Глава 4. История янычара

Когда-то его звали Бисерко [45]. Сорок с лишним лет назад – сорок четыре, а может быть, и сорок пять, он не знал точно, – он родился в сложенной из слоистого серого камня хижине на склонах Родопских гор. Его матерью была юная черноглазая болгарская крестьянка, на которую односельчане посматривали с молчаливым осуждением: невенчанная жена горного разбойника-гайдука, вернее – невенчанная вдова. Маленькие загрубевшие от работы руки матери трудились от зари до зари, чтобы прокормить Бисерко, но большие печальные глаза неизменно смотрели на него с нежной лаской. «Бисерко, мой маленький мальчик, мой отважный юнак!» [46] – называла она его. Играя подле нее или, как только немного подрос, помогая по хозяйству, Бисерко слушал ее протяжные грустные песни, которые она, верно, сочиняла сама, и узнавал из них об отце. О том, какой он был храбрый и веселый. И какой у него был вороной конь и не знавшее промаха ружье. И как он много лет сражался с турками, неизменно выходя победителем из всех схваток, а погиб по нелепости, получив в спину нож слуги, когда грабил дом богатого чорбаджии [47]… «Когда я вырасту, я тоже стану юнаком!» – с гордостью думал Бисерко и никогда не уступал в потасовках соседским мальчишкам.

Мать умерла, когда ему исполнилось семь или восемь лет. Сгорела за неделю от внезапной лихорадки, занесенной вернувшимися в село из Фракии пастухами. «Бисерко, маленький мой юнак, возвращайся домой!» – все звала она в бреду растрескавшимися опухшими губами. Как видно, искала его в своем угасающем сознании и не могла найти.

Старенький священник Стилиян за руку отвел его к брату матери, не желавшему раньше знать сестры, – пузатому усачу, у которого был самый большой дом в селе и больше всего овец. Приглядывая за этими овцами, Бисерко провел следующие два года. Свою жесткую батрацкую лежанку в кошаре [48]он делил с огромным лохматым псом Шаро, согревавшим его в зимние ночи. За малейшую провинность дядька злобно, до крови бил пастушонка, но Бисерко никогда не плакал от боли и обиды – ведь юнак не плачет!

А потом в село пришли турецкие сюрюджу [49]в затейливых головных уборах с длинными шлыками, чтобы собрать с болгарской райи [50]«налог кровью» для Высокой Порты. Родители в ужасе прятали своих сыновей, а Бисерко выбрался из кошары, подобрал удобный увесистый камень, запустил его в голову живодеру-дядюшке (попал: тот рухнул как падаль, только домашние над ним завыли!) и сам вышел навстречу вербовщикам.

– Что тебе, малый? – грубо спросил старший, с длинными, словно куньи хвосты, рыжеватыми усами.

– Возьми меня в янычары, эфенди! [51] – ответил Бисерко, не опуская взгляда. – Не надо забирать других мальчишек, по ним будут плакать матери. А я – сирота, и хочу стать юнаком!

– Какой ты скорый! – засмеялся турок, а быть может, бывший болгарин, серб или албанец. – Путь в янычары тяжек и долог, можно и ноги протянуть!

– Я привык к нелегким и долгим путям, пока гонял по горам чужих овец!

– Тогда будь готов навсегда забыть свой дом и принять правую веру.

– У меня нет дома, а поп Стилиян говорил в церкви, что и вы тоже молитесь Богу.

– Верно говорил папаз [52]. Хорошо, ступай с нами, малый, только чтоб потом не жаловался, что дорога трудна не по силам!

Мехмед, в которого вскоре превратился Бисерко, произнеся, что «нет Бога, кроме Бога, и Магомет – пророк Его», никогда не жаловался. В толпе испуганных и плачущих мальчишек его много дней гнали по каменистым дорогам Фракии. Кормили впроголодь, и нередко кнут из буйволовой кожи гулял по его плечам просто потому, что надсмотрщику хотелось кого-то ударить. Ноги были сбиты в кровь, но он терпел: ведь настоящий юнак сильнее боли! В сказочном Царьграде-Истанбуле Мехмед был вознагражден видением такого величия огромного города, перед которым меркли даже исполинские громады родных гор. «Как высока должна быть слава юнаков, создавших это царство! – с восхищением подумал он. – Придет день, и я стану одним из них!» И он не жаловался, когда мальчишек в ожидании дальнейшей судьбы бросили на неделю в какой-то каменный подвал с гнилой соломой и здоровенными крысами.

