Глава первая. Море и яд. 2 page

И все же его искусство не могло заглушить во мне беспокойства, и скорее даже не беспокойства, а какой‑то неприязни. Я не мог этого объяснить ни жесткостью его движений, когда он нащупывал межреберное углубление, ни тем леденящим холодом, который чувствовался, когда его руки прикасались к телу. Все это, вместе взятое, заставляло меня содрогаться. Вначале, правда, я думал, что во всем виноваты его толстые и волосатые, как гусеницы, пальцы, но, кажется, и это было не так...

После моего переезда уже прошел почти месяц. Живот жены увеличивался на глазах. Вскоре мне предстояло отправиться на Кюсю, на свадьбу свояченицы.

‑ Может, девочка будет. Живот‑то круглый, ‑ радостно шептала жена, прижимая к щеке распашонку. ‑ А знаешь, стучит как! Иногда очень сильно!

Большую часть своего времени хозяин бензоколонки прохаживается в своем белом комбинезоне перед насосом. Я здороваюсь с ним, когда иду на службу. Иногда останавливаюсь поболтать. А в бане встречаюсь время от времени и с хозяином ателье. Порой мне уже кажется, что стоит только выздороветь ‑ и я буду вполне счастлив. И домик свой, хоть и маленький, есть, и ребенок будет. Может быть, это счастье и невелико, но оно меня вполне устраивает.

И только один Сугуро не давал мне покоя, будоража любопытство. Ставни его дома оставались закрытыми: наверно, жена еще не вернулась. Валявшийся во дворе детский резиновый сапожок куда‑то пропал; возможно, его утащила собака.

Однажды мне удалось кое‑что разузнать о Сугуро.

Я пришел к нему на прием в пятый раз. Ожидая своей очереди, я случайно обнаружил среди старых журналов небольшой альбом. Это был поименный список выпускников медицинского института в городе Ф. Фамилия Сугуро редкая, и она сразу бросилась мне в глаза. Меня удивило странное совпадение: Ф., где учился Сугуро, был как раз тем городом, куда я собирался ехать на свадьбу.

‑ Оказывается, у него акцент жителя Ф. на Кюсю.

‑ Какой акцент?

‑ Я же тебе говорил! Когда я в первый раз был у него, он так смешно выговаривал некоторые слова!

‑ Уж не сбежала ли от него жена, от этого Сугуро? ‑ как‑то сказал мне в бане хозяин бензоколонки. ‑ Все может быть! Ведь говорят, что он с ней жил еще, когда она работала у него медсестрой.

‑ Н‑да, человек он странный.

‑ Ну, его‑то странности нам на руку: Вот в прошлом году у меня заболел ребенок, он его вылечил, а денег до сих пор не требует.

‑ А скажите, жена Сугуро, что, по вашим словам, сбежала от него, как выглядит?

‑ Как выглядит? Баба и баба! Такая же бледная, как и он. Она почти нигде не показывается, даже к станции не выходит!

Я регулярно бывал у Сугуро, но он со мной почти не разговаривал. Порванная занавеска все больше и больше выгорала на солнце, но ее не меняли. Пациенты, в большинстве своем крестьяне, терпеливо ожидали в прихожей своей очереди, листая газеты и журналы. У Сугуро медсестры не было, и лекарства приготавливал он сам.

Как‑то вечером, когда жара особенно давала о себе знать, прогуливаясь вдоль шоссе, я увидел Сугуро.

Он стоял у дороги с тросточкой в руке и пристально смотрел на витрину ателье. Заметив меня, он отвернулся и зашагал прочь. Когда я поздоровался с ним, он молча кивнул мне в ответ.

Витрина, как всегда, была покрыта белой дорожной пылью. Портного не было видно, и лишь красноволосый манекен со своей обычной улыбкой смотрел сквозь стекло. Оказывается, Сугуро разглядывал «сфинкса».

