Переговоры

В тот день никто из Чукчей не пришёл в Раскольную, они занимались своими убитыми. Зато наутро, едва забрезжил рассвет, перед крепостью стояли дикари, человек десять, требуя впустить их.

– Кто пришёл? – спросил капитан Никитин.

– Эгылгын, Наталкот, Кама‑Тагын, – перечислял Иван, – Седая Женщина…

– Седая Женщина собственной персоной?

– Он же у них запевала, – кивнул следопыт.

Комендант велел открыть ворота, и дикари вошли в крепость. Со всех сторон к ним стягивались казаки, громко и оживлённо обсуждая туземных послов. Чукчи были одеты совершенно обычно, ничем себя не украсив по случаю торжественной встречи, если не считать одной ярко расшитой бусами шапочки, которая пятном выделялась в бурой массе туземцев. Почти все они были вооружены длинными копьями.

Капитан Никитин распорядился, чтобы перед домом, где находилась гауптвахта, на земле расстелили побольше шкур, и предложил дикарям сесть. Казаки плотно окружили пришедших, оставив место для офицеров. Поблизости от расстеленных шкур было поставлено несколько стульев для женщин, желавших посмотреть на переговоры.

Когда командир гарнизона объявил, что все в сборе и что можно начинать, Чукча в расшитой шапочке затянул какую‑то песню. Все вокруг смолкли, словно им очень нравилась эта песня или же будто они страшились навлечь на себя гнев исполнителя, если бы помешали ему петь. Собственно, песней трудно было назвать это завывание, превращавшееся иногда в произнесение неразборчивых слов.

– Это и есть Седая Женщина, – шепнул Маше стоявший позади неё Григорий. – Поглядите на его шапку, это не простая шапка – шаманская. Он её надел, чтобы защитить себя от злых духов, которыми населена Раскольная.

К макушке шаманской шапочки была пришита косичка из чёрных волос. С левой стороны шапки свисали две длинные кисти, сплетённые из тонких кожаных шнурков и опускавшиеся почти до колен Седой Женщины. К одной из этих кистей были привязаны три нитки длиной примерно в палец, на которые были нанизаны красные бусины.

Когда шаман закончил песню, все оживились. Выступление Чукчи произвело на Машу гнетущее впечатление. Да и сам старик был неприятен и напоминал скорее покойника, чем живого человека. Его лицо, изрезанное бесчисленными морщинами, оставалось почти неподвижным, словно было сделано из воска, но глубоко посаженные чёрные глаза были живыми. Возле Седой Женщины стоял чукотский юноша в женском платье и с заплетёнными косицами. Над верхней губой юноши виднелся тёмный пушок, глаза горели каким‑то таинственным мутным светом. Его лицо резко выделялось среди мужских лиц и напоминало странную маску, наделённую трагическими чертами. Маше почему‑то подумалось, что этот юноша в женском наряде и шаман были как‑то незримо связаны друг с другом и составляли единое целое.

– Это кто? – осторожно спросила она у Григория.

– О ком вы спрашиваете, сударыня?

– О том юноше в женском платье.

– А… Это мягкий мужчина…

– Кто? Простите, я не поняла, что вы сказали. – Маша с вниманием посмотрела на Григория.

– Мягкий мужчина, – повторил казак.

– Что значит «мягкий»?

– Марья Андреевна, – Григорий смущённо втянул голову в плечи, – это у них такие люди есть, которые ведут себя… как бы это…

– Как‑нибудь особенно? – подсказала Маша. – Они не соответствуют мужскому образу?

– Вот именно. Не соответствуют, совсем не соответствуют. – Григорий обрадовался подсказке.

– И поэтому мужчины одеваются в женское платье? – уточнила девушка.

– Не только одеваются, – опустил глаза Григорий.

– В каком смысле?

– Ну, они вообще ведут себя, как женщины.

– Выполняют женскую работу? – спросила Маша, чувствуя, что Григорий не договаривал чего‑то.

– И работу тоже, Марья Андреевна… Они у них навроде жён… Таким людям духи что‑то нашёптывают и заставляют их вести такую жизнь.

– Какую жизнь? Я не понимаю. Что значит «навроде жён»?

