним шла Мансикка, с женским покрывалом на голове и передником у пояса. Краем передника она вытирала слезы и все оглядывалась туда, где остался лежать Тойво.

– Вот еще двух поймали! – доложили гриди.

– Ничего не поймали! – возмущенно отозвался Спех, и размашисто поклонился Вышеславу. – Я сам к тебе шел, княже! Как мог бежал, да на горе не поспел!

– Ты кто такой? – Вышеслав с удивлением рассматривал собеседника. Одежда на нем была чудская, но лицо и речь выдавали славянина‑кривича.

– Спех я, был купца Милуты ратный человек! А теперь в Тармовом роду живу, жена вот у меня там! – Спех оглянулся на Мансикку. – Да уймись, дура! Перед князем стоишь! Вот, увязалась, чуть не прибил ее дорогой! – с досадой пожаловался он. Новгородцы вокруг стали посмеиваться.

– Да зачем же ты шел? – спросил Приспей.

– А вот за тем! Ведь это все Тойво затеял против тебя, княже!

При упоминании имени брата притихшая было Мансикка зарыдала снова, а Спех горячо продолжал:

– Тойво на тебя обиду затаил, что не так рассудил ты, как ему хотелось. И отца, и весь род он подбил на тебя напасть! И из других родов удальцы сыскались! Данью они, вишь, недовольны! Я еще раньше тебя упредить хотел, да меня в клети заперли. Хорошо хоть жена догадалась, отперла, да поздно было!

– Ах вот это кто! – Вышеслав запустил пальцы в волосы, вспоминая недавний приход чудинов.

– С земли их смести, воров! Сжечь на корню! В холопы всех продать! – негодующе загудели новгородцы.

– Что ты, княже! – перепугался Спех. – Смилуйся! Это Тойво да Тармо, отец его, все смуту подняли! А бабы да ребятня ни в чем перед тобой не повинны! За что же нас в холопы?

– Ладно, за твою дружбу баб и детей не трону, – решил Вышеслав. – А мужиков всех в поруб! Дорогу показывай!

Он махнул рукой десятнику, велев идти за Спехом. Но не прошли они и десяти шагов, как Мансикка вдруг закричала, будто наступила на змею, Спех тоже охнул.

На примятой лесной траве, среди тел и красно‑бурых пятен крови, лежал неподвижно пожилой чудин, разрубленный чьим‑то сильным ударом от плеча до самого пояса. Тяжелые веки его были опущены, остановившийся взор через узенькие щелочки смотрел в высокое небо. Давний неприятель заморских северных племен нашел смерть как хотел – в битве с ними.

– Может быть, теперь ты подумаешь снова? – спросил у Вышеслава подошедший Оддлейв. Князь обернулся к нему. – Может быть, ты все же возьмешь с собой в поход моих людей? Теперь ты сам видел, что они умеют быть верны.

– Теперь вижу! – от души согласился Вышеслав. – Кого дашь – того и возьму.

– Ты сам реши, княже, сколько нужно тебе. Я думаю, мне не будет опасно отдать тебе одного воина из десяти.

– Скажи ему, – Вышеслав обернулся к Сигурду и кивнул на Снэульва. – Я его с собой зову. Поход непростой будет, мне верные люди нужны. А уж кто за меня головы не жалел – навек мне другом будет!

Варяги одобрительно закивали, слушая речь молодого князя. А Снэульв улыбнулся – вот уж нашел конунг за что хвалить!

– Сигурд, переведи ему! – попросил он. – У нас говорят, конунг: один раз должен умереть каждый. А умереть за достойного вождя не жаль. Я не назову свою судьбу несчастливой, если мне выпадет умереть за тебя.

Вышеслав был рад услышать эти слова. Да, варяги служат, дерутся и умирают за плату. Они помнят о смерти, неизбежно стерегущей каждого, одного раньше, другого позже, одного на поле битвы, другого дома или в пути. И нет смысла прятаться за чужие спины в надежде уберечься от нее. Она достанет любого и везде. И честь мужчины в том, чтобы встретить ее достойно.

– Как хорошо у вас говорят! – сказал Вышеслав. – Один раз всякому умирать! Как это по‑вашему будет‑то?

Оддлейв ярл чуть‑чуть улыбнулся. Вот конунг и начинает учить язык своих предков.

– Снэульв, скажи ему еще раз, – попросил он.

Снэульв посмотрел в глаза Вышеславу, улыбнулся и раздельно повторил:

– Эйт син скаль верр дейя!

Глядя ему в глаза, Вышеслав старался запомнить.