Прав был рыжеусый вербовщик: путь в янычары оказался для вчерашнего болгарского пастушонка тернист. Первым делом его, как и других мальчишек-новобранцев, именовавшихся теперь труднопроизносимым сочетанием слов «аджеми оглан» [53], должны были раздать в семьи правоверных. Там им надлежало постичь язык и веру своей новой страны, обучиться держать в руках оружие и, самое главное, научиться мыслить, действовать и повиноваться, как истинные подданные высочайшей Оттоманской Порты, властвующей над ста народами Востока и Запада. Мехмед, немного понимавший по-турецки с самого детства, как любой житель покоренной османами Болгарии, слышал из разговоров сторожей, что для некоторых маленьких невольников так открывается дорога к счастью. Они попадают в дома богатых пашей, где живут в достатке, постигая науки и искусства, а оттуда – в придворные школы и, наконец, во дворец самого великого султана и падишаха, властителя Дома Османов, да продлит Аллах его дни! Иные из них с течением лет сами становятся пашами или даже владетельными вали [54]и заканчивают свои дни в богатстве, славе и праздности.

Одноглазый суровый старик в грязном тюрбане с почерневшими от угля руками кузнеца, указавший на Мехмета корявым пальцем, не был похож ни на вали, ни на пашу. Оружейник Мустафа из Гювердженлика, грязного и бедного пригорода, название которого, словно в насмешку, означало «голубятня», искал крепкого и выносливого мальчишку, помощника в кузне. Таскать корзины с углем, раздувать мехами огонь в раскаленном горне, выполнять любую волю строгого мастера. За непослушание или неловкость, равно как и за небрежение в пятикратном совершении намаза, следовало скорое наказание. Толстая палка старого Мустафы с завидным постоянством добавляла отметин на покрытой шрамами спине «аджеми оглана».

– Привыкай к побоям, кючук булгар, маленький болгарин! – приговаривал мастер, и в голосе его слышались почти отеческие нотки. – Немало тебе придется их вытерпеть, прежде чем, иншаллах, поднимешься настолько, что сам сможешь колотить других! И не смей жаловаться, не смей распускать сопли, щенок!

Мехмед уже знал, что в этом безжалостном царстве слезы и слабость не трогают никого. Только крепко стиснутые зубы и стиснутая в кулак воля становятся залогом выживания. А вот старый Мустафа все-таки пустил из единственного глаза скупую прозрачную каплю, когда спустя три года провожал крепкого и выносливого не по годам помощника на службу к султану…

Когда непобедимое войско Оттоманской Порты выступало в поход, впереди, перед обозами и артиллерией, перед конницей и ополчениями подвластных народов, и даже перед страшными в бою янычарами шли орты [55]балтаджи [56]. Не зная, вернее, не выдавая усталости, они наводили мосты через бурные реки, мостили гати в непроходимых болотах, возводили частоколы и рогатки вокруг военных лагерей… А при осаде крепостей бросались под огонь перед идущими на приступ колоннами, чтобы заполнить ров фашинами и перекинуть через него шаткие штурмовые мостики. Когда же не было войны и армия султана султанов пребывала в привычном состоянии ожидания его воли, балтаджи рубили в анатолийских горах корабельный лес для постройки могучего флота османов. Кровавые мозоли на руках от секиры, незаживающие ссадины на плечах от жесткой коры неотесанных бревен да мучительно ноющая даже во сне спина – вот удел балтаджи! Но уже была надежда. Ежегодно, во время парада, лучшим из них открывались двери – «капия чикма!» – в заветные янычарские казармы. Четыре года Мехмед учился быть лучшим, прежде чем суровый седобородый одабаши [57], прибывший за новобранцами из Истанбула, остановил на нем благосклонный взгляд.

– Здравствуй, странствующий товарищ! – по традиции произнес одабаши, а Мехмед почтительно склонился перед ним и поцеловал его покрытую шрамами жилистую руку. Как подобает новому члену оджака – янычарского братства, он оставался бесстрастен под завистливыми взглядами товарищей, но единый Бог в небесах услышал, как сердце юного горца из болгарских Родоп запело ликующую юнацкую песню.