– То и значит, Марья Андреевна. Именно это и значит. Потому они и называются мягкими мужчинами, не воины это уже и не мужчины. Они выбрали себе особую дорогу… Простите, но нам с вами этого не понять… Иногда они идут на это, чтобы избавиться от какой‑нибудь страшной болезни по указанию шамана… Всякое тут может быть причиной… Вы, Марья Андреевна, у Ванюши спросите, он лучше объяснит… Ваня! Подойди к нам, сделай милость, дружок… Вот Марья Андреевна любопытствует, откуда и почему берутся мягкие мужчины.

– Мягкие‑то? – Копыто поставил ружьё прикладом на землю и поскрёб пальцами заросший подбородок. – Ежели в двух словах, то они исполняют требования духа. – Следопыт взглянул на Машу и понял, что она не удовлетворилась таким объяснением. Он продолжил, говоря тихо, чтобы не быть помехой тем, кто вёл переговоры: – Дух является к человеку и требует от него начать другую жизнь. Иногда дух приходит к больному человеку, иногда – к здоровому… Тут нельзя дать точного определения, у кого как случается такое обращение… Ежели человек отказывается последовать требованию духа, то он начинает болеть.

– Как это?

– Болезнь… Бывает, что беспамятство на много дней, бывает, что сумасшествие… Должно быть, что‑то приходит к ним в это время, но никто вразумительно ничего не объясняет. Я знал одного берегового Чукчу, который вдруг лет в тринадцать потерял чувствительность ног, а затем и вообще перестал двигаться; лежал, словно мёртвый тюлень. А до того он был очень сильным мальчиком, очень ловким и удачливым рыбаком. И тогда один шаман велел ему стать женщиной, он даже спал с ним.

– Спал? – Маша ужаснулась. – С этим мальчиком? Но ведь это…

– Да… После нескольких проведённых с шаманом ночей мальчуган встал на ноги и начал заниматься женской работой. – Иван задумался и через некоторое время продолжил свою речь: – Мягкий мужчина может пройти несколько ступеней, превращаясь из мужчины в женщину. Поначалу он лишь подражает женщинам в манере причёсывать и заплетать волосы. Однако не каждый, кто заплетает волосы по‑женски, есть мягкий мужчина. Нет, не всякий. Шаманы иногда заставляют обычных мужчин заплетать волосы по‑женски, чтобы избавиться от какой‑то болезни.

– Зачем? – спросила Маша; ей было очень интересно, но всё казалось чересчур странным и непонятным.

– Думаю, что из‑за гордыни, – ответил Иван, поколебавшись немного.

– Из‑за гордыни?

– Гордыня часто бывает причиной наших болезней.

– Как так? Почему вы так думаете?

– Она суть почва для произрастания недугов. Чтобы вышибить из‑под болезней почву, гордыню надобно переломить, отбросить её. Для этого мужчина, почитающий свои мужские качества особенными, должен поменять их на женские. Полагаю, что это может не всякий… Поди‑ка, нарядись в женское платье, когда ты слывёшь за лучшего воина в своём племени! Но ведь надевают женскую одежду некоторые мужики, надевают, Марья Андреевна. И это есть вторая ступень посвящения мягкого мужчины. На третьей стадии превращения мужчина отказывается от всего оружия и вообще от предметов, коими мужчина должен пользоваться в жизни – аркан, гарпун, копьё… Он берётся за иголку и скребок для шкур. Даже в разговоре он принимает особое, женское произношение. Я видел много таких людей. Все они потеряли свою воинскую неустрашимость, силу, отвагу. Они любят маленьких детей. Играют с ними, как настоящие женщины. Короче, они становятся женщиной, сохраняя мужскую наружность. Эти мягкие берут себе мужей, при этом совершается обычный свадебный обряд.

– И как к ним относятся окружающие?

– Нормально, как к женщинам. Должен сказать, что такие семьи, как оно ни удивляет, очень прочны.

– А вы? Что вы думаете про них? – не унималась Маша.

– Ровно ничего, – пожал плечами Иван и повернулся к Григорию: – Ты что про них думаешь, брат?

– Теперь уж ничего, а раньше удивлялся, – сказал Григорий с ухмылкой. – Особливо однажды был удивлён, когда… Впрочем, не нужно об этом… Об этом нельзя, гадко оно…

– Если двое мужчин живут как муж и жена, – медленно проговорила Маша, пытаясь уловить суть дикого явления, – то разве это нормально? Откуда это идёт?

– Нам, то есть обычным людям, этого не понять, – уверенно сказал Григорий.

