Потемкин 3 page

У Екатерины были фавориты, которых она любила сильнее, нежнее или горячее. Но Потемкин не преувеличивал, уверяя однажды свою царственную возлюбленную, что ее никто не любит так, как он. Если он и не думал серьезно идти в монахи из‑за нее, то, по крайней мере, сделался ради нее поэтом: поэтом на деле, в этой колоссальной таврической феерии, где он развернул перед глазами императрицы изумительную панораму завоеванного и заселенного им края, и поэтом в стихах. Ему приписывают хорошенькую песенку – вариацию на тему о «червяке, влюбленном в звезду». – «Как скоро я тебя видал, то думал только о тебе. Глаза твои меня пленили, и не решался я тебе сказать, что сердце глубоко скрывало». Даже его проза, когда она предназначалась для императрицы, часто принимала лирический оттенок. Когда после взятия Бендер ему был прислан императрицей лавровый венок из бриллиантов и изумрудов, он отвечал: «Милосерднейшая мать! Ты уже излила на меня все щедроты; а я еще жив! Но будь уверена, августейшая монархиня, что сия жизнь будет тебе жертвою всегда и везде против врагов твоих». И Екатерина в свою очередь – любовь сообщительна по своему существу – находила, отвечая ему, самые удачные и нужные обороты: «Нет ласки, друг мой, которую я бы не хотела сказать тебе», – писала она в письме, сопровождавшем лавровый венок. В то же время она советовала ему не возгордиться чересчур; и когда он несколько обиделся этим, отвечала: «Вот что значит писать на тысячу верст расстояния! Исполненная радостью душа моя только одного выразить желает, чтобы вы избегнули единственной вещи, которая могла бы повредить величию вашей души. Узнайте в этом одно только мое к вам дружество».[39]Письма, писавшиеся в это время императрицей Потемкину, были полны подробностей о квартире, которую она приготовляла и украшала к его приезду. Не забудем, что это был ноябрь 1789 г. и что Екатерина ждала и хотела принять уже не возлюбленного, но друга. Но, обескураженный разочарованиями и неприятностями, который принесла ему кампания, не оправдавшая его честолюбивых надежд, Потемкин принимал с недовольным видом расточаемые ему ласки и опять заговорил о намерении поступить в монастырь. Екатерина пришла в негодование и тот же час ответила его же выспренним тоном: «Монастырь? Что за безумие! Тишина кельи для того, чьим именем полны Европа и Азия? Да это невозможно!»

Иногда в течение этой кампании, представлявшей слишком жестокое испытание для сильной, но мягкой – так сказать железной, но не стальной – души генералиссимуса, в письмах слышится горечь: Потемкин советует другу прекратить свои необдуманные выходки по отношению Швеции, а Екатерина отвечает ему советом взять Очаков, что позволит покончить всякие переговоры и с Швецией, и с Турцией. Но как только сильная крепость пала, согласие восстановилось, и снова начался обмен дружеских и ласковых излияний. «Беру тебя за уши и целую, друг мой», – пишет тогда Екатерина.

И постоянно она беспокоится о его здоровье, настолько же, или даже больше, чем об успехах оружия. Она тоже находит очень милые доводы, чтобы убедить его щадить себя: «Губя себя, вы губите меня». Сделавшаяся у него ногтоеда беспокоила ее гораздо больше, чем появление шведского флота в виду Петербурга.

Все недостатки Потемкина были хорошо известны Екатерине, и она только думала, как бы ослабить или предупредить их последствия. Она заботилась об исправлении уклонений, куда его заводило воображение; старалась, чтобы его непомерное тщеславие не терпело унижений. Зачем дает он своим черноморским кораблям такие громкие имена? Не трудно ли будет их оправдать? Если он заботился о ее удовольствиях и даже о ее любовных похождениях, она отвечала ему тем же. Без сомнения, эта подробность шокирует; а между тем она находит себе место в облике этих двух исключительных существ и в истории необыкновенных отношений, соединявших их в продолжение двадцати лет, – даже тогда, когда уже порвалась более нужная связь, – и помогавшая им управлять судьбами великого государства руками, всегда и вопреки всему, крепко державшимися одна за другую. Мы не станем утверждать, что в этой истории не было многого предосудительного с точки зрения обыкновенной морали; но игравшие в ней роль стояли вне и выше всех законов и всех известных этик; а кроме того, так высоко их положение, если не характер, что они держатся на этой высоте и, желая низвести их на обычный уровень, рискуешь поступиться истиной или, по крайней мере, пожертвовать одной из подробностей, столь же важных для исторической правды. Было что‑то благородное в той постоянной чуткости, с которой они всегда отзывались на радости и горести, испытываемый каждым из них, даже не разделяемые, и иногда как бы составляющие оскорбление для их прошлого. Была даже некоторая возвышенность в их равнодушии к мелкой подозрительности и обычным уколам самолюбия, мимо которых они проходили, как бы не будучи задеты ими. А главное, во всех их отношениях видна была чистосердечная, глубокая и возвышенная дружба. Если все это так, и если их значение один для другого таково – то все это от того, что они любили друг друга, как редко кто, и что им, кажется, суждено было испытать на себе все формы человеческой страсти и чувства.