В тот же день, после вечернего намаза, Мехмед надел длинный кафтан-доламу и долгожданный кюче – высокий войлочный колпак, украшенный сзади шлыком, в котором надлежало видеть рукав святого дервиша Хаджи Бекташи [58], благословляющего янычар на подвиги во имя Аллаха и Дома Османов. В орте, которому предстояло стать его боевой семьей и домом до самой смерти, молодого болгарина прозвали Балтаджи Мехмед. Дружеские прозвища, которыми награждали друг друга янычары, обыкновенно были незатейливы. Как правило, они грубовато высмеивали какую-нибудь особенность внешности: «Щербатый», «Рыжий», «Носач», или указывали на то, откуда пришел в оджак [59]тот или иной йолдаш [60]. Смеяться над зубами или ушами Мехмеда, внушавшего товарищам уважение силой, отчаянной храбростью и несгибаемой твердостью, никто бы не осмелился, его прозвище означало просто название прежней службы.

С той поры его жизнью стала война. Воюя везде, где развевалось в дыму пожаров увенчанное полумесяцем и звездой османское знамя, нынешний великий визирь Балтаджи Мехмед-паша, вчерашний Бисерко, забыл жалость. Когда в своем первом бою он отбил ятаганом летевшее в грудь железо, увидел на миг расширенные яростью зрачки врага и вогнал в его тело отточенное острие, закон битв вошел в ноздри с запахом крови, в мозг – с предсмертным криком. Убей, чтобы победить! Убей ради славы! Убей, или умрешь сам! Мехмед много и умело убивал сам. Затем начал водить в битву тех, кто убивал по его приказу. Кто были люди, на которых слетел ангел смерти Азраил, поселившийся на конце его клинка? Пылкие венецианцы, гордые черногорцы, опасные албанцы, «свои» турецкие мятежники, люди иного племени и языка… Он не запоминал их и не жалел. Не было жаль и себя: жалея собственную шкуру, разве сможешь лучше других служить великому султану и падишаху правоверных? Поднимаясь от победы к победе, все выше и выше к престолу падишаха, Мехмед-паша не позволял себе привязываться к бренным радостям бренного мира. Не имел собственного дома, с равным безразличием ночуя и в походном шатре, и в причитавшемся его титулу дворце. Не заводил себе женщин, удовлетворяя страсть с безвестными рабынями, которых легко покупал и, насытясь, еще легче отпускал. Что станет потом с этими девушками в негостеприимном для одинокой женщины мире османов, заботило его не больше, чем судьба выпорхнувшей из рук бабочки.

Мехмед был янычаром и желал остаться им, пока старый знакомец Азраил не унесет и его душу. Султан хан Ахмед, властитель Дома Османов, предводитель правоверных и наследник Пророка, ценил своего Балтаджи Мехмеда именно таким. В минуты откровенной беседы владыка над владыками называл своего великого визиря: «мой лучший янычар, которому неведомы жалость и сомнение».

И только порою, когда чуткий сон испытанного воина мешал зыбкую реальность с призраками прошлого, Мехмед слышал голос матери: «Где ты, Бисерко, мой мальчик, мой юнак? Иди домой!» Память о простых человеческих чувствах, о материнской нежности робко затепливалась в глубине души, как крохотный огонек догорающей свечи. Когда-то он ходил с матерью в низенькую сельскую церковь, по-детски усердно кланялся и ставил тонкую восковую свечу перед образом Богородицы. Темно-вишневые глаза с потемневшей от ветхости иконы смотрели так скорбно и так ласково… Или это были глаза матери? «Чего-то ты запутался в этой жизни, Бисерко! Хотел стать юнаком, а стал янычаром…» – ворчливо бормотал Мехмед-паша и ворочался на своем жестком солдатском ложе. Сон больше не приходил. Великий визирь Блистательной Порты перебирал невеселые думы до рассвета, пока муэдзин не поднимал его призывом к утреннему намазу.

Разве он виноват? Он остался совсем один в этом мире, а мир не знает милосердия к слабым и одиноким. Поэтому он решил стать самым сильным и жестоким в братстве подобных – чтобы никто больше не посмел быть жесток к нему. Турки дали ему новую жизнь и новое имя, а еще – возможность отомстить несправедливому миру. Но не начал ли Мехмед мстить всем подряд, даже тем, кто не сделал никакого зла? Он стал бесстрашным и удачливым воином, воинская слава вознесла его высоко. И вот Бисерко из болгарских Родоп – великий визирь Сиятельной Порты! Кто бы теперь смог узнать в этом могущественном суровом вельможе худого, вечно голодного и каждый день битого сироту? Никто – слава Аллаху! Никто, кроме него самого и матери на небесах…