Маленький Тролль оказался упрям истинно троллиным упрямством. Он не хотел умирать. В беспамятстве он метался на лежанке, которую ему устроили в девичьей, бормотал что‑то по‑чудски, и даже Кетиль не понимал ни слова. Загляда почти не отходила от Ило, плакала и молилась не переставая. Потерять Маленького Тролля ей было больно, как потерять брата. Да и разве не братом стал ей этот подросток, с которым они были так многим друг другу обязаны? Раньше она вспоминала Тойво с неприязнью, теперь же думала о нем с ненавистью и соглашалась с теми, кто говорил, что Кетиль напрасно его не добил. Бывает, люди выживают и без руки или ноги, если вовремя остановить кровь. Может быть, он еще встанет, убийца брата!

Загляда ходила в Велешу, просила у волхвов какого‑нибудь средства, но травки, которые ей дали, не приносили большого облегчения. Ило таял, как воск возле огня, злая лихорадка пожирала его.

Через несколько дней после лесной битвы князь Вышеслав ушел в поход. Вместе с ним ушел Снэульв и еще несколько десятков человек из дружины Оддлейва ярла. Загляда горько плакала, прощаясь со Снэульвом: она боялась за него.

– Ты знаешь, Береза Серебра, мне не к лицу отсиживаться за чужими спинами, – говорил ей Снэульв. Ему тоже не хотелось оставлять ее, но ничего не поделаешь. – Один раз я бросил своего предводителя, и не будет мне прощения, если я сделаю это дважды. А теперь мой вождь – Висислейв конунг. Если он попытается отнять тебя у меня… Молчи, я знаю, что говорю! – воскликнул он, видя, что Загляда хочет перебить. – Я не слепой, я вижу, как он смотрит на тебя и ищет тебя взглядом среди женщин. Я понимаю, что не я один такой умный, что выбрал тебя, что другие тоже не слепые… Как ни богат Хольмгард, а едва ли там найдется другая такая девушка… Так вот, если он попробует тебя тронуть, я не посмотрю, что он конунг.

Снэульв стиснул зубы, в глазах его сверкнула злая сталь, и Загляда угадала, что он вспомнил Лейва. Ей стало плохо при воспоминании о тогдашнем их разладе, и она торопливо обхватила руками шею Снэульва, прижалась к нему, как будто в поисках защиты. Снэульв обнял ее, и на сердце у нее полегчало.

– Но ты же знаешь, что я люблю тебя, – сказала она, подняв голову и глядя ему в лицо.

– Знаю, – ответил Снэульв. И Загляда обрадовалась, словно одержала победу. Снэульв был ревнив и недоверчив, а красота, которую он видел в Загляде, может быть, и больше, чем было на самом деле, заставляла его сомневаться. – И я тебя люблю, – помолчав, добавил он.

Наутро челядь подняла на ярловом дворе гомон.

– К нам сюда идет Темный! – кричали дети на бегу. – Он ведет с собой медведя! Это Волох с ним! Сам Волох!

– Темный? – спрашивала с крыльца изумленная Загляда. – Вы не спутали ничего? Правда ли, что с медведем? Или пустое болтаете?

– Клянусь Хийси! Велес послух! Пусть меня кикимора защекочет, если вру! Разрази гром! – клялись дети, прыгая на месте от возбуждения и все оглядываясь в сторону ворот.

Чуть ли не все население Княщины, свободное от дел, столпилось у ворот, чтобы посмотреть с горы на удивительное зрелище. По дороге вдоль берега Волхова к Княщине шел высокий темнобородый волхв в накидке из косматого волчьего меха. Он опирался на посох, а за собой на ремне вел бурого медведя. Это и были Темный и Волох. Волох уже много лет жил в святилище Велеши и почитался как священный зверь. О нем ходило много чудесных рассказов. Клочки его шерсти излечивали от болезней, богатые купцы часто присылали ему на угощенье барашков и даже бычков, веря, что в благодарность Волох пошлет им удачи в торговых делах. По ночам, как говорили волхвы, дух Волоха выходит из шкуры и гоняет других медведей от полей овса, от бортей.

Волох почти никогда не ходил по гостям. Только изредка, летом, Темный выводил его погулять в лес да на Медвежий велик‑день заводил на горку, чтобы священный зверь ревом дал знать своим лесным собратьям, что пора просыпаться и выходить из берлог. Теперь же, глядя, как волхв и медведь идут по дороге, толпы ладожан бежали за ними, изумленно гудя и переговариваясь, и с одинаковым усердием кланялись им обоим. Внутри Княщины любопытные лица смотрели из каждых ворот.

Уверенно шагая, Темный прошел по улочкам Княщины и вступил на ярлов двор. Он двигался легко, не нащупывая посохом путь, как делают слепцы. Трудно было поверить, глядя на его твердую поступь, что он не видит.

– Так впустить сюда этого колдуна? – спрашивала у Ильмеры обеспокоенная Арнора. – И его медведя тоже? Ты уверена, что дому не будет вреда?

– Нет, нет, впустите! – велела хозяйка. Она тоже была удивлена и взволнована приходом столь неожиданных гостей. – В них обоих Велесов дух живет.