Сен‑Жан, самый недоброжелательный из биографов фаворита и неблагодарный из его секретарей, рассказывает о списке, в который князь на основании сведений, сообщаемых многочисленными клевретами, вносил фамилия молодых офицеров, обладавших, по‑видимому, качествами, необходимыми, чтобы занять положение, которое он сам занимал в продолжение двух лет. Затем он заказывал портреты кандидатов и под видом продающихся картин предлагал на выбор императрице. Это возможно. Тот же автор сообщает, будто князь однажды ночью посягал на добродетель одной из фрейлин, дежуривших во дворце, и преследовал ее даже до комнаты, соседней со спальной императрицы. Последняя же, разбуженная криками красавицы, побранила ее, что она потревожила ее сон из‑за такого пустяка. Анекдот маловероятен.[40]Но вот собственноручная записка Екатерины к своему бывшему возлюбленному во время его пребывания в Украйне в конце 1788 г.

«Послушайте, голубчик, Варенька очень больна; если тому виноват ваш отъезд, напрасно: вы ее убьете, а я начинаю очень любить ее!»

Варенька – это Варвара Энгельгардт, одна из племянниц Потемкина. Их было пять сестер: Александра, Варвара, Надежда, Екатерина и Татьяна, все фрейлины императрицы, а мать их, родная сестра князя, была назначена статс‑дамой. Все племянницы были хорошенькие, и дяденька ухаживал за ними по очереди. Еще раз: подходя к этому человеку и к тому, что близко касается его, приходится забыть о морали. Он сам был, по‑видимому, сыном двуженца. Его отец уже женатым влюбился в молоденькую, хорошенькую вдову, Дарью Скуратову, выдал себя за холостого и женился на ней. Узнав истину, Дарья добилась свидания со своей соперницей и уговорила ее поступить в монастырь. Презрение правил, склонность к преступлению по страсти, кажутся наследственными в этой семье; а, с другой стороны, Потемкин, в остальном такой равнодушный, является в этом отношении утонченным, любопытным и виртуозом. Он не великий полководец и не великий государственный человек, но, без всякого сомнения, великий адепт любви.

VI

По‑видимому, Варвара была первой из сестер, пользовавшейся расположением Потемкина. В 1777 г., лежа в постели и больной, он ждал минуты, когда удалится императрица, чтоб написать племяннице записку, которою передавал через Сёммерса, камердинера Екатерины. (Последний не обманывал императрицу, потому что Потемкин в это время числился фаворитом только по имени). Вот образчики таких записок: [41]«Варенька, если люблю тебя бесконечно, если душа моя только и живет тобой, ценишь ли ты это, по крайней мере? Могу ли я, по крайней мере, верить тебе, когда ты обещала любить меня вечно. Люблю тебя, душа моя, до бесконечности; я люблю тебя, как никого не любил... Не удивляйся, что видишь меня иногда печальным: бывают невольные движения души; я сам знаю, что у меня к тому нет причины, но я не могу приказывать себе. Прощай, мое божество. Целую тебя, всю».

«Мне легче, милый друг, и хотелось бы, чтоб ты лучше переносила мое отсутствие, чем я твое, и чтоб твоя мысль перелетала ко мне, как моя, которая всегда за тобой следует. Александр Васильевич лучше, но я, друг мой, печален и не могу быть иначе вдали от тебя. Ангел мой, Варенька, кто мог бы любить тебя так? Друг мой, дорогие мои губки, матушка, сокровище!.. Завтра пойду в баню!.. Варенька, моя жизнь, красота, божество, скажи, что любишь меня, и этого будет достаточно, чтоб вернуть мне здоровье и веселость счастье, и мир. Душа моя, я полон тобой, да, весь полон, моя красота! Прощай, целую тебя всю»...