На счастье или на беду, Мехмед имел цепкий ум, который упрямо отказывался отпускать и голос матери, и скорбные глаза с иконы, и заветы прежней веры о милости и прощении. Впрочем, и среди мусульман в Истанбуле ему встречались чудаки (или мудрецы?), так загадочно и волнующе говорившие о божественной любви… Они называли себя суфиями. Так же, как янычары, суфии почитали блаженного Хаджи Бекташи своим учителем. Дервиши этой общины носили грубые шерстяные одежды, в которых Балтаджи Мехмед находил родство с янычарскими, – островерхие шапки и широкие кафтаны с полами до земли. Однако на этом сходство между двумя братствами – войны и любви – заканчивалось. Впрочем, многие янычары искали беседы с этими странными людьми, встречаясь с ними в кофейнях или на базаре, а порою дервиши приходили в казармы и проповедовали. Суфии с дивно загоравшимися глазами говорили о милосердии Бога, о красоте и силе любви к Нему, о священной бедности, о призрачности греховного мира ненависти и насилия. Они собирались в своих молельнях, слушали сладкозвучную музыку, читали прекрасные старинные стихи и кружились в молитвенном экстазе. Некоторые из правоверных, особенно те, кто достиг богатства и власти, считали суфиев отступниками. Но истанбульский базар и бедные окраины с интересом внимали их словам.

Когда Мехмед слушал суфийских дервишей, ему порой казалось, что в их устах звучат ласковые слова его матери. Но слова эти напомнили Мехмеду о том, что безупречный янычар запретил себе вспоминать. В конце каждого разговора Мехмед начинал злиться, грубил проповедникам или попросту затыкал уши. Уж очень душевно и убедительно они говорили: заслушаешься всерьез – того и гляди, бросишь свой ятаган и уйдешь за ними босиком искать истину!

Некоторые янычары, привлеченные суфийской проповедью, действительно бежали из казарм, и тогда слуги султана начали преследовать дервишей. Суфии затаились, их и на тысячеголосом-то базаре стало почти не слыхать, не то что за каменными стенами янычарских казарм Эски Ода [61]. И Балтаджи Мехмед снова забыл о том, что в мире существуют доброта и простые радости. Он стал прежним – жестоким из жестоких, несокрушимым из несокрушимых. Он не позволял жалости или сомнениям размягчить свое сердце.

Мехмед провел больше половины жизни, воюя и командуя войсками. Сколько еще будет войн в этом мире – на то воля Аллаха! Но очередная война, которую Оттоманская Порта вела с безумным русским царем, должна была стать главной в его жизни. Великий визирь привел в Молдавию стотысячную армию при почти пятистах орудиях и огромном обозе. Своей начальствующей волей он создал это непобедимое войско из разноплеменных и разрозненных ополчений и отрядов со всех концов бескрайних владений Османской Порты, учел и взвесил все, даже количество гвоздей для подков, и вдумчиво выверил каждый шаг войска. Крымского хана Девлет-Гирея, мощного, но своевольного союзника, он сумел сделать другом. Вместе они ваяли великое здание войны, как братья-зодчие, объединенные общей волей. Победа, величайшая из всех побед, станет вечным памятником некогда безвестному родопскому пастушонку, силой и жестокостью добившемуся бессмертия!

Он, Балтаджи Мехмед-паша, сумел направить превратности битв в русло своего безжалостного разума. И вот победа уже в одном шаге. Лагерь безумного Петро осажден, у московитов мало воды и почти не осталось провианта, боевые припасы также на исходе. Враги истощены и измотаны, они сражаются на пределе человеческих сил, даже надежда на спасение не украсит их последний час. Московиты отвергают плен? Что ж, тогда их ждет смерть. А сумасшедшего царя Петро великий визирь привезет своему повелителю султану в железной клетке, как пойманного русского медведя! Завтрашний день положит конец краткому веку удач этого нового московского войска, дерзнувшего бросить вызов могуществу Дома Османов. Ангел смерти Азраил устанет носить с кровавого поля души воинов!.. Там, куда они уйдут, когда-нибудь окажется и его собственная душа. Интересно, как ее будут там звать, Мехмед или Бисерко? Что скажет он необозримому сонму душ, посланных им в смерть? «Здравствуйте, братья. Я один из вас…»