В конце сентября я сел в унылый поезд и отправился на Кюсю, на свадьбу свояченицы.

Перед отъездом Сугуро сделал мне поддувание. Я не спросил его, можно ли мне ехать, ‑ все равно не получил бы ясного ответа.

Свояченица выходила замуж по любви за клерка, с которым познакомилась в Токио, но родители жениха жили в городе Ф., поэтому свадьбу решили отпраздновать там. Свояченица, видимо, чувствовала себя неловко: из ее немногочисленной родни присутствовал только я.

Сразу же по приезде мне захотелось скорее вернуться домой. Я много слышал об этом речном крае и был очень удивлен, увидев совершенно черную, пахнущую болотом реку Накагаву, протекавшую в центре города. По ее темной мутной воде плыли то дохлые щенки, то рваные резиновые сапожки. Я сразу вспомнил затхлый запах в приемной Сугуро. Жители города говорили с таким же акцентом, как и он, и я почему‑то подумал, что Сугуро тоже смотрел на эту реку и ходил когда‑то по этим улицам. И мне опять стало как‑то не по себе.

Свадебный ужин устроили в небольшом ресторанчике недалеко от центра. Жених свояченицы ‑ коренастый мужчина ‑ производил впечатление типичного клерка. Один из бесчисленных служащих, похожих на тех, которые, как и я, по утрам дожидаются электрички на станции Синдзюку. И я мысленно пожелал, чтобы у свояченицы родился ребенок, чтобы они с мужем купили дешевый участок где‑нибудь в пригороде

Токио, построили свой домик и наслаждались бы, подобно мне, маленьким, обыкновенным счастьем. Глядя на них, я, между прочим, не в первый раз подумал, что самое большое счастье для человека ‑ быть обыкновенным, жить тихо, размеренно, без треволнений.

За столом моим соседом оказался двоюродный брат жениха. Он тоже был коренастый, но полный. На его визитной карточке я прочел: «Врач».

‑ Вы, наверно, окончили здешний медицинский институт? ‑ спросил я так просто, от нечего делать, и вспомнил альбом, который видел у Сугуро. ‑ Кстати, вы встречали такого врача ‑ Сугуро?

‑ Сугуро? ‑ переспросил он, повернув ко мне покрасневшее от выпитого сакэ [ 3 ] лицо. ‑ Дзиро Сугуро?

‑ Да.

‑ Вы его знаете?

‑ Да, он делает мне поддувание.

‑ Гм... ‑ Мой собеседник пристально посмотрел на меня. ‑ Так, значит, он теперь в Токио? М‑да...

‑ А что, вы вместе учились?

‑ Нет. Он... Разве вы не знаете, Сугуро был замешан в этом деле...

И, понизив голос, он стал рассказывать.

Попрощавшись с гостями, молодые отправились на вокзал. Мы проводили их до станции. Начался дождь. Всем сразу стало как‑то скучно. Родственники жениха предложили выпить, но я, сославшись на усталость, отказался и побрел к себе в гостиницу. Она почти пустовала. Когда горничная, постелив постель, вышла, я еще долго сидел на циновке, выкурив подряд чуть ли не полпачки сигарет, хотя давно уже бросил курить.

Наконец, раздевшись, я лег в постель, но уснуть не мог. Я думал о Сугуро, историю которого узнал сегодня. По крыше стучал дождь, где‑то в конце коридора тихо смеялись горничные.

Едва задремав, я тут же просыпался. В темноте передо мной появлялось землистое, одутловатое лицо Сугуро, шевелились его волосатые, похожие на гусеницы пальцы. Моя правая рука невольно вздрагивала, словно эти пальцы прикасались к ней.

Дождь, видно, зарядил надолго. После обеда я надел плащ и пошел в редакцию местной газеты.

‑ Я хотел бы просмотреть старые газеты. Может, вы разрешите?..

Девушка, сидевшая за окошком с надписью «Администратор», посмотрела на меня подозрительно, но все же позвонила в архив.