«Красота, божественный ангел, тебе ли доказывать мне, что ты достойна моей любви? Душа моя, моя нежная возлюбленная, твоя победа надо мной велика и навеки. Если ты любишь меня, я счастлив; а ты знаешь, как я люблю тебя – и желать большего нельзя. Друг мой, я твой навсегда».

Варенька в отношении нежных посланий не остается в долгу:

«Любовь моя и жизнь! Я очень беспокоюсь о тебе. Ради Христа, извести, лучше ли тебе. Я каждую минуту ждала вестей от тебя... и, не получив, посылаю к тебе... Ради Бога, жизнь моя, пиши мне... В мыслях целую тебя миллион раз».

Потом, когда здоровье вернулось, стали снова встречаться; но вот еще оригинальная записка от дяди к племяннице:

«Матушка, Варенька, душа моя, моя жизнь! Ты заспалась, дурочка, и ничего не помнишь. Я, идучи от тебя, уложил тебя и расцеловал, накрыл одеялом и перекрестил».

Но двадцатидвухлетняя Варенька оказалась существом непостоянным; в следующем году Екатерина, осведомленная о любовной интриге и, как мы знаем, относившаяся к ней снисходительно, уже совершенно напрасно приписывала грусть молодой особы отсутствию Потемкина. В это время Варенька была занята таким же молодым, как она, блестящим кавалером, князем Голицыным, и уже до отъезда дяди холодность к нему сменила прежнюю нежность. Прибегая к приемам довольно обыкновенным в подобных случаях, Варенька предупредила своего возлюбленного, делая вид, что ревнует его и что он сам отдаляет ее от себя своей неверностью. Ей, впрочем, нетрудно было сыграть роль: в карманах дядиного шлафрока хранилась не одна надушенная записочка, писанная не почерком Вареньки, и между прочим следующая, подписанная фамилией дамы из самого высшего круга: [42]

«Как вы провели ночь, мой милый? Желаю, чтоб для вас она была покойнее, чем для меня; я не могла глаз сомкнуть. Не знаю, как это случилось, но мысль о вас – единственная, которая меня воодушевляет. Однако, сказать вам: я недовольна вами. У вас был такой рассеянный вид... В первый раз, как вы были, удовольствие видеть меня выказывалось яснее... Я проехала мимо вашего дома и видела большое освещение. Вы, вероятно, сидели за картами. Если б, милый князь, вы могли принести мне эту жертву: не так предаваться игре. Это только подрывает ваше здоровье. Сделайте мне это удовольствие, мой милый друг, покажите, что вы что‑нибудь делаете ради меня и не сидите, как теперь, до четырех‑пяти часов утра... Завтра бал у великого князя; надеюсь иметь удовольствие увидаться с вами там. С нетерпением жду этого удовольствия; там только я успокоюсь... Я только что проснулась, и мне принесли цветы от вас. Благодарю вас за них, мое сердце. Желаю вам быть здоровым, чтоб я могла вас видеть веселым и счастливым, как видела во сне сегодня ночью. Вы были так любезны; казалось, любили меня от всей души. Прощайте, мой ангел: муж сейчас придет. А когда вы что‑нибудь сделаете для моего сына? Я бы желала, чтоб он был в вашем полку».

В январе 1779 г. Варвара Энгельгардт стала княгиней Голицыной, и понятно, что «дядя», сам непостоянный, не сердился на изменницу. Скоро между ними установились прежние отношения, и снова началась переписка, где под пером Вареньки «дяденька» – «папочка» сменяются более выразительными эпитетами, вроде «сокровище мое» или «жизнь моя».

Продолжительнее, а также серьезнее было чувство, сделавшее через несколько лет, Александру Энгельгардт, вышедшую в 1781 г. за графа Браницкого, – наследницей предпочтения, которым пользовалась до того ее сестра. Говорят, что в час смерти покорителя Крыма при нем находилась одна из племянниц, не ставшая для него ничем больше, и по уму и характеру бывшая, по‑видимому, женщиной незаурядной. Мы встречаем ее среди доверенных Екатерины. Что касается прочих сестер, они внушали только мимолетные вспышки страсти и больше ничего не заслуживали. Одна из них, вышедшая за Шепелева, вела себя до такой степени неприлично, что дядя прозвал ее «Безнадежной». Муж ее, личность темная, получил, как рассказывали, ее руку в благодарность за услугу, оказанную им фавориту, освободив его на дуэли от опасного противника: одного из Голицыных, отличившегося в армии и имевшего роковое счастье привлечь внимание государыни.