Перед решающей битвой сон не шел. Великий визирь Балтаджи Мехмед-паша коротал ночь в своем шатре над старинной картой равнины под Станилешти, угадывая, куда старый волк Шеремет-паша направит завтра свой главный удар. Вражеский полководец вызывал у Мехмеда искреннее уважение; победа над таким будет особенно славной! И еще какое-то смутное любопытство внушали рассказы о следующей за Дели Петро прекрасной женщине. «Увидеть бы ее! Говорят, она так же умна и сильна духом, как и красива. Редкое сочетание для женщины», – думал визирь. И тотчас поправлял себя: быть может, и не редкое, просто ему было некогда узнать женщин дальше их пленительных изгибов и горячего лона. Воину нет времени читать узорчатые письмена изменчивой и смутной женской души. А жаль…

– Мой паша! – эмир-субаи [62]Зейбек Хасан, служивший при Мехмед-паше седьмой год, имел право по неотложному делу войти к нему в любое время. – Прости, что прервал твои размышления. Великодушно дозволь мне говорить!

– Раз ты пришел, Хасан, значит, твое сообщение стоит твоих слов.

– Из лагеря московитов к тебе пришла женщина… Та самая, женщина Дели Петро, благородная госпожа! С нею эфенди Шафиров и молодой нукер из пленных татар с какой-то ношей… Они хотят говорить только с тобой, мой паша! Что ты прикажешь?

– Пропусти. Пусть говорят.

* * *

Полог шатра откинулся, подхваченный невидимыми изнутри руками янычар-часовых, и в жизнь Мехмед-паши вошла Она, благородная госпожа. Толстого эфенди Шафирова, визиря Дели Петро, и молоденького татарина, тащившего какой-то мешок, Мехмед едва заметил, и то лишь потому, что был наделен цепким к мелочам взглядом. Он смотрел только на нее, пытливо, жадно, испытующе, и впервые в жизни пытался прочитать в ее чертах, в ее темно-вишневых глазах книгу женской души. За всех женщин, которые были в его жизни, и за всех, которые еще будут!

У невесты русского царя было удивительное лицо. Оно было спокойно, одухотворено и решительно, словно у вождя войск перед решающей битвой или у ученого мудреца перед великим открытием… Но Мехмед-паша никогда бы не сравнил лик своей гостьи ни с грубым лицом вояки, ни с сухими чертами философа. Она была полна тихой и в то же время несокрушимой силы, присущей одним лишь женщинам. Вернее, подобную силу Мехмед встречал лишь однажды – у своей матери. Рассматривая женщину, великий визирь подумал, что руки у нее, благородной госпожи, должно быть, мягкие и горячие, а не загрубевшие от тяжелого труда, как у его матери. И хорошо, что мягкие, ибо это руки Возлюбленной Девы; именно такой он видел ее, хотя округлившийся под дорожным плащом стан говорил о скором материнстве. О, если бы эти руки хоть раз коснулись его лба, он бы, наверное, исцелился от жестокости. Однако руки эти, и бестрепетные вишневые глаза, и нежный строгий лик, и соблазнительные перси – все это принадлежало безумному царю московитов. Правду говорили острословы на истанбульском базаре: судьба благоволит безумцам! Самому, что ли, попробовать свихнуться после завтрашнего сражения?

Намеренно помедлив с приветствием, Мехмед-паша учтиво приложил руку к челу, к устам и к сердцу и слегка поклонился, не вставая с подушек.

– Мир вам, благородная госпожа! Прошу преступить мои низкие пороги! И тебя приветствую, эфенди Шафиров, и сожалею, что могу предложить столь искушенному человеку, как ты, только роль толмача. Пусть говорит благородная госпожа, я вижу, что она пришла за этим. Извольте, подкрепите свои силы скромным угощением солдата.

Он призывно хлопнул в ладоши. Чернокожий великан-слуга, с детства лишенный работорговцем языка, и потому ценившийся особенно дорого, расторопно расставил перед гостями кувшины с прохладным шербетом, блюда со сладостями и фруктами.

Екатерина едва заметно покачала головой и осталась стоять. А вот Шафиров, наоборот, с видимым удовольствием расположился на узорчатых подушках и налил себе полную чашу шербета: дерзость в ответ на дерзость. Впрочем, дерзость едва заметная, позволительная дипломату. Рустем неподвижно стоял позади Екатерины, опустив свою ношу и картинно скрестив руки на груди: он усердно копировал позу, виденную им у ханских сейменов [63].