– Мягкий человек, – заговорил Иван снова, – нередко имеет в семье больше веса, чем его муж, так как в мягком человеке присутствует сильный дух. Однажды такой человек – его звали Мелкий Зуб – был осмеян по какой‑то причине соседями. Он обиделся и ушёл из стойбища. Он ничего не взял с собой, кроме деревянного огнива и рогового лука, с помощью которого разводят огонь. По пути ему встретились два Коряка, они долго насмехались над ним, так как считали, что он вполне безобиден. Но он вдруг взял в руки роговой лук и положил на тетиву палочку, с помощью которой разводится огонь.[2]Этот лук, как вы видели, Марья Андреевна, очень мал, чтобы пользоваться им в качестве оружия, а тупая палочка никак не может служить стрелой. Но Мелкий Зуб сумел пустить её с такой силой в горло одного из тех Коряков, что она убила его. Это мне рассказал второй из тех Коряков. С тех пор он считает, что мягкие мужчины Чукчей обладают огромной скрытой силой… Взгляните на Седую Женщину и его мягкого человека. Седая Женщина гораздо ниже и более щуплый, чем его спутник. Этот мягкий человек раньше был очень силён, он мог бы свернуть шею любому, самому крупному быку, но вот теперь он ничего не может. Он стеснителен, как маленькая девочка, и прячет лицо, прикрываясь рукавом. Я не раз видел, как он возился с маленькими детьми и ласкал их, явно завидуя радостям материнства… Но теперь, Марья Андреевна, вы должны отпустить меня, так как я вижу, что комендант зовёт меня к себе…

Маша кивнула и вновь обратила взор к юноше, которого Григорий и Копыто называли мягким человеком. Услышав столь удивительные речи, она смотрела на него уже совсем по‑другому. Да, он был выразителен и трагичен, но при этом был и ужасен. Подумать только, что он имел постоянную физическую связь с отвратительным шаманом! Какая мерзость! Даже не всякая женщина решилась бы сойтись с тем лысым стариком, прикрытым шаманской шапочкой, какими бы колдовскими качествами он ни обладал… А уж мужчина… Нет, нет и ещё тысячу раз нет! Маша отказывалась верить в возможность таких связей… Однако не верить Ивану и Григорию она не могла.

– Скажите мне, – она смущённо подёргала Григория за рукав, – неужели это всё правда?

– Марья Андреевна, поверьте, что я намеренно подозвал Ивана, когда речь зашла об этом. Он не испытывает смущения, говоря о таких вещах, для него нет ничего странного и противоестественного в жизни. Он вырос среди таких причуд. А вот я…

– Что же вы? – Маша заглянула ему в глаза.

– Я тут давно, сударыня, это верно, однако, как я уже рассказывал, воспитывался я далеко от этих мест, поэтому имею привычку к другим нравам. Я не всё умею высказать прямо…

– То есть вас эта тема смущает? Я верно поняла? Смущает, как и меня? – В её голосе послышалось облегчение.

– Вы угадали, сударыня.

– Тогда скажите мне сейчас же, откуда вы родом, непременно скажите.

Григорий потёр ладонью шею, словно ему было душно, и отвёл глаза.

– В чём же дело, сударь?

– Я не люблю об этом… Но ежели вы настаиваете…

– Настаиваю, – Маша произнесла это слово строго, но улыбнулась, – хватит делать тайны. Да и не открою я никому.

– Я из Санкт‑Петербурга, сударыня. Я там вырос, но решил покинуть свет… Вот как оно… Про то здесь никто ни сном ни духом… Я ехал два года, сам не ведая куда, и добрался наконец до края земли… Чего не умел, тому научился, но таким, как Копыто, так и не стал. Память, вишь ты, мешает, мысли идут по‑другому…

– Память?

– Да, Марья Андреевна, память о прошлом.

– А Иван для вас пример? Неужели? И даже то, что он гораздо моложе…

– Моложе – это ерунда. Он тут свой, вот в чём суть. По крови свой, по духу, по всему. Его ничто не удивляет. А я до сих пор иногда слышу, как сердце ёкает от неожиданности, когда что‑то примечу необычное… Для меня здесь много необычного. Да кто я тут? Шесть лет мну снег ногами, а мне уж тридцать три отмерило… Нет, я тут только гость, давний гость, но всё же гость.

– Стало быть, вы не казак, а просто одеты так?