В марте 1784 г. французский поверенный в делах Кайэ сообщал из Петербурга графу де Верженн о скорой замене российского посла в Неаполе, Андрее Разумовского, графом Скавронским, мужем одной из девиц Энгельгардт. Причина – желание, выраженное графиней Скавронской, провести зиму в Италии, куда хотел приехал и дядюшка. В 1789 г. великого триумфатора видела у своих ног родственница его по мужу, Прасковья Закревская, бывшая замужем за одним из Потемкиных. И к ней летали строки, полные страсти и лиризма, в связи, как всегда, с наивностью и некоторою вульгарностью:

«...Приезжай, сударушка поранее, о друг мой. Утеха моя и сокровище бесценное, ты дар Божий для меня... Я тобою жив, доказательства моей несравненной привязанности будут к тебе непрерывны во всю мою жизнь. Матушка голубушка, дай мне веселиться зрением тебя, дай полюбоваться на красоту лица и души твоего... Целую от души ручки и ножки твои прекрасная, моя радость».

«Сударка моя. Я тебе истинно говорю, что тогда только существую, как вижу тебя, а мысля о тебе заочно, тем только покоен. Ты не думай, чтоб сему одна лишь красота твоя была побуждением или бы страсть моя к тебе возбуждалась обыкновенным пламенем. Нет, душа, она следствием прилежного испытания твоего сердца, и от такой силы и некоторой сродной наклонности, что симпатией называют. Рассматривая тебя, я нашел в тебе ангела, изображающего мою душу. Итак ты – я, ты нераздельна со мною. Я весел, когда ты весела, сыт, когда сыта ты.

Я везде следую за тобой, даже на тех качелях, на которых ты забавляешься, качаясь, только тогда больно мне, когда качаешься слишком высоко. Дурочка моя умненькая, ношу тебя в сердце своем».[43]

Получала ли когда‑нибудь Екатерина от своего фаворита подобные оригинальные послания? Это неизвестно, но именно неопределенность в этом отношении придает приведенным отрывкам из переписки историческое и документальное значение для занимающего нас вопроса. Если победитель Тавриды никогда не писал так Екатерине, то, по крайней мере, должен был таки говорить с ней в те короткие часы, которых оказалось достаточно, чтоб привязать этих людей друг к другу навсегда, чтобы создать то обаяние, силу которого Екатерина испытывала до последнего дня.

Прасковья Потемкина надолго пережила своего возлюбленного и окончила жизнь в самой строгой набожности. Ей скоро пришлось убедиться в ненадежности наслаждений и радостей земной жизни, потому что уже в 1790 г. приют самого непостоянного из мужчин дал ей двух соперниц. Одна из них была мадам де Витт. Родившаяся в 1761 г. в Монданьи, деревне в окрестностях Константинополя, прекрасная фанариотка начала в пятнадцать лет свое поприще рабыней, купленной за несколько пиастров послом польского короля при Порте, Боскамом – французом, прижившимся на берегах Вислы. Отправившись вскоре после того в Варшаву, Боскам узнал, что уже не вернется на свой пост, и поручил одному из своих конюхов привезти Софию, вместе с прислугой и вещами, оставленными в Константинополе. Но по дороге конюх отказался везти пассажирку дальше: с ней не было никакого сладу, и он не мог довезти ее до места назначения. Боскам не стал настаивать и приказал оставить ее в Яссах. Из Ясс София добралась до Каменца, на польской территории, где в нее влюбился и женился на ней комендант крепости, полковник де Витт. Она появилась в Варшаве, где вскружила все головы, а в 1781 г. принцесса Нассау отвезла ее в Париж, где ее красота вызвала сенсацию. Сделавшись, после развода, по второму браку с графом Потоцким, женой самого богатого польского магната, она умерла в 1821 г. после того, как долго изумляла, пугала и скандализировала Европу всевозможными похождениями. Словацко‑польский поэт, умерший в Париже в 1849 г. посвятил поэму последним годам ее жизни, почти извиняясь в предисловии, что касается такого скабрезного предмета.