– Госпожа Екатерина Алексеевна желает тебе, доблестный Мехмед-паша… – начал переводить Шафиров, но визирь нетерпеливо махнул рукой:

– Благородная госпожа, оставим словесные украшения! Я слушаю вас. Чего угодно от меня прекрасной госпоже?

Шафиров перевел, но вместо ответа женщина вдруг шагнула к Мехмеду почти вплотную и пристально взглянула ему в глаза – сверху вниз. Она вдруг спросила неожиданное: «Я слышала, вы бывший христианин?» Шафиров перевел и буквально вцепился в Мехмед-пашу любопытными глазами. Интересно, что сейчас будет говорить Мехмед, которого высокоумные улемы и муджтахиды [64]при султанском дворе не раз упрекали в небрежении к вере?

– Такова была вера моей матери, – осторожно ответил Мехмед-паша, но его стальные глаза сверкнули, как предостерегающе выдвинутое из ножен лезвие ятагана. Он не замедлил нанести ответный удар:

– А какой веры вы, благородная госпожа? Я слыхал, что и вы поменяли веру.

– Я осталась в христианской вере, экселенц! – ничуть не смутившись, ответила Екатерина. – Различия между христианами несущественны…

– Наверное, именно поэтому ляхи всегда воевали с Русью [65]и московитами, а франки резали франков из-за этих несущественных различий. – Мехмед парировал с опасным изяществом, как опытный фехтовальщик. – Я отрекся от христианства ради правой веры!

– Устами или душой? – Екатерина очевидно балансировала на грани допустимого, но Шафиров исправно переводил. Быть может, неслыханная дерзость этой женщины окажется успешнее всех его хитроумных ухищрений?

– Что такое душа, госпожа? – прищурился визирь. – Мой постоянный знакомец Азраил способен унести тысячи душ одним взмахом своих черных крыльев!

– Но ведь уничтожить душу не в его силах! И ваша душа все та же, что в детстве, когда ваша мать, наверное, учила вас молиться, экселенц!

Как же переводить этого чертова европейского «экселенца», думал Шафиров. Уважительно: «паша», или уничижительно: «бей-эфенди», чтобы попытаться вывести Мехмеда из его неколебимого равновесия?

Но несгибаемый Мехмед-паша, кажется, уже заколебался! Чтобы собраться с мыслями для ответа, он указал Екатерине на мягкие подушки подле себя.

– Отдохните, благородная госпожа. От моего внимания не укрылось, что вы в тяжести, – попросил он неожиданно мягко.

Екатерина только теперь позволила себе присесть, и ее глаза встретились с глазами великого визиря очень близко, почти в упор. Мехмеду захотелось отвести взгляд: чудные дела, он, бесстрашный воин и правая рука султана правоверных, чувствовал себя неловко!..

– Экселенц, я умоляю вас вспомнить о милосердии, которому учит моя вера, которая была когда-то вашей! – вдруг горячо воскликнула Екатерина. – К сожалению, я мало знаю о вашей нынешней религии, но, уверена, она тоже учит добру! Вы уже одержали замечательную победу, так зачем же омрачать гордую славу победителя напрасным убийством многих тысяч людей?! Не только наших людей, но и ваших, жизни которых возьмет последнее сражение! Государь Петр, мой жених, пойдет на все ваши условия, кроме безусловной капитуляции и дани Крымскому ханству…

Тут несколько смутилась уже сама Екатерина, но, справившись с собою, продолжала:

– Мы с господином Шафировым хотим сделать вам, экселенц, некое приватное предложение…

– У вас с эфенди еще остались предложения? – Мехмед-паша злорадно оскалился, приняв колебание своей собеседницы за слабость.

Вместо ответа Екатерина обернулась к Рустему и кивнула ему. Молодой татарин поклонился и, перевернув мешок, высыпал прямо на ковер его содержимое. Всеми цветами радуги засияли драгоценные камни, маслянисто заблестело золото, замерцало, лунно заструилось серебро. Великий визирь уставился на эту роскошь с изрядно оторопелым видом.