– Казак или нет… Как говорится, попал в стаю – лай не лай, а хвостом виляй.

– Странно, – Маша задумалась, – очень странно… Вот вы из Петербурга, а я там никогда не была… Вы из Петербурга, вы ходили по столичным улицам, посещали балы, но бросили всё. А я только мечтала о том, как поглядеть столицу. И вот мы встретились с вами здесь. На краю света… Но в Петербурге, должно, разминулись бы, как вы полагаете? Непременно разминулись бы…

– Может, и так, сударыня. Может, просто не обратили бы внимания друг на друга. – Он посмотрел куда‑то вдаль и будто бы увидел в ту секунду шикарные экипажи на Невском. – Да‑с, та жизнь, слава Богу, далече. Ничего из того не осталось…

– А много ли было? Григорий внезапно посуровел и сделался почти старым.

– Всё было у меня, сударыня. Только не нужно про это… Я уж почти забыл… Здесь мне легко, легче, чем было там … Да и зачем вы у меня спрашиваете? Разве не приехали вы сами сюда, на край, как вы изволили сказать, света? Разве такая поездка для молодой совсем женщины не есть бегство от чего‑то? Вас ведь тоже не устраивает то, чем полна тамошняя жизнь…

– Да, вы правы… Но я не хочу об этом… Я не чувствую, что я имею право… Здесь, конечно, всё иначе, но… Долго ли они будут переговорами заниматься? Пожалуй, я пойду пить чай. Не хочу больше смотреть на это…

Маша поднялась со стула и пошла сквозь толпу казаков.

В это время прозвучал чей‑то голос, очень громко и возмущённо:

– Это как же понимать, ваше благородие? Как же так, господин комендант? Мы, стало, обязуемся уйти отсюда и уничтожить фортецию?

Капитан Никитин обернулся к говорившему и кивнул, удивлённо выпучив глаза:

– Именно так, сокол мой.

– Но я и кой‑кто ещё не желаем уходить отсюда! – Казак выпятил грудь и слегка выставил вперёд одно плечо. – Мы люди вольные, не регулярные, почему ж мы подчиняться должны такому указу? Куда ж мы подеваемся, ежели вы у нас кров отберёте? Мы тут дома поставили не для того, чтобы бросать их по чьей‑то указке, ваше благородие. Пусть кто на регулярной службе, тот и подчиняется…

– Мы, дружок, позже об этом посудачим. Теперь у нас в первую очередь разговор с депутацией чукотской. А мы, русские люди, уж как‑нибудь договоримся меж собой. – Командир гарнизона успокоительно помахал рукой и повернулся было к Чукчам.

Позади него зашумели другие бородачи:

– Как же это мы всё сжигать будем? А мы и дома наши? Нет, Анисим Гаврилыч, так дело не пойдёт! Ты нам был заместо отца родного, так неужто теперь ради этих диких ты нас без крыши оставишь?

– Ребята, прекратите шум! – крикнул комендант, и глаза его сделались решительными, как во время боевых действий.

Тем временем Маша подошла к своему дому. Григорий проводил её до двери, но она вошла внутрь, не посмотрев на него и не произнеся больше ни слова.

Неожиданно возле Григория возник Тяжлов.

– О чём это ты и Ванька шептались с Марьей Андреевной? – нагло оскалился Тяжлов.

– А ты кто таков, Вадим Семёныч, чтобы я перед тобой ответ держал? Я тебе не холоп какой‑нибудь, чтоб ты с меня требовал. Коли любопытствуешь, так у Марьи Андреевны и спроси.

– Ты не очень‑то ерепенься, Гриша, – Тяжлов спрятал улыбку и хищно сощурил глаза, – может, ты и не холоп, но я неуважения к моей персоне не потерплю. Ежели что, так я тебя в бараний рог скручу.

– А ты, сударь, моего уважения не заслужил. – Григорий отвернулся и пошёл прочь.

– Стой, подлец! Как ты смеешь спину мне показывать, когда я говорю!

Тяжлов побледнел и бросился за казаком. Двумя прыжками он обогнал его и схватил за ворот.

– Сукин сын… – зашипел Тяжлов.

– Ты, господин подпоручик, оставь свои барские замашки. – Григорий сделал внезапный рывок и лбом стукнул офицера в переносицу. Тот отшатнулся, заметался взором и в следующий миг получил удар кулаком в челюсть. Раскинув руки, Тяжлов рухнул в лужу.