С поклонами, которых Темный не мог видеть, челядинцы распахивали перед ним двери. Волхв встал на пороге гридницы и на несколько мгновений замер, поднял голову, словно прислушивался. Его лицо с глубокими, словно прорезанными морщинами на лбу и на щеках, с опущенными каменно‑неподвижными веками внушало почтение и трепет. Ноздри волхва дрогнули, как будто он принюхивался. Мороз пробегал по коже при виде этого, казалось, вся палата полна духов, видимых только ему.

Должно быть, Темный не обнаружил ничего зловредного и вместе с медведем прошел в палату. Ильмера шагнула навстречу с приветствием, предложила им обоим угощения, но Темный повел посохом:

– После, хозяйка. Пришли мы не за пирогами. Прислал нас Велес помочь отроку, что лежит здесь со стрелой в груди.

По гриднице пронесся возглас.

– Он здесь, здесь! – обрадовавшись, торопливо заговорила Загляда. – Сюда, волхве! – звала она, растворив дверь в девичью.

Радостная надежда совсем изгнала из ее сердца даже страх перед медведем. Уж если Темный и Волох пришли помочь Ило, значит, он спасен!

Народ в гриднице переглядывался, перешептывался. Ни к кому, даже к посаднику, Волох не приходил в гости, а тут пошел к какому‑то чудскому мальчишке! Видно, недаром говорят, что Ило знается с духами!

Следуя за Заглядой, Темный подошел к лежанке Ило. Медведь проковылял за ним, опрокинув по пути несколько прялок, и сел на пол.

– Только стрелу‑то из него еще Кетиль в лесу вынул, – прошептала Загляда.

Ило был без памяти, но все равно она говорила шепотом. При виде его смертельно бледного осунувшегося лица, его неподвижности тоска и страх снова сжали ей горло.

– Нет, здесь стрела! – Темный покачал головой.

Протянув руки, он стал медленно водить ладонями над лежащим подростком, не касаясь его. Кетиль нахмурился – он никого не хотел подпускать к Маленькому Троллю. Тормод с жадным любопытством наблюдал, за волхвом – колдовства здешних служителей богов ему за двадцать лет не пришлось наблюдать так близко. Это вам не ветер в штевнях слушать!

– Здесь, здесь стрела! – бормотал Темный.

Его вытянутые пальцы как будто нашарили что‑то над грудью Ило, как раз над тем местом, где повязки скрывали отверстие, оставленное стрелой. С неподвижным лицом, напряженно прислушиваясь к чему‑то далекому, волхв стал медленно двигать пальцами, как будто ощупывая в воздухе что‑то невидимое. Так и так пробуя, он склонял голову то вправо, то влево, густые черные с проседью брови его задвигались, как будто от боли. Вдруг волхв дернул; Ило вздрогнул и простонал, не открывая глаз.

Загляда ахнула, зажала себе рот ладонью. На повязке проступило пятно свежей крови. Кетиль подался вперед, но Тормод крепко сжал его руку.

– Я тоже чую этого духа, – шепнул он товарищу. – Не мешай ему.

А Темный тем временем делал пальцами мелкие сильные движения, как будто ломал что‑то. Бросив невидимые обломки на пол, он стал ожесточенно топтать их ногами, бормоча себе под нос:

– Поди, злая лихорадка‑лихоманка, за леса дремучие, за реки широкие, или под землю на три сажени глубоких, закройся камнем неподъемным, и нет тебе пути‑выхода в белый свет ни ныне, ни завтра, ни во веки веков!

А медведь угрожающе заворчал, затряс косматой головой и пошел, переваливаясь, вокруг лежанки Ило. Все бывшие в девичьей замерли по углам, трепеща от мысли, что под этой кровлей борются могущественные духи; как знать, кого они заденут в своей борьбе?

Темный вынул длинный нож с пояса, нашел загривок медведя и срезал клок шерсти.

– Возьми. – Он подал шерсть Загляде, безошибочно протянув руку к замершей девушке. – Обтирай его Волоховой шерстью на утренней заре и на вечерней, и не подступится к отроку более лихая болесть. Велес ее прогнал.

К вечеру Ило открыл глаза. Горячка прошла, в лице его появились краски, дыхание выровнялось. Через несколько дней он уже поднимался. Сквозная рана заживала, к подростку быстро возвращались силы. То ли Темный помог ему, то ли травы и уход Загляды и Кетиля, то ли просто судьба наградила этого щуплого на вид подростка богатым запасом жизненных сил.

– Должно быть, у него не одна жизнь в запасе, а несколько! – рассуждал Тормод. – Я видел в жизни немало разных ран, но никогда на моей памяти люди не выживали и не выздоравливали после такого!

– Просто в нем живет тролль! – уверенно отвечала Арнора. – И не маленький, а очень даже большой! Духи не дали ему умереть, потому что он сам из них!