В 1791 году «прекрасная фанариота» сопровождала в Петербург щедрого организатора празднеств, с которым познакомилась в Бендерах, где некоторое время развлекала его; но она не могла надолго привязать его к себе. Более серьезную соперницу нашла себе бедная Прасковья в красавице княгине Долгорукой. Князь Долгорукий сначала как будто намеревался отстаивать свое достояние; но борьба была неравная: богатырь, встретив со стороны мужа сопротивление в своих ухаживаниях за его женой, при всем обществе схватил его за аксельбанты и поднял в воздух, крича громовым голосом:

– Негодяй, я тебе дал эти аксельбанты, как другим: и никаких у тебя особых заслуг для этого не было. Все вы дрянь, и я могу делать, что хочу, с вами и со всем, что у вас есть.

VII

Мы рассказали в другом месте [44]о закате блестящей карьеры, главные эпизоды которой передали; мы указали, как начался фавор и с какими соперниками Потемкину, в свою очередь, пришлось повстречаться.

Весной 1791 года, когда Петербург снова увидел победителя Измаила и Очакова, это был последний луч исчезающего светила. «По виду князя, фельдмаршала Потемкина, – писала в это время Екатерина принцу де Линь, – можно подумать, что победы и успехи украшают. Он вернулся из армии прекрасным, как день, веселым как птица, блестящим как светило, остроумнее, чем когда‑либо; не грызет ногтей и дает пиры один блестящее другого». Одно из этих празднеств, на которое, вероятно, особенно намекает государыня, имело целью нанести удар начинающемуся влиянию Зубова, бывшего не ставленником распорядителя царских фантазий, но его врагом. Вся роскошь, привычная для князя, все волшебство, которым он умел окружать себя, были превзойдены в этот день. Не как государыня, а как богиня была встречена Екатерина в Таврическом дворце, ныне ветхом и пустынном. В то же время все было рассчитано, чтоб поразить воображение императрицы и открыть ей глаза на ту ошибку, которую она собиралась совершить. Великолепные ткани гобеленов развертывали перед ней наводящую на размышления историю Амана и Мардохея, а хоры стихами Державина, муза которого, принадлежавшая уже новому фавориту, на сей раз изменила ему, поясняли эти изображения.

Напрасное старание; на другой день Екатерина показала вид, будто приняла этот волшебный праздник за прощальный вечер. Она притворилась, что считает необходимым присутствие Потемкина на юге, где оно было совершенно ненужно. Он покорился и уехал, отправляясь навстречу смерти. Однако, по довольно распространенному мнению, он оставил в Петербурге не друга, забывавшего его наполовину, но супругу, изменившую своим обязанностям. Но предположение, что прежний фаворит в эту минуту сломил постоянное противодействие Екатерины и тайно повенчался с ней перед отъездом, встречает много противоречий. Из одного письма Безбородко к Семену Воронцову видно, что в это время князю приписывали желание жениться на Марии Нарышкиной, одной из женских знаменитостей царствования Екатерины, за которой Потемкин видимо ухаживал. Правда, что в этом видели также комедию, условленную с государыней, чтобы скрыть перед общественным мнением совершающееся событие. Заметим, что очень серьезное свидетельство относит это событие к гораздо более раннему времени. Мы читаем в одной депеше графа Сегюра от 21 декабря 1787 года:

«Двадцать дней не получалось известия от князя Потемкина, и это молчание справедливо гневит государыню. Генерал часто злоупотребляет терпением монархини и священными и ненарушимыми правами, утвердившими продолжительность его власти. Особое основание таких прав – великая тайна, известная только четырем человекам в России: случай открыл мне ее и, если мне удастся вполне увериться, я оповещу короля при первой возможности».

Мы не знаем, сделалась ли тайна более известной королю, чем нам.

5‑го октября 1791 г. по дороге из Ясс в Николаев князь скончался. Уже больной, он пожелал покинуть молдавскую столицу, воздух которой, по его мнению, был ему смертелен; но едва он выехал, как почувствовала приступ удушья. Его вынесли из кареты, положили на траву, около канавы, и через несколько минут его не стало. Конечно, заговорили об отравлении. Обвиняли Зубова и даже подозревала саму Екатерину. Мнение графа Ланжерона кажется наиболее правдоподобным: «Князь Потемкин сам убил себя... Я видел, как во время лихорадки он поглощал полоток копченого гуся, три или четыре цыпленка, пил квас, клюквенный морс, мед и всякие вина».

