Лавиринф

Каменная громада цитадели с ее бастионами, куртинами и равелинами, несмотря на солнечный день уходящего бабьего лета, всегда действовала удручающе. Покинув карету, Иван Авдеевич протянул дежурному офицеру пропуск. Послышался громкий окрик, и высокие ворота, подобно пасти неведомого чудовища, распахнулись, впуская в ненасытное чрево новую человеческую душу. За мостом, перекинутым через искусственный ров, отворились вторые ворота, Петровские. Пройдя по главной аллее до площади перед Петропавловским собором, надворный советник вошел в небольшое здание из двух этажей, именовавшееся Комендантским домиком.

Самоваров заполнил приказной ордер на доставку арестованного и оказался в небольшом помещении, приспособленном для допросов. Задержанного привели не сразу, поскольку, по особому распоряжению фон Фока, он содержался в секретном доме Алексеевского равелина, находящегося в другом конце острова. Арестанты этой тюрьмы не имели имен и фамилий. Их различали по номерам камер. По прибытии его делалась запись: «Прибыла личность», а в случае смерти или перевода в другое место заключения записывали: «Убыла личность». Наконец дверь открылась, и караульный, доставив подследственного, удалился.

Следователь молча изучал незнакомца. Перед ним стоял высокий худой человек лет тридцати пяти. Гусарские лихие усы и широкие густые бакенбарды выдавали в нем офицера. Манера широко ставить ноги свидетельствовала о принадлежности к кавалерии, и, вероятнее всего, к драгунам. Прямая осанка, гордый и властвующий взгляд говорили о привычке отдавать приказы, а значит, отнести его можно было к старшим офицерам не ниже майора; скорее всего, он командовал полком. Шрам на левой щеке красноречиво подтверждал все предыдущие выводы, присовокупив к ним еще и его непосредственное участие в лихих кавалерийских атаках. Тюремная одежда сидела на нем мешковато и никак не вязалась с бравой внешностью. Серый арестантский халат, надетый прямо на нижнее белье с завязками вместо пуговиц, простые черные кожаные туфли, скорее напоминающие тапочки, придавали его обличию несвойственную офицеру карикатурность. От всего этого он конфузился и был заметно расстроен.

– Извольте сесть, – холодно изрек надворный советник, указывая на привинченный к полу кованый железный табурет. – Я следователь Самоваров, и мне поручено заниматься расследованием обстоятельств по пропаже ценностей, вверенных вам для транспортировки. Зовут меня Иван Авдеевич. Если хотите, то можете ко мне так и обращаться. И теперь для составления протокола прошу точно назвать ваше имя, фамилию, отчество и должность.

– Карпинский Яков Спиридонович, полковник штаба генерала Паскевича. В прошлом полковой командир восьмого драгунского Астраханского полка.

– Год рождения?

– Тысяча семьсот девяносто третий.

«Надо же, – подумал Самоваров, – ему и правда тридцать пять».

– Итак, Яков Спиридонович, я надеюсь, вам хорошо известно, почему вы находитесь в этом не подходящем для вас месте?

– Я за эти дни многое передумал и до сих пор не могу понять: каким образом из проклятого восьмого сундука пропало золото? Этого никак не могло случиться! Я радикально отвергаю все обвинения в свой адрес! – От возмущения офицер взмахнул руками, подскочил, сделал несколько нервных шагов по узкой комнате и снова сел на место.

– Успокойтесь, господин полковник. Расскажите лучше, как формировался обоз и каков был порядок его следования. – Иван Авдеевич откинулся на спинку стула.

– Обоз составлялся в Тавризе. Всей работой руководил статский советник Грибоедов. Приказом начальника штаба я был откомандирован в его распоряжение. Это был уже не первый караван с ценностями, кои доставлялись в Россию по результатам мирного договора, посему…

На лице надворного советника внезапно вспыхнула искра осенившей его мысли, и, дабы не потерять ее, он прервал арестованного вопросом:

– Соблаговолите припомнить: откуда появились эти сундуки и как они комплектовались?

– Для транспортировки груза обычно приобретались деревянные сундуки, обшитые изнутри листами железа и укрепленные поперечными металлическими прутьями, с внутренним замком и тремя ключами. Дело в том, что кованые, во‑первых, чрезвычайно дороги, а во‑вторых, довольно тяжелы и на одну повозку больше двух не погрузишь – лошади надорвутся, а деревянных можно положить целых четыре. Их доставили из Тифлиса и после тщательной проверки на прочность передали помощнику Грибоедова. Всего пришло двадцать четыре штуки. Каждый из них наполнялся в моем присутствии, тут же составлялась подробнейшая опись. Один ее экземпляр оставался при мне, а другой клали сверху и замыкали, опломбировав сургучной печатью полномочного министра. Так были собраны все двадцать четыре единицы. Ключи хранились только у меня. Открывать в дороге поклажу воспрещалось. В тот же день обоз под охраной Сводного гвардейского полка отправился в Тифлис.