‑ Газеты каких лет вас интересуют?

‑ Первого послевоенного года. Помните это дело с военнопленными в институтской клинике? ‑ ответил я. ‑ Хотелось бы просмотреть тогдашние газеты.

‑ У вас есть какая‑нибудь бумага?

‑ Нет.

Все же мне разрешили пройти в архив и познакомиться с интересовавшими меня газетами.

Вот оно передо мной, это дело. Врачи городской клиники обвинялись в умерщвлении восьми пленных американских летчиков, которых они использовали в качестве подопытных животных. Опыты должны были показать, какое количество крови при ее потере является для человека смертельным, в каких дозах можно вливать физиологический раствор, заменяющий кровь, и сколько времени человек может прожить после частичного удаления легких. В этих опытах принимали участие двенадцать работников институтской клиники ‑ врачи, лаборанты, сестры. Суд начался в городе Ф., а окончился в Иокогаме. В конце списка обвиняемых значилась фамилия Сугуро. Газеты не сообщали, какую роль он играл в этих опытах. Главным обвиняемым был профессор, заведовавший хирургическим отделением. Он покончил с собой вскоре после процесса, восемь человек были приговорены к многолетнему заключению, трое получили по два года каторжных работ. Сугуро был в числе последних троих.

Из окна архива я видел низкие рыхлые тучи, нависшие над городом. По временам, отрываясь от чтения, я смотрел на это мрачное осеннее небо.

Но вот и все. Выйдя на улицу, я решил побродить по городу. Косой мелкий дождь хлестал меня по лицу. Так же, как в Токио, громыхали трамваи, проносились автомашины. По мокрому тротуару шли девушки в разноцветных дождевиках: красных, зеленых... Из кафе доносилась надрывная, щекочущая нервы музыка. Со стены кинотеатра улыбалась во весь рот Тиэми Эри [ 4 ].

‑ Господин, купите лотерейный билет! ‑ крикнула мне из подъезда какая‑то женщина в переднике.

Я чувствовал себя вконец опустошенным. Зайдя в кафе, я выпил чашку кофе и съел пирожное. В распахнутую дверь входили родители с детьми, парни со своими подругами. У одних были острые, лисьи лица, как у хозяина бензоколонки, у других ‑ широкоскулые, крестьянские, с квадратными подбородками, как у портного. Сейчас, наверно, хозяин бензоколонки в белом комбинезоне качает бензин в грузовик, а портной нажимает на педаль своей швейной машины за пыльной витриной. Эти двое, если поразмыслить, тоже имели известный опыт уничтожения людей. Только в одном Нисимацубара, куда я не так давно переселился, я знал уже двух, кто преспокойно убивал людей. Теперь к ним прибавился Сугуро.

Я растерялся. Как же до сих пор я не задумывался ни о чем подобном? И вон тот человек, что вошел сейчас в кафе с ребенком, верно, убил одного‑двух, а может, й больше... Но разве его лицо ‑ как спокойно он пьет кофе и, кажется, выговаривает за шалость сынишке! ‑ лицо убийцы? Да, лица людей, словно витрины ‑ пыль, покрывает какой‑то непроницаемый слой.

Я вышел из кафе и сел в трамвай. Институтская клиника находилась на конечной остановке. Дождь все лил на поредевшие кроны деревьев.

Я сразу нашел хирургический корпус, где анатомировали живых людей. Сделав вид, что иду навестить больного, я поднялся на третий этаж. По коридорам из общих палат несся резкий запах дезинфекции, смешанный с затхлостью. Пахло точно так же, как в приемной Сугуро.

В операционной было пусто. У окна стояли два кожаных дивана. Я присел. Что, собственно, привело меня сюда? Несколько лет назад над одним из столов здесь склонялось землистое, отечное лицо Сугуро... У меня вдруг появилось острое желание увидеть его.