– Это, доблестный Мехмед-паша, наши бедные дары вашему величию и победительности! – вкрадчиво объяснил Шафиров. – Это, если будет угодно щедрости великого визиря, наш скромный выкуп…

– А, я понял! – Мехмед вздохнул с некоторым облегчением. – Вы хотите, чтобы я отпустил за эти безделушки женщин? Я согласен. Они вольны идти, куда захотят. Я пошлю храбрых румелийских спахиев [66]им в охрану. Ты, Шафиров-эфенди, не человек войны, ты тоже уходи, если пожелаешь! Мой язык не упрекнет тебя. Этим золотом и камнями я утолю завтра обиду нукеров хана Девлет-Гирея. Они огорчатся, что не взяли в лагере московитов рабынь, когда мы истребим войско Дели Петро…

– Никуда я не пойду, паша!! – Шафиров с трудом подавил желание матерно выбранить «бестолкового янычара» и посмотрел на Екатерину отчаянными глазами владельца рухнувшего воздушного замка.

– Что, свет Екатерина Алексевна, выкупила войско государево за богатства мои, кровные, нажитые?! – со слезой в голосе воскликнул он по-русски. – Зря только басурманам лапу позолотила… Турок, дубина, вообще ни черта не понял! Ему золото да каменья самоцветные – что пыль да песок! Конец нам всем, сударыня, как Бог свят – конец завтра! Ладно уж, спасайся хоть ты с бабьем своим! Будет кому нам свечку за упокой поставить…

– Успокойся, Петр Павлович, и переводи, – негромко, но крайне внушительно прикрикнула Екатерина на трагически раскудахтавшегося вице-канцлера.

– Отпустите всю нашу армию и союзных нам молдаван, экселенц! Отпустите моего царственного жениха! – твердо попросила она победителя.

– Не подобает слабой женщине просить за сильных мужчин! – нахмурился Мехмед. – Или у московитов и их царя совсем нет гордости, что они отправляют своих женщин вымаливать им жизнь? Пусть они дерутся, если достанет храбрости в их гяурских сердцах, и умрут – такова воля Аллаха!

– Если они умрут, я умру вместе с ними! – воскликнула Екатерина.

Великий визирь рывком поднялся с подушек и прошелся по шатру тяжелой походкой старого пехотинца. Он был погружен в раздумья; смятенные мысли и сомнения теснились в его голове. Выходит, истинная правда все то, что рассказывал об этой удивительной женщине смелый светловолосый шведский офицер, присланный в османский стан беглым королем Карлом XII. Швед говорил, что много лет назад, когда эта женщина принадлежала ему, она бесстрашно пыталась спасти свой родной город от московитов… Теперь она спасает их самих. Неужели она – светлый ангел спасения, который по ошибке слетел к нему вместо вечного гостя – ангела смерти Азраила? Могут ли быть у светлого ангела такие темные, жгущие, как пламя, глаза? Возможно, это душа матери, воплотившаяся в этом молодом теле, пришла к нему, чтобы напомнить бедному сироте Бисерко о том, что он потерял навсегда, – о милосердии? Но почему тогда он вожделеет эту женщину? Вожделеть чужую жену – грех! Может, просто взять ее за руку и сказать: «Женщина, среди моих храбрых воинов есть один, которому ты законная жена, – ступай к нему!»

– Экселенц, почему вам так хочется перебить московитов? Зачем вам пленять царя Петра? – тихо спросила Екатерина, и Мехмед-паша сразу позабыл о злополучном шведе. Имя Йохана Крузе осталось непроизнесенным во время этой беседы. Воспрянув духом, великий визирь обрушивал на Екатерину слова, словно громы пушечных ядер, а его десница рубила воздух, подобно ятагану:

– Когда я сокрушу новое войско Москвы, моя победа будет матерью всех побед! Я был балтаджи, я знаю: чтобы лес не поднялся, надо вырвать деревья с корнем! Иначе над пнями вновь зазеленеет молодая поросль. Завтра я вырву из жизни войско московитов до последнего корня, и даже дети их детей не осмелятся бросить вызов внукам Дома Османов! Мои славные братья-янычары приволокут сюда Дели Петро с веревкой на шее! Я запру его в железную клетку и привезу в Истанбул, к престолу моего господина султана хана Ахмеда, да продлит Аллах его дни. Пусть потомки московских царей знают: страшись воевать с Блистательной Портой! Мне нужна не добыча, не договор и не выкуп, благородная госпожа! Я хочу навсегда поставить Москву на колени, чтоб сыновья правоверных до конца времен говорили: «Был Балтаджи Мехмед, который вышвырнул московитов с пути Османов!»

Екатерина все ниже опускала голову с каждым словом своего страшного собеседника. Когда Мехмед-паша замолчал и остановился посреди своего шатра с пылающими глазами, подобный Азраилу в своей ярости, женщина вдруг проговорила очень спокойно и даже печально:

– Вы всего лишь солдат, экселенц, и думаете, как солдат. Ваши соотечественники не раз помянут ваше имя недобрым словом.

