Начать сначала

Мы относим ребенка в машину. По какой-то странной прихоти обстоятельств он спит. И даже не мокрый. На долю секунды мне кажется: он умер от испуга. Мэри сидит на заднем сиденье и крепко держит его обеими руками, а я веду машину. То, что происходит дальше, больше всего напоминает пародию на бешеные авторалли впавших в панику молодых мужей, чьи жены ни с того ни с сего вдруг принимаются рожать. С той разницей, что ребенок у нас уже есть и мы гоним на полной, чтобы отдать его обратно.

С заднего сиденья торопливо-покаянный монолог Мэри: «Это было так просто. Так просто. Я видела, как она вошла. Оставила коляску у входа. Разве она не понимала, что это рискованно? Я была у фруктового стеллажа, шла к кассе. Уйма народу. Большая такая коляска, не сидячая. Может, ей и нужно-то было всего ничего, вот она и подумала – с этой коляской, в толпе. Я видела, как она ушла в какой-то проход между полками. Думала, никогда не решусь. А потом поставила корзину. Ничего в итоге не купила. А взамен вот… Я посмотрела вдоль прохода. Пошла к коляске. Огляделась. Взялась за ручку. Толкнула, надавила, они все так делают. И сказала: „А вот и я. Пойдем-ка отсюда“. Никто даже и не догадался. Никто даже и не догадался, что я не настоящая…»

Мэри, тебе пятьдесят два года.

«И я поняла, что он согласен. Потому что он мне улыбнулся. Как только я толкнула коляску, тут он и улыбнулся. Ты правда мне улыбнулся? И не плакал. Ведь ты же не плакал? Потом я выкатила коляску за угол, а там в лифт – и в паркинг. Сумки положила в багажник, а ребенка на заднее сиденье, и одеяла туда же. Я знаю, что так не делают. Надо было тебя в них завернуть и чем-нибудь перевязать, правда? Но он не плакал. Совсем не плакал…»

Но говорит она так, как будто ее ввели в транс и она теперь вынуждена изображать из себя женщину, которая признается в совершенном преступлении. А правда настолько невероятна, что никто и никогда в нее не поверит. Правда в том, что она была свидетельницей чуда. Бог сошел в «Сейфуэйз» и одарил ее, отдал ей некую ценность совершенно бесплатно. Ребеночка в капусте. Он сказал, Иди, исполни волю Мою. Возьми его. Он твой…

(Об этом она станет рассказывать председателю суда и профессионалу-психиатру. И только мужу – профессиональному историку – она преподносит вымышленные, чисто исторические факты.)

«А ты сможешь ее узнать, Мэри, – я имею в виду мать – ты сможешь?»

«Да. Да, конечно…»

Я гляжу на нее в зеркальце заднего вида. Ясные, сияющие глаза. Значит, она и дальше будет излагать эту липовую легенду (…и поехала себе, и поехала. Никакой паники, никакого шума. Никакой погони, полицейских машин…), она и дальше собирается играть роль стареющей дамочки с подвыподвертом, которая ни с того ни с сего украла ребенка. В действительности же…

Как будто мы не в одном и том же пространстве. Как будто между нами стеклянная стена. Она – на заднем сиденье, а я – нечто вроде таксиста. Куда поедем, леди?

(Куда? Куда теперь?)

Или еще того лучше, задержанный, он же подозреваемый, в хвостовом отсеке патрульной машины; и начинается допрос:

«Значит, коляску вы бросили? Значит, потом вы поехали домой…»

(Нам еще предстоит поближе познакомиться и с патрульными машинами, и с проедемте-в-участок.)

Огни – Стрелковый холм, Блэкхит, Льюишэм. Пятница в лондонском пригороде. По Льюишэм-Хайстрит не протолкнешься. Мне что теперь, сигналить, мигать фарами? Дайте дорогу, у нас несчастный случай!

Но куда такая спешка? Что за гонки? Когда обычный телефонный звонок. Откуда эта потребность вернуться на место. Четверть шестого. Мы подъезжаем к паркингу. Паркуемся на третьем уровне.

«Значит, машину ты оставила здесь?»

Это называется восстанавливать ход преступления. От конца к началу. Аналогично историческому методу; аналогично тому, как вам приходится выяснять, как так случилось, что вы стали тем, кем стали. Если повезет, может, и выясните. Если повезет, доберетесь до той точки, откуда можно начать сначала. Совершите революцию.

Я выключаю мотор.

«А теперь отдай мне ребенка, Мэри. Здесь и сейчас. Мы приехали. Сейчас я возьму у тебя ребенка».

Как будто говоришь – тоже с ребенком.