Внезапно разболелась голова, и я поднялся на плоскую крышу. Внизу, как огромный серый зверь, притаился город. А за ним начиналось море. Очень далекое, пронзительно синее...

Когда я вернулся в Токио, здесь уже чувствовалась глубокая осень. Жене, разумеется, я ничего не рассказал, но сразу же по приезде отправился к Сугуро.

Когда он вставлял иглу в резиновую трубку, я безучастно бросил:

‑ Я только что из города Ф.

На мгновение глаза Сугуро загорелись и впились в мое лицо, но тут же погасли. Пальцы его начали привычно ощупывать мои ребра. На его белом халате алело маленькое пятнышко крови.

‑ Сделайте, пожалуйста, замораживание.

Обычно таким больным, как я, анестезию не делают. У меня вырвалось это потому, что я испугался прикосновения холодных пальцев Сугурр и пятнышко крови на его халате. Только потом я сообразил, что о том же самом, верно, молили пленные перед «операцией».

В кабинете, казалось, с каждой минутой становилось все темнее, то ли оттого, что занавески был задернуты, то ли потому, что зашло солнце. В баллоне гудел воздух, нагнетаемый в мои легкие. На лбу меня выступил пот.

Когда игла была вынута, я с облегчением подумал: «Кажется, пронесло!» Сугуро, стоя ко мне спи‑

ной, записывал что‑то в карточку. Но вот он обернулся и, часто за.мигав глазами, пробормотал каким‑то не своим, надтреснутым голосом:

‑ Ничего нельзя было поделать. Вот что... И на будущее не зарекаюсь. Сложись снова такая ситуация, может, опять так же поступлю... Так же...

Я вышел из лечебницы и медленно побрел по шоссе. Прямое и длинное, оно казалось бесконечным. Навстречу мне, подымая клубы пыли, мчался грузовик. Я прислонился к витрине ателье, выжидая, пока он пронесется. Манекен, уставившись голубыми глазами в одну точку, окаменело улыбался.

«Кто ходит утром на четвереньках, днем на двух ногах, а вечером на трех? Человек», ‑ вспомнил я почему‑то загадку, слышанную в детстве. Интересно, буду ли я еще ходить к Сугуро?

I

‑ На который час перенесли обход?

‑ На половину четвертого.

‑ Что, опять совещание?

‑ Угу.

‑ Ну и смешон же этот мир! Почему все рвутся в деканы?

За разбитым оконным стеклом шумел февральский ветер. Бумажная наклейка, предохранявшая стекло от взрывной волны, слегка отстала и шуршала. Третья лаборатория помещалась в северном крыле больницы. Здесь даже днем было холодно и сумрачно.

Расстелив на столе газету, Тода скальпелем скреб на ней кусок сухой глюкозы, измельчая ее в порошок. Время от времени он собирал крупинки белого порошка на палец и с удовольствием слизывал их. В палатах стояла тишина. Был «мертвый час».

Размазав на стеклянной пластинке платиновой иглой комок желтой мокроты, Сугуро подсушил ее над голубым пламенем газа. Противный запах ударил в нос.

‑ Вот, черт, опять не хватает раствора Габетта [ 5 ]

‑ Чего?

‑ Раствора Габетта.

Сугуро всегда говорил с Тода на кансайском наречии. Эта привычка родилась еще в студенческие годы и сблизила их.

‑ Чья мокрота‑то?

‑ «Бабушки», ‑ ответил Сугуро и покраснел. Тода иронически усмехнулся белыми от глюкозы

губами.

‑ Опять ты за свое! ‑ Он укоризненно покачал головой. ‑ Неужели не лень возиться с этой безнадежной старухой?

‑ Да я не вожусь, просто...