– Кто полковой командир?

– Полковник Баскаков. Он сопровождал нас только до Тифлиса, а там, покормив лошадей и немного отдохнув, мы уже вместе с Кабардинским пехотным полком майора Якубовича выдвинулись по направлению к Ставрополю. Приняв под охрану груз в Тифлисе, Якубович согласно действующему циркуляру опечатал каждый сундук.

– Стало быть, в Ставрополь обоз пришел уже с тремя печатями?

– Нет, с двумя.

– Извольте пояснить.

– Из Тавриза мы вышли с одной печатью полномочного министра, а в Тифлисе появилась вторая печать – Якубовича.

– Получается, что полковник Баскаков не опечатывал сундуки?

– Нет.

– Продолжайте…

– По прибытии в Ставрополь на охранение встал девятнадцатый драгунский полк майора Эверта, кой, приняв обоз, дополнительно опломбировал своей полковой печатью каждую единицу перевозимого груза. И через пару часов мы уже собирались снова двинуться в путь, да вот незадача – у одной телеги сломалась ось и вся поклажа оказалась на земле. Тогда мы решили выгрузить сундуки в склад местного Интендантства, отремонтировать колесо и утром отправиться дальше. Так мы и поступили: весь груз снесли в соляной подвал, майор Эверт при мне его опечатал и на дверях выставил часового. Остальное имущество находилось под охраной караульных. Утром я проверил наличие сургуча – пломбы были в порядке и везде по три печати.

– А восьмой ларец выгружали?

– Позвольте, позвольте, – задумался полковник, – ну да, ведь сломалась четвертая телега, а на ней как раз перевозили пятый, шестой, седьмой и восьмой сундуки.

– Что это было за помещение?

– Я же сказал, это был большой подвал, почти пустой. Надежней места было не сыскать, все равно что склеп – без окон, да и часовой у входа.

– Что значит «почти пустое»?

– В самом углу лежало несколько мешков с солью. Но вы не сомневайтесь, я проверил каждый из них – ничего, кроме соли.

– Кто предложил вам это хранилище?

– Один офицер.

– Кто такой?

– Я уже и не вспомню…

– А что дальше?

– Утром, проверив сохранность пломб на дверях склада, я отворил их и приказал погрузить все четыре сундука на ту же телегу. К тому времени ее уже отремонтировали, и, не мешкая, мы отправились в путь. А от Воронежа до Москвы нас сопровождал 16‑й драгунский Тверской полк под командованием подполковника Слащева и от Москвы до столицы – 2‑й драгунский Псковский полк Малянтовича. Но нигде больше на ночлег мы не останавливались.

– Выходит, когда обоз прибыл на Монетный двор Петропавловской крепости, на каждом сундуке было по пять разных пломб, то есть по числу полков, несших охранение, так?

– Ну конечно! Правда, за изъятием Сводного полка, поскольку, как я уже говорил, в Тавризе Грибоедов лично опечатывал весь груз собственной дипломатической печатью.

– А что потом?

– А потом и начался тот самый кошмар, кой продолжается и до сих пор: при передаче ценностей все шло хорошо, пока мы не добрались до восьмого сундука. Оказалось, что ключ с восьмеркой к нему не подходил, и открыть его сумел только слесарный мастер. Вместо золотых монет на дне лежали какие‑то камни. Меня тотчас же арестовали… А ведь связку эту я всегда при себе держал и с ней не расставался! Поймите, Иван Авдеевич, я боевой офицер. Был под Бородино и под Красным, ходил в атаку под Дрезденом и Кульмом, дрался под Лейпцигом и Краоне! – Он помолчал, глядя в пол, и потом как‑то растерянно добавил: – Видно, сама нечистая сила погубить меня решила.

– Ничего не скажешь, грустная история. – Самоваров поднялся из‑за стола и подошел к окну. Заложив руки за спину, он в задумчивости рассматривал, как пожелтевший, но еще живой кленовый лист отчаянно боролся за жизнь, сопротивляясь безжалостному осеннему ветру. И вдруг тихо спросил: – А в Ставрополе хоть в баньке‑то попарились?