Никто не успел заметить, как всё произошло, но некоторые повернули головы на звук и увидели опрокинувшегося на землю офицера. Тот медленно поднялся, покрытый бурой грязью.

– Теперь, Гриша, я тебя убью, – прорычал он.

– Вот те на, Вадим Семёнович, – ответил спокойно казак, намереваясь уйти, – а я‑то решил грешным делом, что урезонил тебя. Неужто вызывать меня станешь?

Тяжлов заскрипел зубами.

– Ты мне не ровня, Гриша, меж нами благородная дуэль невозможна… Но я тебя убью, заколю, застрелю… Ты меня перед толпой… Я кровью смою… Попомни…

Чукчи

Весь следующий день Чукчи веселились. Они купили у казаков несколько бутылок водки, заплатив за них зимними шкурами волков, и начали пьянствовать на берегу озера.

Маша смотрела на буйство дикарей с крепостной стены. Алексей хотел было сходить поближе, но Иван Копыто категорически настоял на том, чтобы никто не приближался к Чукчам, пока они не протрезвеют.

– Вчера я видел среди них человека по имени Келевги, – начал рассказывать Копыто. – Этот Келевги имеет репутацию вздорного мужичонки, поднимает ссору по малейшему поводу. В последний раз, когда он приходил сюда, он принёс пару обтрёпанных оленьих шкур, из которых шерсть повылезала чуть ли не наполовину, и стал требовать, чтобы Касьяныч за них заплатил такую же цену, как за лучшие сорта. Но Касьяныч – тёртый калач, он даже разговаривать не захотел с ним. Услышав отказ, Келевги схватился за нож и набросился на купца. Хорошо, что рядом стояли казаки, они отдубасили буяна палками и выгнали за ворота.

– Не к тому ли вы говорите об этом, – спросил Алексей, – чтобы мы вели себя осторожнее?

– Да. Ведь когда Чукчи пьют, они совершенно теряют рассудок. Не в обиду им будет сказано, – продолжал Иван с грустью в голосе, – но в пьяном состоянии они приходят на грань сумасшествия. Мне жаль этих бедняг.

– Неужели все они пьяницы? – удивилась Маша, всматриваясь в фигуры туземцев на берегу. Некоторые из них сидели, некоторые лежали на земле, кое‑кто танцевал, переваливаясь, как поднявшийся на задние ноги медведь.

– Никто из них не отказывается от водки никогда, – отозвался следопыт. – Даже Седая Женщина.

– Это их главный шаман?

– Он не главный. Просто в этот раз он возглавил тех, кто готов был ввязаться в драку. Он не вождь, не вожак, он ничуть не умнее других. Седая Женщина – натура неуравновешенная, легко возбуждающаяся, как все шаманы, долго не может усидеть на одном месте. Он часто ссорится с людьми, однажды подрался с тем самым Келевги, о котором я уже говорил.

– И что?

– Келевги его изрядно поколотил.

– Не побоялся стукнуть шамана?! – всплеснула руками Маша.

– Шаманы часто ведут себя несдержанно, они все очень нервные, поэтому нередко затевают ссоры. А умения драться у них нет и физической силой они не отличаются. Правда, всякий раз шаманы угрожают своему сопернику тем, что обратятся к духам за помощью… Что до Келевги, то он не страшится никого из шаманов, так как считает себя самого человеком особого сорта. Его имя переводится как Дух‑Человек, так что он тоже в некотором роде шаман, хоть никто не признаёт за ним никакой сверхъестественной силы.

– Значит, шаманы тоже пьют водку? Вот тебе на! – засмеялся Алексей.

– Однажды я гостил в одном стойбище и ко мне пришёл Седая Женщина, – вспоминал Иван. – Он хотел выпить и долго уговаривал меня продать ему бутылку спирта. Не знаю уж, почему он думал, что у меня есть бутылка спирта, но он вёл себя очень настойчиво. Он никак не мог отойти от предыдущего пьянства, у него трещала голова. Кроме того, он хотел, чтобы я составил ему компанию. Он сказал мне так: «Я буду с тобой откровенен. Выпивка делает меня слишком скверным. Когда я выпью, моя жена сторожит меня и убирает все мои ножи. Но когда её нет со мной, я боюсь пить». Он показал мне длинный шрам на своём плече, который, как он объяснил, явился результатом пьяной драки, случившейся в отсутствие жены.