‑ Она же обречена. Только зря тратишь раствор. Но Сугуро, часто мигая толстыми веками, начал

окрашивать мокроту. Зажатая двумя стеклянными пластинками, она стала коричневой, как край яичницы. Сугуро вдруг представил себе такие же коричневатые, тонкие, как палочки, морщинистые руки старушки. Тода прав, она не протянет и года. Заходя каждое утро в вонючую от спертого воздуха общую палату, он видел, как у старухи, укутанной в грязное одеяло, глаза тускнеют все больше и больше.

Когда родной город старушки, Модзи, сгорел от бомбежки, она решила приехать в Ф. к сестре, но та вместе с семьей пропала где‑то без вести. Полиция, определила старуху в клинику как больную, которая нуждается в постоянном уходе. С тех пор она и лежит в общей палате третьего корпуса. От ее легких остались одни ошметки, так что помочь ей ничем нельзя. Шеф ‑ профессор Хасимото ‑ давно уже махнул на старуху рукой.

‑ А вдруг возьмет да и поправится...

‑ Еще чего! ‑ фыркнул Тода. ‑ Брось ты эти нелепые сантименты. Ну, хорошо, ты ее спасешь, а толк‑то какой? Все палаты забиты такими же безнадежными, а ты неизвестно почему носишься с одной этой старухой!

_ Да не ношусь я совсем...

_ Может, она напоминает тебе мамашу?

_ Не говори глупостей...

‑ Ну и хлюпик ты! Прямо барышня из модного романа.

Сугуро густо покраснел, словно кто‑то подглядел его тайну, и бросил стеклянные пластинки в дальний угол полки.

Он не знал, как объяснить Тода свое отношение к старушке. Ему было стыдно сказать: «Эту больную я считаю своим первым пациентом. Мне нестерпимо больно видеть каждое утро в общей палате ее седую голову, я не могу смотреть на ее руки, тонкие, как куриные лапки...» Признайся он в этом, Тода засмеет его. Скажет, что с такими взглядами медику в современном мире не прожить.

‑ Такое уж сейчас время, все умирают, ‑ сказал Тода, убирая глюкозу в ящик стола. ‑ Один умирает в больнице, другой гибнет под бомбами. Сердобольность к старухе делу не поможет. Лучше разрабатывать новые методы, полностью излечивающие легочный туберкулез.

Тода снял со стены халат, просунул руки в рукава и с назидательной улыбкой старшего вышел из лаборатории.

Три часа. Послышалась торопливая беготня медсестер по коридорам. Больные потянулись на кухню с чайниками. К хирургическому корпусу подкатил бежевый автомобиль. В него уселись маленький толстый человек в форме и военврач. Дверца с шумом захлопнулась, и машина плавно покатила по отливающему свинцом асфальту. Казалось, эти два импозантных человека принадлежат к совершенно иному миру, бесконечно далекому от сумрачных лабораторий и вонючих палат, забитых больными.

В машине сидели профессор Кэндо и его ассистент Кобори. Видимо, совещание закончилось. Сугуро совсем приуныл. Дай бог, чтобы оно на этот раз прошло удачно, не то шеф опять будет ходить мрачнее тучи!

В институте месяц назад скончался от инсульта декан лечебного факультета Осуги. Случилось это во время совещания, на котором присутствовали командующий Западным военным округом, военврачи и чиновники из министерства просвещения. Неожиданно старик поднялся и, шатаясь, пошел в уборную. Когда, услышав глухой звук падающего тела, туда прибежали люди, он хрипел, вцепившись в цепочку смывочного бачка.

Через неделю в институтском дворе состоялись похороны. День был пасмурный, холодный. Ветер, дувший с моря, носил по двору черную пыль и клочья газет. Под парусиновым тентом, положив руки в белых перчатках на эфесы сабель, сидели, широко расставив ноги, высшие чины Западного военного округа. Тощие профессора в форме, с усталыми лицами рядом с ними имели жалкий вид. Один из офицеров, прочитав длинную речь перед портретом покойного, призвал присутствующих деятельно проявлять верноподданнические чувства.