– Я слышал, что у некоторых людей хорошие руки, способные к лечению, – говорил Кетиль. – Но такого искусства я не видел никогда!

– Это не искусство, Железный Бок! Это волшебство!

Неизвестно, что думал сам Ило о причинах своего выздоровления. Но вот о цели его он знал очень хорошо. Едва заслышав, что Оддлейв ярл ищет человека, чтобы послать его с вестями вдогонку за ушедшей княжеской дружиной, он тут же предложил в гонцы себя.

– Я поеду за князем! – объявил Ило. – Я ему там пригожусь! Ему ведь понадобится толмач.

– О премудрая Фригг! – воскликнула Арнора. – Ты встал почти с погребального костра, а уже собрался в новый поход! Тебе показалось мало одной стрелы?

– В самом деле – не стоит испытывать судьбу еще раз! – посоветовал Тормод. – Твой… то есть Паленый Финн говорил, что хотел убить тебя за предательство. Наверняка не он один такой.

– Теперь он получит новое прозвище – Одноногий Финн, – проворчал Кетиль. – Если вообще выживет.

– Нет, его надо назвать по‑другому! – воскликнула Загляда. – Бессмертный Финн! Послушайте – Сенный Гуннар чуть не утопил его, Снэульв чуть не сжег, Кетиль почти зарубил… Вода, огонь, железо – все пути к смерти он перепробовал… Он приобретет чудесную силу, если останется жив!

– Есть еще один хороший путь к смерти – веревка с петлей! – утешил ее Тормод. – Если он попадется нам еще раз, нужно будет попробовать. Это хороший, надежный путь – недаром сам Один избрал его и назвался Богом Повешенных!

Всем стало неуютно после этих слов. Так и виделся образ Тойво, пылающего неукротимой ненавистью и почти бессмертного, как упырь.

– Может быть, я попробую и сам, – жестко сказал Ило.

Бледность и худоба еще не сошли с его лица, возле рта появились складки. Грань жизни и смерти состарила его на несколько лет и выжгла последние остатки детства. Только теперь, когда он поднялся с лежанки, Загляда вдруг заметила, что Ило стал выше нее ростом. Он сильно вырос за этот год, а заметила она только сейчас. Пожалуй, первая часть его прозвища скоро станет лишней. Он уже не маленький.

– Они назвали меня оборотнем за то, что я сам выбрал себе семью и господина! – с недетской твердостью говорил он. – Сам! Выбрал, а не принял тех, что дали боги от рожденья! Я не овца, чтобы стоять в том загоне, куда поставили! И я им всем это докажу! Всем!

Загляда вздохнула украдкой. Она любила Ило, но эти его слова были для нее тяжелы. Она не понимала его – как можно оставить род, с которым навек связала общая кровь, общий дух?

– У каждого свой путь, – тоже со вздохом сказал Тормод. – И человек может только одно: пройти его достойно. Ты выбрал себе дорогу, Маленький Тролль, – так не сворачивай с нее. Ты мудрее многих стариков, но это я все‑таки посоветую тебе.

И еще через несколько дней окрепший Ило вместе с Кетилем поехал догонять княжескую дружину. Маленький Тролль крепко сидел в седле и был весел. Перед ним лежала его дорога, которую он выбрал себе сам.

И еще кое‑кому пришлось в это время отправиться в далекий путь. Недолго подумав, князь Вышеслав решил все три провинившихся чудских рода, напавших на него в лесу, выслать жить на Киевщину. Строя сторожевые города для обороны от печенегов, князь Владимир постоянно нуждался в людях для их заселения и собирал их по всем подвластным ему землям. И чаще всего такая участь ожидала недовольных, провинившихся в чем‑то перед посадниками. Выдергивая бунтарей из древней родной почвы, князь бил одной стрелой двух зайцев: увеличивал население южных порубежий и обеспечивал покой и покорность на прежних родных местах бунтарей.

Несколько дней давалось чудинам на то, чтобы уложить свои пожитки. Погрузив в струги узлы и короба, жен и детей, скотину и птицу, род за родом отплывал вверх по Волхову, торопясь одолеть долгий путь на Киевщину поскорее, чтобы успеть поставить жилье до наступления зимы. Гриди‑провожатые, выделенные князем, загодя расписывали им тепло и щедрость полуденных земель, но мало кто им верил. Такие богатые урожаи могут быть только в счастливых посмертных краях, но никак не на земле! Рассказы о печенегах, которых тут никто не видел, наводили ужас, и несчастные чудины были уверены, что едут прямо в пасть какому‑то чудовищу.

На переднем струге сидел Спех. После гибели Тармо и некоторых других мужчин он оказался старшим во всем роду. Куда девался Тойво, так никто и не знал, тело его исчезло. Говорили, что его забрали лесные духи. И теперь чудины слушались Спеха, самого молодого из женатых мужчин в роду. Он лучше других знал ту землю, где им теперь предстояло жить. Жить, работать, сражаться во славу новой родины – Русской земли.