«Мэри, я возьму у тебя…»

Она, как будто в трансе, отдает его мне. Но на самом-то деле он остается с ней, он у нее на руках. И так теперь будет всегда.

Я держу его. Невероятно, но он все еще спит. Он и знать ничего не будет. Ему это привиделось во сне.

«А теперь мы пойдем обратно в „Сейфуэйз“. Туда, где ты…»

Мы пойдем обратно по собственным следам, мы вернемся…

Она идет как зачарованная, как сомнамбула. (Бог ждет. Он сам все объяснит. Та история, что я рассказывала тебе в машине, – полная чушь.)

«Значит, коляску из лифта ты выкатила здесь?»

Ни прохаживающегося туда-сюда полицейского. Ни отдаленного гула голосов.

Так, может быть, никто и не…

Или, может быть, сцена сместилась теперь в иное измерение: плачущая женщина в полицейском участке. Констебль участливо и безнадежно предлагает чашку чая. Врывается обезумевший муж, его вызвали по телефону. Коляска в ожидании судебной экспертизы… А покупатели возвращаются к своим покупкам. Драма сыграна. Проволочные тележки наполняются…

И тут явимся мы со своей идиотской историей. Женщина? Какая женщина? Какой такой ребенок? Мы и понятия…

Я ошибся. Мы выходим из лифта и поворачиваем за угол мимо комнаты матери и ребенка и детского игрового загончика: у входа в «Сейфуэйз» небольшая толпа. Полицейские шлемы. Охранники. Гомон зевак, глазеющих от входов в «Даблъю-Эйч-Смит» и в «Маркс-энд-Спенсер» [53]).

Значит, драма не сыграна до конца. Наверное, мать отказалась куда бы то ни было ехать. Ну, давай, Мэри. Смелей, смелей. Мы восстановим… Мы вернемся. Иди же, Мэри. Всего несколько шагов. Вспять. Чтобы вперед.

Или…

Да. И об этом я тоже подумал. Она же Мэри глаза выцарапает. Вся толпа тут же набросится на нас. Уж я-то кое-что понимаю в толпах (так, например, в Париже, во время революции…) Оплюют и разорвут на части. И рев. Суд Линча в Льюишэме.

Но выходит по-другому. Выходит как на сцене. Толпа расступается. «Пожалуйста, прошу вас – мы принесли ребенка. Пропавшего ребенка». Толпа умолкает. Мать стоит в центре площадки. Я вижу ее. С ней рядом двое полицейских, мужчина и женщина, и они терпеливо пытаются в чем-то ее убедить. Она молоденькая. Этакий тинейджер. Сама еще ребенок. Совсем ребенок. Ребенок.

Она оборачивается. Заплаканные, пустые глаза. Она выхватывает взглядом из толпы меня; вернее, не меня – ребенка. И слышит его (словно почуяв зрителей, он открывает глаза и вступает со своей несложной партией). Она видит только ребенка. Ни меня, ни Мэри за моей спиной. Ни даже толпы – смазанные, прорисованные по заднику лица. Она делает шаг вперед; мизансцена расписана, ей даже и думать не надо. Она берет у меня ребенка, и ей нет дела ни кто я такой, ни как, ни что, ни откуда, ни почему. И хлынули слезы. Она принимается экстатически, навзрыд повторять слова, которые совсем недавно я слышал сквозь совсем иного рода плач: «Моя деточка, моя деточка, моя деточка…»

И вот тут Мэри вскрикивает, хватает ртом воздух, выходит из транса и падает в мои объятия. Я шатаюсь, подаюсь под ее весом, непривычный к роли надежи и опоры.

(Мэри, славная моя, ангел мой, сильная моя…)

«Моя фамилия Крик. Ребенка взяла моя жена. Да. Моя жена – она не совсем здорова. Ну вот, мы привезли его обратно. Так что все в порядке. Я очень вас прошу – теперь мы можем быть свободны?»

Но мы не можем быть свободны. Вы же понимаете. Все вернулось на свои места, но это еще не конец. «Пройдемте с нами, сэр, пожалуйста, сюда – и миссис Крик тоже». Они хотят звать как, и где, и почему. Они хотят знать, что в действительности… (Господа, мне все это знакомо. Видите ли, я по профессии…)… «Да, конечно, сэр – так, может, начнем?» Но, господа, есть разные версии. (И так всегда бывает; возьмем, к примеру, 1789 год: хлебные бунты или конец золотого века.) Есть ее первое объяснение (которое притянуто за уши) и еще то, что она рассказала мне в машине. «Послушайте, сэр, может, начнем с самого начала?» С начала? А где это у нас такое? Как далеко мы собираемся залезть? Ладно, ладно, я сознаюсь в том, что моя жена умышленно взяла ребенка из оставленной без присмотра коляски. Ладно (до сих пор, не дальше?): я готов признать, что вместе с женой несу ответственность за смерть трех человек (то есть – не все так просто – один из них так и не был рожден, а другой – кто знает, умер ли он на самом деле…)