– Женой он называет того юношу в женской одежде? – поспешила спросить Маша.

– Да. Но в тот раз у него, кажется, ещё не было мягкого человека, а была настоящая женщина. Она умерла потом от оспы. Оспа здесь для всех – страшнейшая беда.

– Скажите, а у них случаются какие‑нибудь праздники? Или же они только пьянствовать любят? – полюбопытствовал Алексей.

– Праздников очень много, сударь. Вы посмотрите хотя бы туда, – следопыт вытянул руку, – видите вдалеке груду рогов?

– Да, какая‑то куча. Я полагал, что это хворост навален.

– Нет, это рога, много рогов. Олени сбрасывают рога на протяжении всего года. Быки‑производители теряют их по осени, старые олени – зимой, молодые быки – ранней весной, важенки – после отёла. Так вот Чукчи собирают все сброшенные рога и перевозят их при перекочёвках с одного пастбища на другое. Когда же груз становится слишком тяжёлым, то они совершают так называемый обряд выставления. Это настоящее торжество. Богатые оленеводы устраивают этот праздник раза три в год. Весна считается наиболее подходящим временем для проведения праздника рогов. Тут вы можете увидеть всё – песни, угощения, пляски.

– Подумать только, – воскликнула Маша, – оказывается, праздник можно устроить даже по случаю никому не нужных оленьих рогов!

– Жертвоприношения тоже можно отнести к праздникам, скажем жертвоприношение огню, молодому месяцу… Есть также праздник благодарения, который устраивается каждой семьёй по крайней мере один или два раза в год. Всякая неожиданная поимка ценных зверей, например голубого песца или хорошей росомахи, может служить поводом к проведению этого праздника.

– А чтобы не по случаю чьей‑то смерти? – не унималась Маша. – Такие праздники случаются?

– Бега, – сразу ответил Иван, – пожалуй, нет ничего более весёлого, чем бега.

– Это состязания?

– Да, зимние. Устроитель бегов рассылает приглашения соседям. На шесте вывешивается приз. Бегают по кругу до тех пор, покуда не начнут валиться от усталости. Победителем считается самый выносливый… Много у Чукоч всяких состязаний. Такие развлечения им очень по сердцу. Они и наперегонки на нартах носятся, и по мишеням из луков стрелы пускают… Думаю, что вам что‑нибудь удастся повидать. Скоро мимо Раскольной пройдут пастухи, прогонят свои стада, наверняка остановятся ненадолго поблизости. Но долго не пробудут здесь, так как оленье стадо не стоит на месте, олени находятся летом в постоянном движении из‑за того, что их кусает мошкара…

– Иван! – донеслось снизу. Все обернулись на голос, звал Григорий. – Спустись ко мне, потолковать надо.

– Кажется, он чем‑то озабочен, – сказал Алексей. Иван пожал плечами.

– А что вчера произошло между ним и подпоручиком Тяжловым? – спросила Маша.

– Вздор, какой‑то вздор. Тяжлов постоянно домогается драки, – следопыт остановился и развёл руками, – такой уж он человек.

– Вы недолюбливаете его?

– Господина подпоручика? Почему ж недолюбливаю? У меня нет причин для этого. А что до его дурного характера, так я и похуже людей встречал.

– Скажите, сударь, как по‑вашему, они будут драться? – Голос Алексея дрогнул. – Здесь это принято?

– Разве что на ножах, – ответил Иван после недолгого колебания. – Но тут Вадим Семёныч не потягается с Григорием, ловкости не хватит. Вот если он за шпагу возьмётся, тогда ему не найдётся равных. Но шпага в Раскольной не в почёте, казаки предпочитают дубины или пики, а лучше всего кулаки… Вы уж извините меня, Марья Андреевна, я должен идти.

Следопыт кивнул и быстро пошёл вниз, легко переступая по деревянным ступеням. Алексей Сафонов не без зависти проводил взглядом ладную фигуру Ивана, одетую без всякого шика, почти бедно, но всё же выглядевшую на удивление изящно. Украдкой посмотрев на сестру, мол, не догадалась ли она о его мыслях, он снова перевёл взгляд на Ивана и признался себе, что испытал вдруг нечто похожее на зависть к этому дикому обитателю крепости. Иван остановился перед Григорием.

– Ты звал?