В середине месяца листопада[220]выпал первый снег. Земля промерзала, и пороша в иные дни одевала берега и пригорки Ладоги белым покрывалом. Черная обгорелая земля, перемешанная с углем пожарищ, скрывалась под снегом, словно все начиналось заново, начиналось с первозданной чистоты и белизны. Мир посветлел, на душе у людей тоже делалось чище и светлее.

Вскоре после того как наладился какой‑никакой санный путь, в Княщину пожаловали гости. Загляда в это время сидела у Ильмеры. Княщинская боярыня теперь что ни день требовала ее к себе, словно боялась, как бы кто‑нибудь опять не похитил Милутину дочь. Заслышав гомон челяди, Ильмера послала ее выйти посмотреть, кто приехал. Обе они скучали: Загляда по Снэульву, Ильмера по мужу, ушедшему собирать дань с ближней приладожской чуди.

Выйдя на крыльцо, Загляда увидела въезжающие в ворота боярские сани, Сани были большие, украшенные резьбой, с лисьими хвостами и куньими шкурками на дугах, с бубенчиками и бляшками на ремнях упряжи. Провожало их два десятка гридей.

В Княщине поднялся переполох. Сидевшего в передних санях боярина в широкой собольей шубе, покрытой малиновым шелком, здесь хорошо знали: это был сам боярин Столпосвет. Возле них скакал верхом статный молодец с кудрявой русой бородкой – боярич Борислав, единственный сын Столпосвета. Красный плащ вился у него за плечами, на поясе висел меч в богатых ножнах, украшенных бирюзой и янтарем.

Услышав о приезде родичей, Ильмера выбежала на крыльцо, Арнора торопилась за ней с шубой, боясь, что хозяйка простудится. Боярин Столпосвет выбрался из саней и широкими шагами поднялся на крыльцо. В просторной длинной шубе, сам высокий и широкоплечий, с густой русой бородой и громким уверенным голосом, он был похож на медведя, но не простого, а князя всего медвежьего племени. Обняв дочь, он рукавами прикрыл ее от холода и повел в теплые палаты. Борислав спешился и тоже обнял сестру, холопы суетились вокруг, боярские гриди заводили коней в конюшни ярла. Женщины ярлова двора торопились приготовить угощение, разжигали огонь на двух очагах гридницы, чтобы осветить и согреть ее всю, готовили покои для гостей и тащили туда из кладовок пуховики и меховые одеяла.

Наконец суета приезда и гомон первых приветствий и вопросов стихли и все расселись за столом, на который Ильмера велела достать обшитую шелком скатерть и серебряную посуду, приберегаемую для важных гостей. Лицо самой хозяйки горело счастливым румянцем – ничто не могло обрадовать ее больше, чем приезд родичей. Отец расспрашивал ее о здоровье, что говорят волхвы и бабки о будущем ребенке. Она в ответ спрашивала о делах семьи, о матери и невестке, жене Борислава: молодая и старая боярыни остались в Новгороде с новорожденным ребенком, первым внуком Столпосвета. Борислав был на несколько лет младше Ильмеры и женился всего год назад.

Помогая Арноре в хлопотах, Загляда с любопытством рассматривала гостей – давно она не видала новых лиц. Рядом со Столпосветом она увидела незнакомую девушку. С первого взгляда гостья понравилась ей: ее лицо казалось милым и любознательным, красивые карие глаза живо блестели под тонкими, ровно очерченными бровями. Ее зеленая верхняя рубаха была расшита разноцветными стеклянными бусинками, а вышивка была такой искусной, что Загляда позавидовала чужому умению. Зеленая же лента была вплетена в темно‑русую косу боярышни с легким золотистым отливом. Столпосвет и Борислав обращались с нею как со своей, и Загляда была в недоумении: Ильмера никогда не упоминала, чтобы у нее была сестра.

Поглядывая на гостей, Загляда вдруг заметила, что они тем временем поглядывают на нее. Подумав, что ее упрекают в излишнем любопытстве, Загляда опустила глаза, но и дальше ощущала на себе взгляды мужчин. Вовсе не думая, что сама по себе может привлечь внимание таких важных людей, Загляда удивлялась, не зная, чему обязана этим.

Убрав со стола после обеда, челядинки принесли мед, пироги, моченые ягоды и ушли, чтобы не мешать беседам хозяйки и гостей. Тем временем явился посадник Креплей с женой, Ильмера пригласила их за стол. Любопытные служанки собрались под дверью девичьей, желая послушать, о чем будут говорить, но Арнора отогнала их оттуда и велела браться за пряжу. Сама она тоже села к прялке, однако то и дело поглядывала на дверь в большую палату.

– Ходят, душа моя, по славному Новгороду слухи, – сказал дочери Столпосвет, решив, что пришло время для важной беседы.