Но какое все это имеет значение. Она же получила своего ребенка обратно. Ну и это самое… А моя жена, господа, вы же видите, она не в состоянии…

Полегче, полегче, г-н Учитель Истории. Эк вы запели. Получается, в классе вы ищейка, но, стоит вам самому оказаться в ситуации подследственного, тут же начинаются фокусы. Historia, или Исследование (как в Натуральной Истории). Так вы утверждаете, что это был несчастный случай, не так ли, сэр? И всяческая болтовня насчет чудес – побоку? Чего мы хотим от вас добиться, так это объяснения…

Подавайте нам историю. Так точно, без историй никуда. Даже когда полиция сбыла дело с рук и пошло своим чередом судебное следствие, появились журналисты, и тоже в поисках историй… Почитайте-ка вот это. Украла ребенка. Прямо у входа в «Сейфуэйз». Что за женщина…? Говорит, это Бог ей велел. Вы в состоянии поверить в подобную чушь? Да, конечно, психиатр дал положительное заключение – да, да, но кому какое дело до ученой чепухи? А муж у нее – учитель в школе. (Недолго ему осталось.) Подумать только, наши дети…! Положим, с работы его уволят (положим, крыша у нее съехала)… Ну что там, опять? Фотография в четверть полосы – счастливая Мать с невинным Младенцем. Что я почувствовала, когда… Слушайте, да это прекрасный материал, драма из реальной жизни. Давайте-ка еще.

О ЩУКЕ

А Дик, пока я за ним наблюдаю, забирается на кровать и, дотянувшись до висящего на честном слове ящика из стекла и красного дерева, где плывет на воздусях распяленное чучело щуки весом в двадцать один фунт, пойманной Джоном Бедкоком в день Перемирия, просовывает руку внутрь, поскольку с тех времен, когда подписывали Перемирие, одна стеклянная боковина успела куда-то подеваться, а затем (даже Дикова большая мосластая рука входит без труда) в раззявленную, ощетинившуюся зубами пасть этого выдающегося представителя…

Ни мертвая, ни живая. Убитая, но не канувшая в вечность. Призрак… Эти беспокойные ночи, когда мы с Диком спали в одной комнате, и даже мамины истории…

Лунный свет на вытаращенных бессонно глазах, на зубах-сосульках. 11 нояб. 1918 г.

Дважды ее приходилось убирать, потому что мне снились кошмары. Но она была – главное Диково сокровище. (И свадебный подарок.) «Это всего лишь рыба, Том. Мертвая рыба».

Но они же убийцы. Щуки. Пресноводные волки. Хватают уток, водяных крыс, других щук. Зубы торчат назад, туда, где глотка, так, чтобы уж если что попало… Убийцы.

И в пасти убийцы рука…

Но Дика больше нечего бояться. С тех пор, как я запирался от него на ключ, прошло уже несколько дней. С тех пор, как мы играли с ним в затейливую игру на нервах: кто кого больше боится? Страх растворился без остатка в чем-то ином. Страх уплыл по течению скандала, который взбаламутил из края в край тихое мелководье повседневной хоквеллской сплетни и не мог не растребушить даже гладкой, как утиная спинка, поверхности Диковых чувств; потому что в сплетне-мелководье есть свой черный омут и в этом омуте барахтается Диков брат.

Значит, бедняжку увезли прямо в госпиталь. Чуть-чуть бы и… Септи-что-то-тамия матки. Марта Клей! Марта Клей! Эта старая… А еще монастырка. Господи, что же в мире-то происходит. (В нем происходит мировая война.) Сперва Фредди Парр. А теперь за все за это отец ее запер в четырех стенах. Или, может, ей самой невмоготу на люди-то показаться. А обошелся с ней, говорят, мальчишка этот, Том Крик, вот-те и здрасте…

И теперь об этом знают все. Но только я знаю про ту ночь в лачуге у Марты. Про то, что я видел в окно. И про то, что было на заре. На заре. Я отнес ведро на Узу. Потому что Марта сказала: «Ты должн эт' сделать, молодой. Ток' ты. И никто другой. В речку, понял, да? И главн', когда выбросишь, не гляди. А то одно нещщасте будет, если глянешь». И я понес ведро через туманные, пропитанные росой луга. Где-то поверх утренней дымки заливались жаворонки, но я все брел и брел сквозь дымку собственных слез. Я вскарабкался на дамбу, спустился к воде. Отвернулся. А потом посмотрел. И завыл. Прощальный взгляд. Красный плевок, и плывет, и пенится, и потихоньку тонет. Несомый неспешным течением Узы.