– Вишь ты, какое дело складывается, Ваня, – заговорил казак, – надумал я уйти ненадолго. Не хочется мне, чтобы неприятности случились.

– Ты не про Тяжлова ли говоришь?

– Про него, чертяку прилизанную, про него, про его барское отродье, – ответил Григорий. – Думаю, что надобно мне на пару деньков уйти, чтобы он поостыл маленько, а то ходит, глазами рыскает, того гляди с кулаками бросится… Схожу в горы, поохочусь. Вернусь – поедим козлятины. Господин подпоручик, ясно дело, обиду не забудет, но охладится, зубищами щёлкать перестанет.

– Может, ты и прав. Нечего зря кровь мутить, – согласился Копыто.

– Не хочешь со мной?

– Нет, Гриша, меня Гаврилыч просил последить за дикими, чтобы не натворили чего по горячим следам. Ты же знаешь их: договориться о мире – одно, а соблюдать его – совсем другое дело.

– Оно, конечно, верно…

– Вижу, ты хоть и надумал идти, но не очень‑то хочешь.

– Тоскливо мне, Ваня, ой как тоскливо… Любить очень хочется… – едва слышно сказал Григорий.

– Любить? – Копыто посмотрел сквозь него, словно не понял, о чём шла речь, и пытался увидеть это самое «любить» в пространстве. Затем сфокусировал взгляд на товарище и переспросил: – Любить? Да‑с…

Охота

Григорий остановился, с наслаждением втягивая холодный воздух. Впереди виднелись в горном тумане каменистые пики – гольцы, постоянная обитель чукотского снежного барана. Северный склон, по которому взбирался казак, был ещё изрядно заснежен, хотя с ветвей лиственниц снег уже осыпался, и зелёный кедровый стланик почти всюду вылез из‑под белого покрывала. Глядя на горы, Григорий подумал, что было бы здорово показать Марье Андреевне, как мохнатые кедровые лапы, с осени похороненные, вдруг начинают с шумом распрямляться, как пружины, швыряя к солнцу ослепительные крупицы подтаявшего снега. «Теперь уж поздно, – размышлял он, – зелень уж вся выперла. Через несколько дней тут не пройти будет». Весна на Чукотке развивается бурно, торопится жить, ибо лето скоротечно и непостоянно.

Григорий обернулся и посмотрел на Раскольную. Крепость выглядела крохотным квадратиком посреди холмов. Вокруг двигались чёрные точки – люди, олени, байдары на воде. Он неторопливо двинулся вперёд. Ему оставалось пройти совсем немного до вершины горы, там начинался спуск, оттуда крепость не была видна.

Над головой низко пролетели гуси.

Внезапно он увидел впереди неподвижного медведя, лежавшего на спине с задранными кверху лапами. Вся кожа на медвежьих боках была сорвана до мяса, а на лапах висела мохнатыми чёрными лентами. Медведь, точнее говоря, медведица была мертва. Вокруг неё на земле валялись клочья шерсти и вырванные куски потемневшего на солнце мяса.

Григорий взял ружьё на изготовку. Он прекрасно знал, что здесь произошло, – видел такие вещи пару раз: иногда старый медведь убивает свою жену‑медведицу из‑за ревности. Бывалые охотники рассказывали, что медведь, если медведица погуляла с другим самцом, сразу обнаруживает это и тогда убивает её и разрывает шкуру медведицы именно вот так – лентами.

Казак осмотрелся. Свежих следов самца поблизости не было. «Вот бы показать эту картину Марье Андреевне, – подумал Григорий, – то‑то она подивилась бы». Он вздохнул и побрёл дальше, не переставая озираться. Пройдя ещё немного, он присел на поваленный ствол лиственницы и запрокинул голову к небу.