– Ну да, слава бо… – запнулся на полуслове Карпинский и растерянно посмотрел в сторону надворного советника.

– На ночлег у кого останавливались? – мимоходом спросил следователь, продолжая смотреть в окно.

– Так у него, у полкового провиантмейстера.

– Фамилию помните?

– Да вроде бы… дай бог памяти… ну этот… как гриб, то ли Сыроежкин, то ли Подберезовиков? Или Груздев?

– А может, Рыжиков? – предположил Самоваров и повернулся. Изумленный офицер смотрел на него широко раскрытыми от удивления глазами.

– А откуда вам это известно? Вы что, его уже допросили?

– Помилуйте, Яков Спиридонович. Просто вы произнесли три названия, и в каждом из них заметную роль играет звук «эр». Вот я и предположил, что, вероятно, само слово должно начинаться на одноименную букву. А Рыжиков – самая подходящая вариация.

– Вы, я вижу, господин следователь, намекаете, что, пока я мылся в бане, у меня настоящий ключ выкрали? Но это никак невозможно. Походную сумку с ключами я передал под охрану дежурному по штабу. Так что штабс‑капитан Рыжиков тут ни при чем. Откровенно вам скажу: без чертовщины тут не обошлось. Если даже представить, что кто‑то в штабе подменил ключ – то как он мог проникнуть в этот подвал, если на дверях стоит часовой, печать не тронута, окон нет, проломов в стене или потолке тоже не наблюдается и подкопа не имеется? Что вы на это скажете?

– Если допустить, что все происходило именно так, как вы говорите, то выходит, что воровство случилось не в Ставрополе, – просто ответил надворный советник.

– Но где? С ключами я не расставался, и охрана обоза велась круглосуточно. Да и сам этот ларец неподъемный. Смотрю, а драгуны его волоком по каменным ступенькам в подвал тянут. Ну и задал я им феферу! Что ж вы, говорю, так с казенным имуществом обращаетесь! Не можете вдвоем, так помощь кликните, – оправдывался Карпинский.

– Получается, что этот восьмой сундук оказался самым ценным?

– Да, на мою беду. Мало того что он был доверху набит золотыми персидскими туманами, так еще и редкие монеты из золота высочайшей пробы имелись. Возможно, ими шах собирался наградить своих приближенных за разгром русских, да не сподобилось им. До вступления наших войск персидские мастера отчеканили только одиннадцать штук, и все они были в этом самом ларце. Вы бы видели, как радовался Грибоедов, когда сумел получить эти монеты в зачет победных выплат по цене простого золота. «Вы, Яков Спиридонович, – говорил он мне, – уж потрудитесь пояснить там, в Петербурге, что им самое место в Эрмитаже. А то ведь наши ухари без разбору все в переплавку пустят».

«Ах, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич! – пронеслось в голове у Самоварова. – Горяч только больно! Во время допросов по делу четырнадцатого декабря не сдержался и давай ругать крепостное право… Едва успокоил его. Вы, говорю, водички попейте и забудьте, что мне тут «под запал» наговорили. И я вам тоже этого никогда не напомню». Взял я грех на душу, отписал в протоколе обратное, как он, мол, о верности государю распространялся и что жизнь готов за его величество положить. И дал ему подписать. Он прочел и от изумления слова вымолвить не смог. Только и выговорил что «спасибо». А в довесок в рапорте Фоку я отписал, что «г‑н Грибоедов оказался неприкосновенным к делу смутьянов и нарушивших присягу мятежников, Государю предан и желает пользу Отечеству принесть». Вот эти две бумаги и легли на стол венценосному. Фок мне потом рассказывал, как Николай Павлович долго Александру Сергеевичу руку с благодарностью тряс. И вот теперь, после победы над персами, ему высочайше пожалован чин статского советника, орден Святой Анны II степени с алмазами да четыреста золотых червонцев в довесок, а самое главное – именным повелением он назначен полномочным министром при тегеранском дворе. Так‑то! И это все в тридцать три! А тут уже пятый десяток на носу – и до сих пор надворный советник! Да ладно, чего уж там! Может, хоть потомки спасибо скажут!»

– На вас, Иван Авдеевич, да на Бога уповаю. Если и есть вина моя, так это в недосмотре – за что готов предстать перед судом и отвечать по всей строгости закона. Но к пропаже золота я, поверьте, никакого отношения не имею. Да только знаю, не верите вы мне, не верите, – в отчаянии махнул рукой арестант. – Чувствую, не выбраться мне никогда из этого лавиринфа.

– Поживем – увидим, господин полковник. Есть у меня одна мыслишка… Дайте только время.