По свидетельству Безбородко, Потемкин не принимал никаких лекарств; при лихорадке приказывал в самые холодные ночи открывать все окна в доме, заставлял лить себе на голову целые потоки одеколона и сам прыскал на себя холодную воду кропильницей, которую не выпускал из рук.

Горе Екатерины было велико. «При этом известии она лишилась чувств, кровь бросилась ей в голову, и ей принуждены были открыть жилу», повествует уполномоченный в делах Франции, Женэ. – «Кем заменить такого человека?» повторяла она своему секретарю Храповицкому. «Я и все мы теперь как улитки, которые боятся высунуть голову из своей скорлупы». Она писала Гримму: «Вчера меня ударило, как обухом по голове... Мой ученик, мой друг, можно сказать, идол, князь Потемкин Таврический скончался... О, Боже мой! Вот теперь я истинно madame la Ressource.[45]Снова мне надо дрессировать себе людей!..»

В следующем году, 30 сентября, в день рождения идола, Храповицкий отмечает в своем дневнике припадок слез, а 5‑го октября, в годовой день смерти князя, Екатерина прекращает свою утреннюю аудиенцию и остается в своей комнате в полном одиночестве. Однако об этой смерти, столь сильно и долго оплакиваемой, не появилось даже заметки в официальной газете Империи. Так захотел Зубов, и Екатерина не препятствовала своему новому любимцу. Никакого памятника не воздвигли великому человеку, как охотно называла Потемкина Екатерина. По очень распространенному рассказу, его тело, похороненное в церкви св. Екатерины в Херсоне, было извлечено из могилы и брошено в общую яму. Этот рассказ неправда: мавзолей, воздвигнутый в Херсонской церкви заботами графини Браницкой, действительно был разрушен, и останки Потемкина исчезли, но это было делом императора Павла, приказавшего указом, чтобы не осталось следа этой могилы, оскорбившей в нем неизвестно какое чувство: запоздалой сыновней любви или запоздалой ненависти.

Еще при жизни Екатерины, после смерти фаворита, стало заметно равнодушие к нему большинства тех, кто прежде жадно следил за каждым его шагом; и память его быстро забылась. В письме графа Ростопчина от 26 декабря 1791 г. мы находим следующие строки:

«Раздел имущества князя еще не воспоследовал: князь оставил долги, семьдесят тысяч душ крестьян в Польше, шесть тысяч в России и на полтора миллиона рублей бриллиантов. Удивительно, что его совершенно уже забыли. Будущие поколения не будут благословлять его память».

Он имел в высшей степени дар делать зло из добра и возбуждать ненависть в то время, когда небрежной рукой рассыпал благодеяния... Можно было подумать, что он желал унизить всякого человека, чтобы стать выше его... Влюбчивость и желание прослыть повесой были еще малейшими из его слабостей. Это желание, как оно ни было дико, имело полный успех. Женщины добивались благоволения князя, как мужчины должностей... Он оставил Петербург, истратив там восемьсот пятьдесят тысяч рублей, заплаченных императрицей. Это кроме прочих долгов».

Еще скорее было ликвидировано и разделено политическое наследство князя. Коллегию иностранных дел принял Безбородко, военную – Салтыков с Валерианом Зубовым, братом фаворита, в виде товарища и будущего заместителя. Коллегия внутренних дел, то есть заведование всеми делами правления, абсолютная власть над всеми департаментами и гражданскими, и военными, была предоставлена самому фавориту. Вскоре был устранен и Безбородко со всею плеядой государственных людей и воинов, которыми Екатерина была окружена до сих пор. Наступило царство Платона Зубова.

Зубовы

I. Возвращение весны. – Возобновление сентиментальной комедии. – Маленький, черненький. – Балованный ребенок. – Честолюбие, жадность и непотизм. – Борьба с Потемкиным. – II. Платон Зубов. – Политика. – Администратор. – Воин. – Валериан Зубов. – Герой. – Возвращение из Польши. – III. Суд современников. – Возвышение фаворита. – Обезьяна, завтракающая париком царедворца. – Фаворит в Смольном монастыре. – Смерть Екатерины. – Странности Павла. – Императрица разливает чай. – Милость и немилость. – Зубов в Германии. – Теплицкая дуэль. – Конец.