«А вот если бы сюда сейчас Марью Андреевну, – размышлял он, – не для того, чтобы задранную медведицу показать, не для знакомства со всей здешней красотой, а просто так… Просто, чтобы рядом была… чтобы мы вдвоём, только вдвоём… Вот коли бы так случилось, то как бы я повёл себя? Устоял бы? Не переступил бы через совесть? Ведь нравится она мне смертельно, никогда такого со мной не бывало. Едва глаза прикрою, так вижу её лицо… Хочу эту женщину, здорово хочу, нестерпимо хочу… и оттого мне тошно… Что же делать мне? Хорошо, что не случится никогда такого, чтобы мы с ней наедине остались. Нет, не сдержался бы я… Не понимаю, что со мной творится. Откуда этот недуг нагрянул?.. Удивительная штука – жизнь. Мечусь, страдаю, жажду чего‑то. А что искать‑то? Вот оно, самое главное – тайга, горы, голубое небо. Разве ж этого мало? Разве не за этим я пришёл сюда издалека? Разве нужно что‑то ещё помимо этого? Да и есть ли что‑то ещё? И вот я повстречал женщину, почти ещё совсем девчонку, и сердце моё впало в беспокойство… Что мне надо? Зачем думаю о ней постоянно? Не о женитьбе ж я помышляю… Неужто тело её меня свело с ума? Но ведь не видел я её тела… Если бы тело… Так ведь я любую дикую из здешних могу купить на день и на ночь. Зачем же связываться мне с Марьей Андреевной?.. А какие у неё глаза… Глупо всё это, мальчишество какое‑то паршивое… Хотел ты воли, брат, вот и получай её, а про девицу эту думать забудь! Не пара ты ей, барышне оттуда. Не пара! Ты выбрал своё место под солнцем, нашёл его на краю света, вот и довольствуйся тем, что выбрал по доброй воле. И не пытайся охотиться за Марьей Андреевной, она тебе не добыча…»

Григорий почувствовал, как в груди у него всё сжалось, щиплющие комочки пробежали по спине. Он зачерпнул рукой мокрого снега и обтёр им лицо, но холодное прикосновение не взбодрило его и не отогнало возникший в воображении облик Маши.

– Ох, горе, горюшко! – закричал казак во всё горло и упал спиной в кустарник, стискивая кулаки с такой силой, будто желал раздавить терзавшее его чувство неодолимой любви.

Вчера он слукавил, разговаривая с Иваном: он покинул Раскольную, конечно, не ради охоты и не ради того, чтобы дать Тяжлову возможность успокоиться. Подпоручик Тяжлов был злопамятен, как самый коварный демон, и Григорий прекрасно знал об этом. Никакие два‑три дня не могли исправить сложившуюся ситуацию в лучшую сторону. Григорий ушёл из‑за Маши, из‑за неё же он не расправился с Тяжловым на месте.

– Знал бы ты, Вадим Семёнович, чего мне стоило не удавить тебя, – проговорил он, поднимая лицо к небу.

За годы, проведённые на Чукотке, он научился не обращать внимания на многие стороны морали, принятые в покинутом им Петербурге. Дворянская честь не стоила на Чукотке ничего, дуэль выглядела здесь клоунадой. Если кто‑то хотел убить, то он просто убивал – кулаком ли, ножом ли, пулей, открыто или из укрытия…

Вспомнив сцену столкновения с Тяжловым, Григорий содрогнулся. От решительных действий его остановило только присутствие Маши. Он вдруг осознал, что не хотел выглядеть в глазах этой девушки таким, каким был в действительности. Он желал быть лучше. Это испугало его, и он поспешил уйти, чтобы разобраться в себе, прислушаться к себе. Кто он такой? От кого он убегал все эти годы? От других или от себя?

Он забросил ружьё на плечо, сделал несколько шагов вниз и остановился, прислушиваясь. Ветерок донёс до него лёгкий костяной перестук. Григорий внимательно осмотрелся, но не заметил ничего подозрительного.

Пройдя вперёд ещё немного, он увидел поодаль два помоста, закреплённых на разветвлениях деревьев. На каждом помосте лежало завёрнутое в шкуры тело. Судя по всему, это были юкагирские захоронения – арангасы. У основания деревьев на земле лежала разбитая посуда. Из‑под шкур на одном из помостов торчала нога, обутая в новый кожаный сапог; в подошве сапога казак разглядел несколько надрезов в виде креста. Под другим помостом висели на верёвке два собачьих черепа; они‑то и перестукивались, покачиваясь на ветру.

Григорий поморщился. «Что‑то я не видел этих мертвецов тут раньше. Должно, совсем свежие арангасы… Не к добру я повстречал их, чёрт подери…»

Минуло часа два после того, как он начал спускаться с вершины горы, и он решил сделать привал.

Едва он сбросил со спины рюкзак и ружьё, его нога подкосилась, рванулась в сторону, заполнилась огнём, и Григорий упал. В следующую секунду до него донёсся звук выстрела.