И унесет его вниз. И унесет его (если только узские угри…) до самого Уоша. Куда уносит вся и все.

Он хватает меня за руку. В самой его хватке – какое-то послание. За ресницами почти не видно глаз. Он говорит: «Иддем с Диком. Ди-Дик покажет». Он ведет меня наверх, к себе в комнату.

А где же отец в это серое, пасмурное, но богатое на откровения воскресное утро? На пути, как раз об эту пору, на ферму Полт-Фен. Чтобы сделать соответствующее заявление, принести положенное – хотя бы в форме сказанного слова – возмещение убытков Харольду Меткафу. Хотя бог его знает, о чем он собирается там говорить, потому что даже с собственным сыном он до сих пор так и не выяснил отношений. С тем, который умница (не с другим). Который надежа-и-опора и далеко-пойдет, который младший сын. Что-то мешает ему проявить отцовский гнев. Он открывает рот, чтобы говорить, но что-то застревает в горле, и губы складываются в скорбный немой кружок. Что-то с нами не так. И вообще все не так. Мы запутались в несчастьях, как мухи в паутине. Значит, настало время, настало наконец время рассказать всю историю от начала до конца? На путаную – сквозь слезы – исповедь сына ответить собственной исповедью? Он задумчиво стоит у шлюзового затвора. Репетирует диалог, который так никогда и не состоялся: выходит все-таки, у вас это было всерьез. Не то слово, всерьез. Но если ты, то есть если она была… Почему вы просто-напросто не?.. Не такая уж плохая вышла бы пара – пусть даже первый блин комом – ты и Меткафова дочка. Хотя, конечно, старик Меткаф нашел бы что сказать по этому поводу. Так что же вы?.. Беда за бедой. Сначала Фредди. А теперь… Нет, это кара, вот что это такое. Кара за то, что недоглядел. Пренебрег своими обязанностями.

Итак, возбужденно (и виновато) блестя глазами, с видом человека, у которого и в мыслях нет уклоняться от возложенной на него высокой ответственности, он отправляется на раздолбанном велосипеде повидаться с Харольдом Меткафом. Который, будучи состоятельным фермером с весьма обширными, хотя и нереализованными амбициями, не упустит шанса разыграть из себя надменного и могущественного сквайра, не говоря уже о роли оскорбленного и разгневанного папаши, низведя отца до статуса зашуганного, согнувшегося в три погибели крестьянина-ходока. Он вернется весь красный, с сухим надтреснутым голосом, как школьник после итоговой – за весь семестр – порки.

«Но с ней-то все в порядке, а, пап?»

«Не знаю, Том. Не могу тебе сказать. Он так круто все – какое у меня было право – спрашивать. Но, по крайней мере, я вижу, ты о ней беспокоишься».

«Папа. Пап, я-я боюсь, это еще не все».

«Не все, Том? Не все?»

Потому что отец еще не знает…

Он засовывает руку щуке в пасть – каковая, будучи мертвой и будучи чучелом, не смыкает челюсти, как она сомкнула их однажды, с плачевным для себя результатом, на крючке Джона Бэдкока, но услужливо оставляет пасть раскрытой – и достает ключ. Медный ключ. Разлапистый, важного вида ключ. Он спускается на пол и показывает ключ мне, на открытой ладони. Он ничего не говорит, но я знаю, вот она, Дикова исповедь: да – раз уж ты все равно знаешь. Я. Фредди.

Но тут все не так просто. Что-то на него нашло. Что-то неотвязное и необъяснимое, как внезапная хватка любви. Лицо подрагивает, в судорогах совсем-не-Дикообразной назойливости. Он хочет выплеснуться. У него в руке ключ. Впервые в жизни текущая забвением река Дикова личного опыта застыла вокруг него цепкой цементной глыбой. Он попался, он распялен, как щука на стене. Он стал причиной некоего события; нечто произошло – по его вине. Он не в состоянии понять. Он застрял в прошлом.

«Т-ты любил?»

«Да, Дик. И я тоже».

Но это всего лишь первый, самый легкий вопрос.

«Ч-ч-че?.. Ч-чей?»

Как я должен ему ответить? У которой из версий удар окажется послабже? Что может один ошеломленный, потерявшийся в чувстве вины брат сказать другому?

«Это был твой ребенок, Дик».

Внезапный моментальный спазм, короткая борьба между гордостью и горем у него на лице.

Он смотрит на зажатый в руке ключ. Он не смотрит на меня. Он смотрит на ключ так пристально, словно это ключ ко всем таинствам жизни.

«На».

Я беру.

«Мы сейчас идем наверх и отопрем. Ди-Дик хочет знать».