Даже Сугуро, всего лишь скромный практикант клиники, мог догадаться о тех страстях, которые разгорелись между профессорами из‑за кресла декана лечебного факультета. Недовольное лицо профессора Хасимото говорило об этом достаточно красноречиво. Последние дни шеф во время обхода все чаще придирался по пустякам к персоналу, выговаривал больным.

Тода считал, что большинство профессоров были просто «окручены» заведующим вторым хирургическим отделением Кэндо. Несмотря на то, что преимущества ‑ возраст, стаж ‑ были, казалось, на стороне Хасимото, шефа Сугуро и Тода, он не имел всех шансов на успех. Группа Кэндо заблаговременно укрепила свой позиции, установив тесный контакт с командованием Западного военного округа. Тода утверждал, что профессор Кэндо негласно пообещал командованию в случае его избрания деканом целиком предоставить раненым второй корпус клиники.

Постоянная связь между Кэндо и командованием поддерживалась, по словам Тода, при посредничестве бывшего доцента второго хирургического факультета, а ныне военврача Кобори.

Молодому практиканту Сугуро все эти хитроумные интриги казались темным лесом. К тому же они никак не могли повлиять на его будущее. «Я не чета Асаи или Тода, разве мне удержаться в клинике! ‑ рассуждал он. ‑ С меня хватит, если устроюсь фтизиатром в какой‑нибудь горный санаторий. А потом эта действительная служба ‑ все равно скоро придется распрощаться с институтом».

С наступлением сумерек у парадного подъезда второго хирургического факультета все чаще останавливаются машины защитного цвета. Неуклюже стуча саблями о сапоги, дверцы открывают военврачи‑практиканты с зелеными петлицами. Толстый профессор Кэндо величественно садится в машину. Опять шеф будет ко всем придираться. Да, последние дни он не в духе...

В половине четвертого ‑ это время обхода ‑ Сугуро вместе с Асаи, с Тода и со старшей сестрой ждали профессора у его кабинета.

‑ Ну, как там совещание? ‑ часто моргая, шепотом спросил он у Асаи, который перебирал карточки больных.

‑ Не знаю.

И Асаи многозначительно посмотрел на Сугуро: какое, мол, тебе, несчастному лаборантишке, до этого дело!

‑ Вы бы лучше... Где, кстати, анализ желудочного сока Мицу Абэ? На всякий случай, вдруг его шеф потребует.

Этот Асаи, в недавнем прошлом военврач, изо всех сил старался закрепиться в хирургическом отделении. Ассистентов не хватало, вся молодежь была призвана в армию на краткосрочную службу, и Асаи не терял времени зря. По слухам, он обручился с племянницей шефа.

Сугуро, заикаясь, пытался что‑то сказать, но Асаи отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и снова углубился в картотеку.

В четыре часа зимнее солнце скрылось за тучами. Стало быстро темнеть. Наконец из кабинета вышел шеф в сопровождении старшей сестры Оба, которая была также и его секретарем. Они казались очень уставшими.

Зеленый галстук шефа съехал набок. Всегда аккуратно причесанные серебряные волосы прядями спадали сейчас на потный лоб. Таким его еще никогда не видели.

Со студенческих лет Сугуро, наблюдая издали за профессором Хасимото, лучшим хирургом лечебного факультета, испытывал какой‑то непонятный страх и вместе с тем восхищение. Точеное, скульптурное лицо профессора, несомненно красивое в молодости, с годами приобрело высокомерное выражение. Вспомнив почему‑то жену шефа, белокурую немку, с которой Хасимото познакомился, когда учился за границей, Сугуро с тоской подумал, что ему, деревенщине, нечего мечтать о такой судьбе.

‑ Быть сегодня буре, ‑ шепнул, подойдя, Тода. ‑ Ты что, действительно не взял сок у этой Мицу?