– Но почему?! – казалось, изумление Мехмед-паши не знало предела.

– Потому что, убрав с пути московитов, вы встретитесь лицом к лицу со всей Европой. Европа – не друг Московии, нет! Но она испугается того, с какой ненавистью вы истребили русскую армию, и объединится ради того, чтобы не пустить вас дальше!

– Екатерина Алексевна, вы – наша государыня! Ум державный, державнейший!!! – восхищенно воскликнул Шафиров. Он непременно бросился бы лобзать руки Екатерине, не будь это столь вопиющим нарушением дипломатического этикета на переговорах с османским вельможей.

– Любезный Мехмед-паша, позвольте мне развить вам диспозицию, изложенную моей госпожой, – вице-канцлер учтиво, но несколько вызывающе поклонился Мехмед-паше. Тот сдержанно кивнул. Воин от рождения и по воспитанию, он умел стремительно схватывать перемены на поле сражения и соразмеряться с ними. Похоже, эта удивительная женщина напомнила ему важное обстоятельство, которое он в опьянении близкой победы так легкомысленно упустил.

– Вы, османы, давно и много воюете с Венецианской республикой, с цесарцами [67], с крестоносными рыцарями Мальты, – начал Шафиров. – Представьте на мгновение, что вы сокрушили Россию. Речь Посполитая слаба и не сможет долго противиться вам. Куда направится после этого вся мощь и сила войска султанского? Против цесарцев на Дунае, осмелюсь я предположить, а после – на море против Мальты и Венеции.

– Мощь Дома Османов велика, его воины не боятся войны с неверными… – без прежнего пыла произнес Мехмед-паша. – Знаю, Шафиров-эфенди, все, что ты скажешь дальше. Страшась участи Москвы, дож Венеции и цесарь в Вене призовут к союзу против правоверных короля франков, прозванного за могущество Солнцем, и бешеных в битве испанцев, и Португалию, и дальнюю Голландию…

– Бесконечные, тяжкие войны на сухом пути и на море с многочисленными и сильными врагами, Мехмед-паша! – уже грозил Шафиров. – Вот какое будущее устроишь ты Высокой Порте на ближайшие десятилетия! Эти войны иссушат ее силы, унесут ее лучших сынов! Дом Османов падет от изнеможения!

Вице-канцлер красивым, но несколько театральным жестом воздел руку, изображая, вероятно, карающую длань судьбы, занесенную над османами. Мехмед-паша невесело усмехнулся:

– Так уж и падет, Шафиров-эфенди? Как-нибудь отобьемся, иншаллах… Однако ты прав, и дважды права благородная госпожа, – последовал исполненный уважения поклон в сторону Екатерины. – Я был слепцом. Жажда славы и крови заслонила для меня будущее. Голос разума воззвал ко мне прекрасными устами благородной госпожи. Если бы голоса гурий рая были подобны ее голосу, я не стал бы длить свои дни в этом призрачном мире… Но в час торжества смерти не слышно пения гурий, лишь свистят черные крылья Азраила!

Мехмед-паша провел ладонями по лицу, словно совершая намаз или стирая с чела остатки сомнений.

– Внемлите, московиты! Я принимаю ваши условия мира. В обмен на Азов и крепости поднепровские и донские московское войско будет выпущено мною в безопасности, с пушками и знаменами, с молдавскими изменниками. Клянусь в этом Аллахом! Моя конница сопроводит московитов до Днестра, дабы защитить и показать путь к колодцам. Безумной головы Дели Петро не коснутся ни руки, ни сталь правоверных. Пусть он и дальше царит над своими людьми. Благородная госпожа, быть может, сумеет показать ему путь к подлинному величию, как меня отвратила от пути зла!

Екатерина благодарно улыбнулась и кивнула великому визирю. Огромное напряжение, витавшее под сводами шатра, ушло. Теперь она видела в Мехмед-паше только очень одинокого и, наверное, очень несчастного человека, потратившего свою жизнь на безусловное служение долгу. Подумалось, что в этом он очень похож на нее…

– Передай мое решение Дели Петро, Шафиров-эфенди, и возвращайся сюда, не замедлив! – властно сказал Мехмед-паша. – Ты и еще один московский воин высокого рода, в чине не менее генеральского, станете заложниками честности вашего царя.