– Тебе ли, батюшко, Новгорода не знать! – ответила ему Ильмера. – Когда же бывало, чтобы по нему слухи не ходили? А коли опять мужа моего бранят, то это пустое: сам князь ему свою дружбу подтвердил.

– Был здесь недавно боярин Разумей, – заговорил Борислав. – И ныне чуть не в пожарное било стучит. Что, говорит, делают в Ладоге с нашим князем, с ума его сводят, заворожили дурной ворожбой.

– Как так – с ума сводят? Какая ворожба?

– А вот такая, – пояснил ей отец. – Говорит, что есть у тебя в челяди девка, вроде даже ключница, и что князь к ней любовь возымел великую. Ради нее будто сюда ездит и подолгу гостит, и даже в суде своем ее совета слушает.

Ильмера изумленно обводила глазами родичей.

– Не эта ли, что на стол подавала? – спросил у нее Борислав. – С русой косой да голубой лентой? Видно, она – хороша девка!

– Эта, эта самая! – едко вставила жена Креплея, Услада. Она с самого своего появления здесь невзлюбила Загляду. – Был бы князь сейчас здесь – только возле ее подола его бы и видели! Глядеть зазорно!

– Хороша‑то хороша! Да не дело это! – строго сказал Столпосвет. – Говорят уже люди, будто хочет князь весь Новгород опозорить, в жены взять холопку‑ключницу и на княжеский стол ее с собою посадить. А новгородцы такого не потерпят! Наш род княжеский от Дажьбога ведется!

– Погоди, батюшко, гневаться! – воскликнула Ильмера. – Вот что Разумей‑то замыслил – князя опозорить да и меня вместе с ним! И ты хороша, матушка! – напустилась она на Усладу. – Чем тебе‑то моя девка помешала! Уж не ты ли в Новгороде родичам наболтала?

– Бабы на торгу болтают, а я правду говорю! – запальчиво воскликнула Услада, низенькая и пухленькая, несмотря на молодость, круглолицая и румяная боярыня.

Она сама могла бы зваться красивой, если бы не была так пышна. Стройный стан Загляды вызывал у нее жгучую зависть, а мысль, что дочь какого‑то купчишки удостоилась любви князя, – бурное негодование.

Посадник Креплей поморщился, с неудовольствием поглядел на жену. Ему казались унизительными эти бабьи раздоры. Будучи и сам мужчиной, он не видел ничего плохого в увлечении князя. А чтобы жениться на купеческой дочери – такого все равно быть не может.

– Может, все налгали люди? – с надеждой спросил Борислав у Ильмеры. Он тоже видел Загляду и вполне понимал молодого князя.

– На одно верное слово десять ложных! – горячо ответила Ильмера. Ее до сих пор мучала совесть при мысли о том, что девушка, когда‑то порученная ее заботам, чуть не попала в рабыни, и теперь она стремилась уберечь Загляду от малейшего дурного слова. – Углядел ты, брате, верно – про сию девку речь и ведется. Только она не холопка, а купеческая дочь. Отец ее, Милута, с княжеской грамотой за Варяжское море уплыл с Олавом нурманским ряд[221]утвердить, а дочь его у меня живет, отца дожидается.

– Уж и то хорошо! – шепнула Прекраса.

Она не пропускала ни единого слова, внимательно смотрела на каждого говорившего. Княгиня Малфрида послала ее сюда вместе со Столпосветом, которому она приходилась дальней родней, чтобы разузнать побольше. Но и самой Прекрасе было любопытно, поскольку она не осталась равнодушна к красоте и удали князя Вышеслава. Только вот видеть его ей приходилось не так уж часто.

– Как ни есть – купеческая дочь князю не чета! – вызывающе воскликнула Услада. – Не бывало такого, чтоб купеческие дочери княгинями делались!

– Погоди! Помолчи‑ка, боярыня! – остановил ее Борислав. – Может, и про любовь князеву к ней все неправда?

– Прикажешь ли сердцу молодецкому, брате? – спросила у него Ильмера. – Не солгу: князю она по сердцу. Да только она о своей чести помнит, на чужое не зарится. Княгинею нашей она быть не думает.

– Кому знать, что она там думает! – снова вмешалась Услада. – Они, торговые люди, о своем прибытке тоже не забудут – по‑ихнему, кто побольше урвал, тот и честен! Заморочит она князя…

– Чего не бывало? – заговорил Столпосвет. – Сердцу молодецкому не прикажешь, это ты верно сказала. Да и девка, понимаю, хороша, и похуже, бывало, людей разума лишали. Коли Вышеслав и на суде ее совета слушает, то дальше всего можно ждать. Захочет – и женится, а гнать его со стола, с киевским князем снова воевать – таких удалых нынче в Новгороде нету, Добрыня с Путятой восемь лет назад последних перебили. Да только княжеский стол мы позорить не дадим. Коли говоришь, что девка честная – тебе видней, у тебя она живет, – то мы с ней и обойдемся честно. Надо ее замуж выдать. Жениха найдем доброго, хоть из купцов – для нее будет привычно…

– Из купцов не пойдет! – возразила Услада. – Купец за море уплывет, а она останется…

– Ну, из воев. Десятник, а то и сотник ей не обидный жених.