I

9‑го годя 1789 г., разбирая недавнюю отставку Мамонова, одного из представленных императрице Потемкиным фаворитов, и, говоря о водворении его преемника, Безбородко писал Воронцову: «Этот ребенок с хорошими манерами, но не дальнего ума; не думаю, чтоб он долго продержался на своем месте. Впрочем, это меня не занимает».

А между тем это должно было его занять. Через три года по возвращении из Ясс, куда после смерти Таврического Безбородко был отправлен для заключения мира, он должен был убедиться, что «ребенок» сохранил не только свое место, но похитил и его положение.

Зубовых было четыре брата. Принадлежали они к семье мелкопоместных дворян, отличавшейся большими претензиями. Фельдмаршал Салтыков, якобы содействовавший возвышению молодого человека, только после события стал признавать свое родство с ним. Отец, Александр Зубов, управлял где‑то губернией, и на этом разбогател. Старший брат, Николай, был генерал‑майором и женился на единственной дочери Рымникского героя, на «Суворочке». Второму, Платону, было двадцать два года, он служил поручиком в одном из гвардейских полков, когда попался на глаза императрице. Он стал разыгрывать уже известную нам сентиментальную роль и нашел полезных помощников среди окружающих императрицу; всегдашние ее наперсницы, Анна Нарышкина, Протасова и Перекусихина, которых Зубов сумел обойти, служили для него посредниками; и Екатерина не прочь была внять их голосам, твердившим ей о возврате – в шестьдесят лет – вечной весны. Весело пошла она по пути к роще, где снова лавры расцветали для нее, и скоро Потемкин, находившийся в отсутствии, в письмах своего царственного друга мог различить эхо этой новой радости. «Я возвратилась к жизни, как муха после зимней спячки... Я снова весела и здорова», писала она ему в августе 1789 г. Далее следуют в корреспонденции с другом учащающиеся намеки на миловидность, обаятельность, чудесные качества «ребенка», «маленького, черненького». «В нем есть желание всем нравиться: когда он находит случай писать вам, он поспешно пользуется им, и его любезный характер делает и меня любезною». В нем вся требовательность и вся прелесть его лет: он плачет, когда ему не позволяют войти в комнату государыни. Друг не мог не полюбить также этого ребенка – «нашего ребенка», пишет она иногда.

«Молодой человек очаровательной наружности», замечает довольно равнодушный свидетель, швед Штединг, товарищ по оружию Лафайета и автор известных мемуаров, «брюнет, стройный, небольшого роста, похожий на красивого француза, вроде шевалье де Пюисегюра»... Однако милое дитя или стройный молодой человек очень скоро проявил всепожирающее честолюбие: он захватил все дела, всякое влияние, все источники царской милости. Никому ничего не доставалось, кроме него и его родных, так как он был добрым родственником и практиковал непотизм по убеждению. Он был проситель решительный, но иногда неловкий; в день, когда праздновали в Петербурге взятие австрийцами Белграда, он сказал при всем дворе:

– Весь мир празднует сегодня одно счастливое событие, а я два.

– Какое же второе? – спросила императрица.

– Моя сестра родила.

Все улыбнулись, а Екатерина немного смутилась; но у нее был большой запас снисходительности по отношении «мальчика». Она относилась к нему и как к ребенку, и как к любовнице, для которой нет отказа. Она наградила пажа, которому посчастливилось ловко поднять уроненный фаворитом носовой платок.

Фаворит все смелее и смелее старался подорвать кредит всех, кто мог бы помешать ему, и прежде всего самого Потемкина. Посланный им на войну брат его помогал ему, присылая рапорты, в которых ярко выставлялись ошибки, небрежность и излишества главнокомандующего. В то же время «мальчик» быстро собирал громадные богатства. Его система, противоположная употребленной его предшественниками, состояла в том, чтобы не просить денег у царской милости, но получать их, пользуясь своим положением, обирая тех богатых людей, которые имели несчастье обращаться к нему по поводу дел, бывших в его руках; а это были все дела. Однако он умел так устроиться, что Екатерина навязывала ему свои щедроты, разраставшиеся все более и более. В 1791 г. она собралась купить у Потемкина продаваемое им громадное именье, чтоб подарить Зубову. Но этот последний пронюхал дело и за парадным обедом произошел следующий разговор.