‑ Я пытался, ‑ нехотя ответил Сугуро, отводя глаза, ‑ но бедняжка никак не могла проглотить трубку. Она так измучилась, и я ее пожалел...

Среди больных туберкулезом встречаются люди, которые упрямо утверждают, что у них нет мокроты. Мицу Абэ именно такая. Мокрота у Абэ, конечно, была, только она проглатывала ее со слюной, и поэтому мокроту эту у нее приходилось извлекать вместе с желудочным соком. Но сколько Сугуро ни пытался заставить женщину проглотить резиновую трубку, она, давясь слезами, выталкивала ее.

‑ Ну что с тобой делать! ‑ подняв плечи, воскликнул Тода. ‑ Если уж старик поинтересуется, скажи, что результат положительный.

Обход начался с общей палаты. Короткий февральский день ушел, оставив бледный свет только

у окон. Когда профессор Хасимото, ассистент Асаи, старшая сестра Оба, Тода и Сугуро впятером появились в палате, сиделка поспешила зажечь лампочки, затененные маскировочными колпачками. Несколько больных торопливо уселись на койках, высунув руки из‑под одеял.

Воздух в палате был тяжелый. С каждым днем становилось все больше больных, готовящих себе пищу прямо в палатах, едкий запах дыма, перемешанный с запахом пота и мочи, заполнял коридоры клиники.

И Сугуро, хотя это повторялось изо дня в день, снова заметил, как переменились больные, когда в палату вошел профессор. Да, на него, Сугуро, они смотрели совсем иначе. Когда он по утрам приходил в палату, они, свесившись с коек, с хитрой улыбкой умоляли его:

‑ Сугуро‑сан, дайте что‑нибудь от кашля, замучил, проклятый!

‑ Доктор, вы мне обещали кальций...

Сугуро отлично знал, что больные просят лекарства не для себя. Они обменивали порошки и таблетки на соевые бобы или жалкий паек батата. Были и такие, что жевали лекарства от голода.

Но когда, раз в неделю, в палату приходил профессор в сопровождении ассистентов, больные сразу делались смиренными. Когда Асаи протягивал профессору температурный листок, висевший у изголовья больного, тот, словно в ожидании приговора, преисполненный сознания собственного ничтожества, смотрел тусклыми глазами на «больших людей» и всеми силами пытался скрыть жар и душивший его кашель. Больные сидели сгорбившись, безвольно опустив руки на колени, и думали только об одном ‑ как бы скорее освободиться от томительного допроса докторов.

‑ Снимите халат, ‑ подойдя к одному из больных, приказал Асаи. ‑ Повернитесь спиной. Да, сыпь побледнела, но из ушей по‑прежнему выделения.

Профессор, держа в руках температурный листок,

думал о чем‑то своем. В темной палате, без очков, он, конечно, не мог разглядеть цифры.

‑ А температура? ‑ рассеянно спросил он.

‑ Как начались боли в ушах, все время больше тридцати восьми, ‑ сказал Асаи.

‑ Теперь уже совсем не болят, ‑ чуть не плача, поспешно пролепетал больной с впалой грудью, проглядывавшей из заплатанного халата. ‑ Совсем уже не болят.

У него были явные признаки ушного туберкулеза. Под правым ухом распухли лимфатические железы, образовав маленькие шишки. Когда длинные белые пальцы профессора с зажатой между ними сигаретой с силой надавили на опухоль, больной, закусив губы, еле сдержался, чтобы не закричать.

‑ Да, ничего особенного, сэнсэй [ 6 ].

‑ Не говори глупостей!

‑ Сэнсэй, я поправлюсь?

Профессор молча направился к соседней койке. Шагая за старшей сестрой и Тода, Сугуро услышал, как Асаи, склонившись над температурной карточкой, слащаво шепнул больному:

‑ Не волнуйся, папаша. Боль успокою.