– А вои воевать ходят. Того гляди убьют – и сидит себе молодая вдова…

– Так из бояр кого найдем! – теряя терпение, Столпосвет был готов на все. – Приданое ведь у нее есть, да я от себя добавлю! Да и лучше за боярина – пусть он увезет ее в село, от князя подальше. Да и князь боярина обидеть не посмеет.

– Вы, коли хотите, женихов ей приглядывайте, да только помните: пока отец ее не воротится, мы над нею не вольны, – твердо сказала Ильмера. – А не воротится вовсе – год уговорились ждать. Раньше новой Макошиной недели[222]она сватов не примет.

– Тогда пусть и князя не принимает, – потребовала Услада.

– А кто ему, князю, прикажет? – Ильмера всплеснула руками, теряя терпение от глупых нападок вздорной бабы. – Прикажи, матушка, чтоб не ездил. А я перед ним ворот не затворю – мне и о муже надобно порадеть. Может, этой девицей я его от поруба спасла.

Все промолчали, вспомнив поединок Оддлейва и Коснятина.

– Сватайте князю невесту, – продолжала Ильмера, – из лучших родов, чтоб не зазорно было ее княгиней назвать. А не захочет Вышеслав – знать, не судьба. А над своей судьбой никто не волен.

Родичи хозяйки загостились в Княщине, и она была очень этому рада. Боярич Борислав, правда, вскоре уехал назад в Новгород, куда его звали заботы о жене, матери и отцовском хозяйстве, а также служба в княжеской дружине. Но Столпосвет и Прекраса остались. Теперь и уцелевшие ладожские бояре часто ездили поклониться главе знатнейшего из всех словенских родов. Посадник Креплей, а особенно его жена, бывали в Княщине чуть не всякий день. Вечерами в гриднице бывало светло и людно. Для Ильмеры, в тревоге ожидавшей мужа, это было кстати. Но часто она чувствовала себя нездоровой и уходила к себе в спальню, оставив гостей на отца.

Загляда уходила вместе с ней, даже радуясь случаю спрятаться от любопытных взглядов, которые теперь устремлялись на нее со всех сторон. Стараниями, должно быть, боярина Разумея и Услады о любви князя Вышеслава к купеческой дочери знала уже вся словенская знать. Кто‑то возмущался, кто‑то говорил, что на то и князья, чтоб иметь десяток жен, и многие на всякий случай кланялись Загляде, видя в ней, быть может, будущую новгородскую княгиню.

А Загляда с тревогой ждала возвращения Снэульва, боясь, что эти слухи дойдут и до него. Да и как они там поладят с Вышеславом в походе? Это была для нее еще одна тревога в придачу ко всем прочим. Конечно, простому кметю и князю вовсе не обязательно разговаривать о чем‑то, да и языка друг друга они не знают. Но мало ли что бывает? После всего пережитого Загляда любые чудеса сочла бы вполне вероятными и не удивилась бы ничему.

Посадница Услада сердилась на Загляду за коварные замыслы и не хотела даже разговаривать с купеческой дочерью, которая замыслила стать княгиней и возвыситься над ней, урожденной словенской боярышней. Прямо обижать девушку, которая была под покровительством Ильмеры, Услада не смела, но не упускала случая по мелочам выказать ей свое презрение и подолгу рассуждала, когда Ильмеры не было рядом, что всяк сверчок должен знать свой шесток, а в чужих санях до добра не доедешь. Загляда не принимала этих речей близко к сердцу: ее совесть была спокойна, а коли в боярыне спесь играет, так и пусть себе ворчит. Беспокоило только то, что ее неприятельница была женой посадника. Как бы она не заразила своей враждой и мужа! Загляда часто думала об отце, а купцу вовсе ни к чему быть не в ладах с посадником.

Зато боярышня Прекраса в такое время бросала ей сочувствующие взгляды и старалась перевести разговор на другое. Они даже немного подружились. Прекраса оказалась далеко не так горда и надменна, как Услада, хотя имела не меньше оснований гордиться. Род ее был не хуже, а близость к княгине Малфриде высоко поднимала ее над женой ладожского посадника. Упоминая о своей дружбе с Малфридой, Прекраса бросала на Загляду скрытно‑внимательный взгляд, выискивая в ее лице признаки смятения, тайных надежд. Но ничего такого она обнаружить не могла при всей своей наблюдательности.

Дыша любопытством, Прекраса дотошно расспрашивала Загляду обо всех подробностях Эйрикова набега, о ее пленении и спасении. Слушала она, забыв обо всем, глаза ее блестели, на лице переливались чувства – она себя саму живо представляла на месте Загляды, и воображение ее на каждом шагу волнующей повести шло еще дальше – а что если бы…

Однажды Загляда заметила, что Прекраса разглядывает глубокую щель в стене над выходом из гридницы.

– Ты знаешь, откуда это? – спросила она у боярышни.

– Откуда? – охотно переспросила Прекраса.

– Это Эйрик ярл перед уходом в стену свою секиру вогнал. У него большая секира была, с золотой насечкой. Ее звали Крушительница Черепов. Она здесь долго висела – никто ее вынуть не мог.

– А где же она теперь?

– Князь Вышеслав ее вынул.

– Сам? – почему‑то обрадовалась Прекраса. – Так прямо взял и вынул?

– Мне Ильмера говорила, я сама‑то не видела. Взялся за рукоять, дернул – и вынул. А потом послал ее нурманскому князю.

– Надо же так! Никто не мог – а он вынул!

Прекраса кликнула челядь, велела подтащить скамью к двери, встала на нее и сунула руку в щель от секиры. Но ее пальцы не достали до конца – щель была слишком глубока. Это еще больше удивило и восхитило ее.

– А какой он из себя, Ерик? – продолжала расспрашивать она. – Ты его близко видела?

– Он годами не старый, чуть старше посадника Креплея, статный, ловкий, ступает твердо. Лицом он не слишком хорош мне показался, но видно, что неглуп.

– Да где ж они, варяги, хороши бывают? У нас в Новгороде их много, а лица у всех словно топором вырублены. Я ни одного красивого варяга не видала.

Загляда улыбнулась: никого на свете она не признала бы красивее любимых лиц Снэульва, Тормода, Кетиля. Но едва ли боярышня с ней согласится.

– А как же князь Вышеслав? – спросила она у Прекрасы. – Разве он не хорош? А ведь и он – свейского племени.

– Князь… – Прекраса лукаво повела тонкой бровью, отвела глаза, а потом быстро глянула на Загляду. В глазах ее светилось торжество: она была довольна, что Загляда первая упомянула о том, что занимало Прекрасу больше всего прочего. – Князь хорош… да ведь он только по матери свей. А по отцу – славянской крови.

– А князь Владимир сам на четверть из варяг. Дед его, Игорь Старый, был сын Рюрика‑дана и Альвин, дочери князя норвежского.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я же здесь среди варяг живу. Мне и Арнора, и Тормод много любопытного рассказывают. Наши словены говорят, что Рюрик был сын Умилы, Гостомысловой дочери, и бодрического князя Годослава. А варяги рассказывают, что звали его Хродерик сын Хальвдана, и был он родом из племени данов, и страна его зовется Юталанд.

– А кто же правду‑то говорит? Из бодричей был Рюрик или из варягов?

– Да кто же теперь знает? Это так давно было – люди правду позабыли, одни боги помнят.

– Услада нипочем не согласится Рюрика варягом признать, – доверительно сообщила Прекраса, понизив голос и оглядываясь, нет ли посадницы поблизости. – Она из Новгорода родом, я ее с детства знаю. Она варягов не любит – да и за что их любить! Вот разве князя Вышеслава. Она на него еще до замужества своего, в прошлом году, глаз положила, да где там!

– И ей нравится Вышеслав?

– Да кому ж он не нравится? – Прекраса посмотрела на нее с удивленной улыбкой, как на ребенка, который не знает, что зимой идет снег. – Да у нас с лета, как Владимир‑князь его в Новгород привел да на вечевую степень[223]перед народом в первый раз вывел, все девки ума лишились – только и сидят за воротами да ждут, когда князь проедет. А боярские дочери… Ведь когда князь в чужое племя приходит, он на девице из знатного рода женится, родней в своей земле обзаводится и живет себе. Говорят ведь, что в Полоцке князь Изяслав Владимирович на тамошней боярышне женился. Вот и наши бояре думают: должно быть, и Вышеслав Владимирович будет себе из наших девок жену выбирать. По Христову закону, говорят, можно на всю жизнь одну только жену иметь, взял, так не прогонишь и другую не возьмешь, вот он и ждет, выбирает…

Прекраса с открытым любопытством и ожиданием смотрела в лицо Загляде, но на нем не отражалось смятения, а появился проблеск радостной надежды. Загляда подумала: скорее бы он женился, тогда уж точно оставит ее в покое!

– Ну, так что же? – нетерпеливо спросила она. Не будучи такой наблюдательной, она не заметила, что у Прекрасы есть в этом деле своя тайная мысль. – Когда же думают его сватать?

– А тут еще ты! – со смехом воскликнула Прекраса, надеясь вызвать Загляду на прямой разговор. – Вот у нас все отцы‑бояре и напугались – ни с чем останемся. А на Велесов день в зарев, веришь ли, гадали – так половине девок в воде князь Вышеслав привиделся!

– Вот уж