Против ожидания сегодня шеф был не так раздражителен. Видимо, его целиком поглотили собственные мысли. Он даже не замечал, как на одеяла больных сыплется пепел от его сигареты, зажатой между красивыми пальцами. Встав у следующей койки, он только молча кивал на слова Асаи и, не давая никаких указаний, переходил к следующей. Сугуро облегченно вздохнул, решив, что сегодня, пожалуй, ему не попадет из‑за злосчастного анализа.

Окна начал затягивать молочно‑белый вечерний туман. Из собачьих конур послышался лай подопытных собак, требующих кормежки. Лампочки тускло светили из‑под темных колпачков. Далеко под покровом тумана чернело море.

Прошедшие осмотр больные по‑прежнему сидели на койках, настороженно посматривая на врачей.

Каждый раз, когда лампочки покачивались, их жалкие, сгорбленные тени колыхались на стене. Женщина, лежавшая в углу, не выдержала и, закрыв рукой рот, зашлась в кашле.

‑ Пожалуй, хватит на сегодня. ‑ Профессор

вяло отстранил очередную карточку, протянутую Асаи, ‑ Кажется, резкого ухудшения нет ни у кого.

‑ Да, вы правы, конечно, хватит, вы очень утомлены...

Заглядывая профессору в лицо, Асаи подобострастно улыбался.

Тода стоял молча, засунув руки в карманы халата.

‑ Еще минуту, с вашего позволения... ‑ Асаи повернул голову в сторону Сугуро. ‑ Только два слова о пациентке, порученной Сугуро.

‑ О ком это?

‑ О старушке, которая поступила на бесплатное лечение, помните?

Услышав, что говорят о ней, старуха приподнялась на своей койке, стоявшей у самого выхода, и укуталась в рваное одеяло.

‑ Лежите, лежите! ‑ подойдя к ней, сказал Асаи и носком ботинка тихонько задвинул под койку зеленый тазик.

‑ Она знает, что обречена, надо бы ее оперировать.

‑ Гм...

Шеф рассеянно посмотрел на больную. Его лицо продолжало оставаться безучастным.

‑ Редкий случай. На левом легком две каверны, на правом очаг. Удобно для одновременной операции обоих легких.

Старушка испуганно посмотрела на застывшее лицо Сугуро и, как бы защищая грудь, натянула одеяло повыше. Свет лампочки не доходил до ее койки. И она, словно желая спрятаться в темный угол, сжалась в комок. Но поняв, что важные доктора говорят о ней, она несколько раз виновато поклонилась.

‑ Доцент Сибата просит разрешить оперировать ему.

‑ Так. Пусть Сугуро сделает все анализы, а потом ‑ как вы решите...

Асаи обернулся к Сугуро.

‑ Приготовишь анализы.

Словно ища спасения, Сугуро посмотрел на старшую сестру Оба и на Тода, но лицо сестры было непроницаемым, а Тода отвернулся к стене.

‑ Надеюсь, Сугуро, все будет в порядке?

‑ Постараюсь, ‑ чуть слышно ответил Сугуро.

Когда профессор, тяжело ступая, вышел в коридор, Сугуро, прислонившись к двери, тяжело вздохнул. А старушка из своего уголка продолжала смотреть на него. Словно пристыженный, он опустил глаза: только бы не увидеть этого взгляда загнанного зверька! Если ее вообще оперировать, пятьдесят шансов из ста ‑ верная смерть. Если же оперировать сразу оба легких, что делалось здесь всего лишь дважды, ‑ это значит просто убить ее. Но ведь все равно старухе не протянуть и шести месяцев ‑ она так истощена.

«Сейчас такое время ‑ все умирают: один умирает в больнице, другой гибнет под бомбами», ‑ вспомнил Сугуро слова Тода.

После обхода палата наполнилась надрывным кашлем, больные то забивались под одеяла, словно летучие мыши, то вновь сползали с коек. И Сугуро рассеянно подумал, что если у смерти есть запах, то он именно такой, как в этой вонючей палате.

II